– С приездом! – злорадно сказал он. – Апчхи! Ваше здоровье!
Этот подлец был чем—то доволен.
Ребят никого не было – последний день перед началом занятий, – и я прошел на кухню, чтобы поздороваться с дядей Петей. И дядя Петя встретил меня довольно странно.
– Ничего, брат, бывает, – шепотом сказал он.
– Дядя Петя, да что случилось?
Как будто не слыша меня, дядя Петя всыпал в котел пригоршню соли и замер. Он нюхал пар.
Кораблев мелькнул в коридоре, и я побежал за ним.
– Здравствуйте, Иван Павлыч!
– А, это ты? – серьезно отвечал он. – Зайди ко мне. Мне нужно с тобой поговорить.
Портрет молодой женщины стоял у Кораблева на столе, и я не сразу узнал Марью Васильевну – что—то уж слишком красива! Но я присмотрелся: на ней была коралловая ниточка, та самая, в которой Катя была у нас на балу. Мне стало веселее, когда я разглядел эту ниточку. Это был как бы привет от Кати…
Кораблев пришел, и мы стали говорить.
– Иван Павлыч, в чем дело?
– Дело в том, – не торопясь отвечал Кораблев, что тебя собираются исключить из школы.
– За что?
– А ты не знаешь?
– Нет.
Кораблев сурово посмотрел на меня.
– Вот это уж мне не нравится.
– Иван Павлыч! Честное слово!
– За самовольную отлучку на девять дней, – загнув палец, сказал Кораблев. – За оскорбление Лихо. За драку.
– Ах, так! Прекрасно, – возразил я очень спокойно. – Но, прежде чем исключать, будьте любезны выслушать мои объяснения.
– Пожалуйста.
– Иван Павлыч, – начал я торжественно. – Вы хотите знать, за что я дал в морду Ромашке?
– Без «морд», – сказал Кораблев
– Хорошо, без «морд». Я дал ему в морду потому, что он подлец. Во—первых, он рассказал Татариновым насчет меня и Кати. Во—вторых, он подслушивает, что ребята говорят о Николае Антоныче, а потом ему доносит. В—третьих, он без спросу рылся в моем сундучке. Это был форменный обыск. Ребята видели, как я его застал, и это верно – я его ударил. Я сознаю, что неправильно, особенно ногой, но ведь я тоже человек, а не камень. У меня сердце не выдержало. Это может с каждым случиться.
– Так. Дальше.
– Насчет Лихо вы уже знаете. Пускай он сперва докажет, что я – идеалист. Вы прочитали сочинение?
– Прочитал. Плохое.
– Ну, пусть плохое, но идеализм там и не ночевал, за это я могу поручиться.
– Допустим. Дальше.
– А дальше что же? Все.
– Нет, не все. Да ты знаешь, что тебя через милицию искали?
– Иван Павлыч… Ну, это верно. Я, правда, Вальке сказал, но пускай это не считается, ладно. Так неужели за то, что я на каникулах уехал – и куда же? – на родину, где я восемь лет не был, – меня исключат из школы?
Еще, когда Кораблев сказал насчет милиции, я понял, что без «грома» не обойтись. И не ошибся.
Однажды он уже орал на меня – в четвертом классе; когда Иська Грумант, купаясь, ободрал ногу о камни и я стал лечить его солнечными ваннами и два пальца пришлось отнять. Это был страшный «гром». Теперь он повторился. Выкатив глава, Кораблев кричал на меня, а я только робко говорил иногда:
– Иван Павлыч!
– Молчать!
И он сам умолкал на мгновенье – просто чтобы перевести дыхание…
Таким образом, я постепенно понял, что, действительно, во многом виноват. Но неужели меня исключат? Тогда все на свете прощай! Прощай, летная школа? Прощай, жизнь!
Кораблев замолчал, наконец.
– Ну просто из рук вон! – сказал он.
– Иван Павлыч, – начал я не очень дрожащим, а скорее этаким дребезжащим голосом, – я не стану вам возражать, хотя вы во многом не правы. Но это все равно. Ведь вы не хотите, чтобы меня исключили?
Кораблев молчал.
– Допустим.
– Тогда скажите сами, что я должен сделать.
– Ты должен извиниться перед Лихо.
– Хорошо. Только пускай сначала…
– Да я говорил с ним! – с досадой возразил Кораблев. – Он зачеркнул «идеализм». Но оценка осталась прежней.
– Оценка – пожалуйста. Хотя это неправильно, что я написал на «чрезвычайно слабо». Такой отметки вообще нет. Плохо с минусом, что ли?
– Во—вторых, – продолжал Кораблев, – ты должен извиниться перед Ромашкой.