– Теперь вы размазали его по щеке. На вашем месте я бы по примеру Бартоломью отправился в ванную.

– Так я и сделаю. Благодарю вас, Вустер.

– Не за что, Спод, вернее, Сидкап. И не жалейте мыла.

По-моему, ничто так не поднимает настроение, как созерцание сил тьмы, севших в калошу, и когда я шел к дому, на сердце у меня было легко и радостно. Будто гора с плеч свалилась. Птички распевали, насекомые жужжали. «Ура, ура! Бертрам выпутался!» – слышалось мне в их хоре.

Но я часто замечал, что стоит мне выпутаться из одной неприятности, как судьба тотчас подкрадывается ко мне и исподтишка подсовывает новую гадость, будто хочет полюбопытствовать, а нельзя ли еще чего-нибудь взвалить на Бертрама. Вот и теперь она сразу взялась за дело. «Нечего ему успокаиваться», – сказала судьба, поплевала на ладони и принялась строить мне козни, а именно – наслала Мадлен Бассет, которая приперла меня к стенке, когда я проходил через холл.

Меньше всего на свете мне хотелось с ней разговаривать; пребывай она в своей обычной слезливой меланхолии – куда ни шло, но сейчас она была сама не своя. От ее всегдашней томности не осталось и следа. Глаза метали молнии, от которых у меня сразу задрожали поджилки. Она прямо-таки клокотала от гнева, и то, что готово было сорваться у нее с языка, явно не побудило бы последнего из Вустеров радостно аплодировать и петь осанну, подобно херувимам или серафимам, если я ничего не напутал. И правда, она тотчас же без всякой преамбулы – так, кажется, говорится – выложила все, что у нее накипело.

– Огастус привел меня в ярость! – выпалила она, и сердце у меня замерло, будто фантом Тотли-Тауэрса, если таковой имеется, сдавил его своей ледяной рукой.

– Почему? Что стряслось?

– Он оскорбил Родерика.

Невероятно. Оскорбить такую махину, как Спод, рискнул бы, пожалуй, только чемпион по боксу.

– Быть не может!

– Я хочу сказать, Огастус оскорбительно о нем отозвался. Сказал, что его тошнит от Родерика, что ему осточертело смотреть, как он тут расхаживает, будто у себя дома, и что, не будь папочка глуп, как бильярдный шар, он брал бы с Родерика квартирную плату. Огастус был отвратителен.

Тут сердце у меня замерло еще пуще прежнего. Не будет преувеличением сказать, что я так струхнул, что едва удержался на ногах. Вот что делает с человеком вегетарианская диета, подумал я, – в один миг из кроткого ягненка он превращается в разъяренного льва. Не сомневаюсь, что в тех кругах, где вращался поэт Шелли, тоже замечали, как пагубно влияет на него вегетарианская диета.

Я постарался успокоить бурю, бушующую в ее душе:

– Может, Огастус просто пошутил?

– Нет, он не шутил.

– А не было ли у него озорного блеска в глазах?

– Нет.

– И легкой усмешки не было?

– Нет.

– Может, ты просто не заметила. Не заметить легкую усмешку – обычное дело.

– Он говорил совершенно серьезно.

– В таком случае он, вероятно, испытал приступ – как бишь это называется? – маниакального возбуждения. С кем не случается!

Она заскрежетала зубами. Во всяком случае, мне явственно послышался скрежет.

– Ничего подобного. Он был груб и дерзок; он уже давно стал таким. Я еще в Бринкли это заметила. Как-то рано утром мы с ним гуляли по лужайке, и трава была подернута такой легкой-легкой пеленой тумана. Я ему и говорю: «Не кажется ли тебе, что он похож на свадебную фату, сотканную эльфом?» «Не кажется», – буркнул Огастус и добавил, что ничего глупее в жизни не слышал.

Слов нет, Гасси был прав на все сто – но разве это втолкуешь такой девице, как Мадлен Бассет?

– А вечером мы с ним любовались закатом, и я сказала, что он всегда наводит меня на мысль о Благословенной Деве, выглядывающей из-за золотого края небес, а он спрашивает: «О ком, о ком?» – я объясняю: «О Благословенной Деве», и тогда он сказал, что сроду ни о какой Благословенной Деве, выглядывающей с небес, не слышал и вообще его тошнит от закатов и Благословенных Дев и у него болит живот.

Я понял, что пробил час raisonneur’a.

– Это было в Бринкли?

– Да.

– Ясно. Значит, после того, как ты посадила его на вегетарианскую диету. А ты уверена, – сказал я, raisonneur’ствуя что есть мочи, – что поступила разумно, ограничив Гасси шпинатом и прочей растительностью? Не один гордый дух восставал, когда его лишали протеинов. Не знаю, известно ли тебе, но научными исследованиями установлено, что идеальная диета – это такая диета, где сбалансировано количество мясной и растительной пищи. Человеческому организму требуются какие-то там кислоты.

Не скажу, что она откровенно фыркнула, однако изданный ею звук весьма напоминал фырканье.

– Какая чушь!

– Так говорят врачи.

– Какие врачи?

– Известные специалисты с Харли-стрит.

– Я им не верю. Тысячи людей сидят на вегетарианской диете, и у них отличное здоровье.

– Здоровое тело, да, – сказал я, ловко нащупав дискуссионную тему. – Но подумала ли ты о душе? Лиши человека бифштексов и отбивных – и неизвестно, что случится с его душой. Моя тетушка Агата однажды посадила дядюшку Перси на вегетарианскую диету, и у него сразу испортился характер. Правда, – я вынужден был это признать, – в известной мере характер у него уже был подпорчен, ибо постоянное общение с тетей Агатой ни для кого не проходит бесследно. Держу пари, что с Гасси случилось то же самое, вот увидишь. Баранья котлетка, от силы две – это все, что ему требуется.

– Ну нет, этого он не дождется. И если он и дальше будет себя вести как капризный ребенок, я знаю, что мне делать.

Помню, Растяпа Пинкер однажды рассказывал, что когда он оканчивал Оксфорд, то поехал в Бетнел-Грин нести свет истины, и какой-то уличный торговец дал ему ногой под дых. Пинкер говорил, что в тот момент у него странно помутилось в голове и перед глазами все поплыло, будто во сне. Вот и у меня после зловещих слов Мадлен Бассет тоже возникло такое же странное ощущение. Ее слова, выдавленные сквозь зубы, сразили меня наповал, будто увесистый сапог уличного торговца угодил мне прямо в солнечное сплетение.

– Э-э… и что же именно ты намерена сделать?

– Не имеет значения.

Я осторожно пустил пробный шар:

– Предположим… нет, вряд ли, конечно, это возможно, но… предположим, Гасси, доведенный диетой до отчаяния, накинется на… ну, скажем, например, на холодный пирог с телятиной и почками – какова будет развязка?

Вот уж не думал, что Мадлен может навылет пронзить человека взглядом, но оказалось, может, и еще как. По-моему, она даже саму тетю Агату переплюнула.

– Берти, ты хочешь сказать, что Огастус ел пирог с телятиной и почками?

– Ни Боже мой! Это просто… ну, как это называется?

– Я тебя не понимаю.

– Как называются вопросы, которые на самом деле как бы и не вопросы? Начинается на «р»… А-а, вспомнил – риторические! Так вот, это был чисто риторический вопрос.

– Да? Тогда ответ таков: с той минуты, когда я узнаю, что Огастус поедает плоть в злобе убиенных животных, между нами все кончено, – сказала она и отчалила, а я остался стоять с таким чувством, будто меня по стенке размазали.