У меня был немного хриплый голос. Валька кивнул.
– Решили подождать, пока ты вернешься.
У меня отлегло от сердца.
– Ты написал насчет Ромашки в ячейку?
Валька отвел глаза.
– Видишь ли, – пробормотал он, – я не написал, а просто сказал ему, что если он еще будет приставать, тогда напишу. Он сказал, что больше не будет.
– Вот как! Значит, тебе наплевать, что меня исключают из школы?
– Почему? – с ужасом спросил Валька.
– Потому, что ты один мог бы подтвердить, что я бил его не только по личным причинам. А ты трус, и эта трусость переходит в подлость. Ты просто боишься за меня заступиться!
Это было жестоко – говорить Вале такие слова. Но я был страшно зол на него. Я считал, что Ромашка – общественно—вредный тип, с которым нужно бороться.
– Я сегодня подам, – упавшим голосом сказал Валька.
– Ладно, – отвечал я сухо. – Только имей в виду, я тебя об этом не прошу. Я только считаю, что это твой долг как комсомольца. А теперь вот что: тебя просил зайти Кораблев.
– Когда?
– Сейчас.
Он стал клянчить хоть четверть часа, чтобы покормить какую—то пятнистую жабу, но я, не слушая, надел на него пальто и отвез к Кораблеву…
Очень сердитый, он вернулся через полчаса и долго сопел, гладя себя по носу пальцем. Оказывается, Кораблев спросил его, правда ли, что он не любит, когда на него смотрят ночью. Это его поразило.
– И я не понимаю, откуда он это узнал! Это ты сказал ему, скотина?
– Нет, не я, – соврал я.
– Главное, он спрашивает: «А если на тебя смотрят с любовью?»
– Ну?
– Я сказал, что «тогда не знаю…»
В половине шестого за мной пришел сторож.
– Григорьев, пожалуйста, просят на педсовет, вежливо сказал он.
Глава 18.СЖИГАЮ КОРАБЛИ.
Это было самое обыкновенное заседание в нашей тесной учительской, за столом, покрытым синей суконной скатертью с оборванными кистями. Но мне казалось, что все смотрят на меня с каким—то таинственным, значительным видом. Серафима была в ботах, и даже это смутно представлялось мне какой—то загадкой. Кораблев смеялся, когда я вошел, и я подумал: «Нарочно!»
– Ну—с, Григорьев, – мягко начал Николай Антоныч, – ты, разумеется, знаешь, по какому поводу мы вызвали тебя на это заседание. Ты огорчил нас – и не только нас, но, можно сказать, всю школу. Огорчил дикими поступками, недостойными человеческого общества, в котором мы живем и развитию которого должны способствовать по мере своих сил и возможностей.
Я сказал:
– Прошу мне задавать вопросы.
– Николай Антоныч, позвольте, – живо сказал Кораблев. – Григорьев, расскажи, пожалуйста, где ты провел эти девять дней, с тех пор как убежал из дому?
– Я не убежал, а уехал в Энск, – отвечал я хладнокровно. – Там живет моя сестра, которую я не видел около восьми лет. Это может подтвердить судья Сковородников, у которого я останавливался, – Гоголевская, тринадцать, дом бывший Маркузе.
Если бы я прямо сказал: эти девять дней были проведены с Катей Татариновой, которую отправили в Энск, чтобы мы хоть на каникулах не встречались, – и тогда мои слова не произвели бы большего впечатления на Николая Антоныча! Он побледнел, замигал и кротко наклонил голову набок.
– Почему же ты никого не предупредил о своем отъезде? – спросил Кораблев.
Я отвечал, что считаю себя виновным в нарушении дисциплины и даю обещание, что этого больше не будет.
– Прекрасно, Григорьев, – сказал Николай Антоныч. – Вот это прекрасный ответ. Остается пожелать, чтобы ты так же удовлетворительно объяснил и другие свои поступки.
Он ласково смотрел на меня. У него было удивительное самообладание.
– Теперь расскажи нам о том, что у тебя произошло с Иваном Витальевичем Лихо.
До сих пор не могу понять, почему, рассказывая историю своих отношений с Лихо, я ни словом не упомянул об «идеализме». Должно быть, я считал, что раз Лихо снял это обвинение, нечего о нем и говорить. Это было страшной ошибкой. Кроме того, не стоило упоминать, что я пишу сочинения без «критиков». Это никому не понравилось. Кораблев нахмурился и положил руку на стол.
– Критики ты, значит, не любишь? – кротко сказал Николай Антоныч. – Что же ты сказал Ивану Витальевичу? Повтори дословно.
Перед всем педагогическим советом повторить то, что я сказал Лихо! Это было невозможно! Не будь Лихо такой болван, он сам отвел бы этот вопрос. Но он только смотрел на меня с торжествующим видом.
– Ну—с! – провозгласил Николай Антоныч.
– Николай Антоныч, позвольте мне, – возразил Кораблев. – Нам известно, что он сказал Ивану Витальевичу. Хотелось бы знать, чем Григорьев объясняет свое поведение.
