— Ну, что моя милая Анна?
Алексей Александрович промычал что-то и хотел уйти. Но Степан Аркадьич остановил его.
— А вот что мы сделаем завтра. Долли, зови его обедать! Позовем Кознышева и Песцова, чтоб его угостить московскою интеллигенцией.
— Так,пожалуйста, приезжайте, — сказала Долли, — мы вас будем ждать в пять, шесть часов, если хотите. Ну, что моя милая Анна? Как давно…
— Она здорова, — хмурясь, промычал Алексей Александрович. — Очень рад! — и он направился к своей карете.
— Будете? — прокричала Долли.
Алексей Александрович проговорил что-то, чего Долли не могла расслышать в шуме двигавшихся экипажей.
— Я завтра заеду! — прокричал ему Степан Аркадьич.
Алексей Александрович сел в карету и углубился в нее так, чтобы не видать и не быть видимым.
— Чудак! — сказал Степан Аркадьич жене и, взглянув на часы, сделал пред лицом движение рукой, означающее ласку жене и детям, и молодецки пошел по тротуару.
— Стива! Стива! — закричала Долли, покраснев.
Он обернулся.
— Мне ведь нужно пальто Грише купить и Тане. Дай же мне денег!
— Ничего, ты скажи, что я отдам, — и он скрылся, весело кивнув головой проезжавшему знакомому.
VII
На другой день было воскресенье. Степан Аркадьич заехал в Большой театр на репетицию балета и передал Маше Чибисовой, хорошенькой, вновь поступившей по его протекции танцовщице, обещанные накануне коральки, и за кулисой, в денной темноте театра, успел поцеловать ее хорошенькое, просиявшее от подарка личико. Кроме подарка коральков, ему нужно было условиться с ней о свидании после балета. Объяснив ей, что ему нельзя быть к началу балета, он обещался, что приедет к последнему акту и свезет ее ужинать. Из театра Степан Аркадьич заехал в Охотный ряд, сам выбрал рыбу и спаржу к обеду и в двенадцать часов был уже у Дюссо, где ему нужно было быть у троих, как на его счастье, стоявших в одной гостинице: — у Левина, остановившегося тут и недавно приехавшего из-за границы, у нового своего начальника, только что поступившего на это высшее место и ревизовавшего Москву, и у зятя Каренина, чтобы его непременно привезти обедать.
Степан Аркадьич любил пообедать, но еще более любил дать обед, небольшой, но утонченный и по еде, и питью, и по выбору гостей. Программа нынешнего обеда ему очень понравилась: — будут окуни живые, спаржа и la piece de resistance — чудесный, но простой ростбиф и сообразные вины: — это из еды и питья. А из гостей будут Кити и Левин, и, чтобы незаметно это было, будет еще кузина и Щербацкий молодой, и la piece de resistance из гостей — Кознышев Сергей и Алексей Александрович. Сергей Иванович — москвич и философ, Алексей Александрович — петербуржец и практик; да позовет еще известного чудака энтузиаста Песцова, либерала, говоруна, музыканта, историка и милейшего пятидесятилетнего юношу, который будет соус или гарнир к Кознышеву и Каренину. Он будет раззадоривать и стравливать их.
Деньги от купца за лес по второму сроку были получены и еще не издержаны, Долли была очень мила добра последнее время, и мысль этого обеда во всех отношениях радовала Степана Аркадьича. Он находился в самом веселом расположении духа. Были два обстоятельства немножко неприятные; но оба эти обстоятельства тонули в море добродушного веселья, которое волновалось в душе Степана Аркадьича. Эти два обстоятельства были: — первое то, что вчера он, встретив на улице Алексея Александровича, заметил, что он сух и строг с ним, и, сведя это выражение лица Алексея Александровича и то, что он не приехал к ним и не дал знать о себе, с теми толками, которые он слышал об Анне и Вронском, Степан Аркадьич догадывался, что что-то не ладно между мужем и женою.
Это было одно неприятное. Другое немножко неприятное было то, что новый начальник, как все новые начальники, имел уж репутацию страшного человека, встающего в шесть часов утра, работающего, как лошадь, и требующего такой же работы от подчиненных. Кроме того, новый начальник этот еще имел репутацию медведя в обращении и был, по слухам, человек совершенно противоположного направления тому, к которому принадлежал прежний начальник и до сих пор принадлежал сам Степан Аркадьич. Вчера Степан Аркадьич являлся по службе в мундире, и новый начальник был очень любезен и разговорился с Облонским, как с знакомым; поэтому Степан Аркадьич считал своею обязанностью сделать ему визит в сюртуке. Мысль о том, что новый начальник может нехорошо принять его, было это другое неприятное обстоятельство. Но Степан Аркадьич инстинктивно чувствовал, что все образуется прекрасно. «Все люди, все человеки, как и мы грешные: — из чего злиться и ссориться?» — думал он, входя в гостиницу.
— Здорово, Василий, — говорил он, в шляпе набекрень проходя по коридору и обращаясь к знакомому лакею, — ты бакенбарды отпустил? Левин — седьмой нумер, а? Проводи, пожалуйста. Да узнай, граф Аничкин (это был новый начальник) примет ли?
— Слушаю-с, — улыбаясь, отвечал Василий. — Давно к нам не жаловали.
— Я вчера был, только с другого подъезда. Это седьмой?
Левин стоял с тверским мужиком посредине номера и аршином мерил свежую медвежью шкуру, когда вошел Степан Аркадьич.
— А, убили? — крикнул Степан Аркадьич. — Славная штука! Медведица? Здравствуй, Архип!
Он пожал руку мужику и присел на стул, не снимая пальто и шляпы.
— Да сними же, посиди! — снимая с него шляпу, сказал Левин.
— Нет, мне некогда, я только на одну секундочку, — отвечал Степан Аркадьич. Он распахнул пальто, но потом снял его и просидел целый час, разговаривая с Левиным об охоте и о самых задушевных предметах.
— Ну, скажи же, пожалуйста, что ты делал за границей? где был? — сказал Степан Аркадьич, когда мужик вышел.
— Да я был в Германии, в Пруссии, во Франции, в Англии, но не в столицах, а в фабричных городах, и много видел нового. И рад, что был.
— Да, я знаю твою мысль устройства рабочего.
— Совсем нет: — в России не может быть вопроса рабочего. В России вопрос отношения рабочего народа к земле; он и там есть, но там это починка испорченного, а у нас…
Степан Аркадьич внимательно слушал Левина.
— Да, да! — говорил он. — Очень может быть, что ты прав, — сказал он. — Но я рад, что ты в бодром духе; и за медведями ездишь, и работаешь, и увлекаешься. А то мне Щербацкий говорил — он тебя встретил, — что ты в каком-то унынии, все о смерти говоришь…
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. — Правда, что умирать пора. И что все это вздор. Я по правде тебе скажу: — я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: — ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Все это песчинки.
— Да это, брат, старо, как мир!
— Старо, но знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то все делается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь и ничего не останется, то так все ничтожно! И я считаю очень важной свою мысль, а она оказывается так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу. Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, — чтобы только не думать о смерти.
Степан Аркадьич тонко и ласково улыбался, слушая Левина.
— Ну, разумеется! Вот ты и пришел ко мне. Помнишь, ты нападал на меня за то, что я ищу в жизни наслаждений?
