— Да, теперь все уже позади, — медленно, с горечью произнес он. — Вы бы не допустили, чтобы я совершил бесчестный поступок, а сами продались человеку, которого не любили, и теперь носите под сердцем его ребенка, и все ради того, чтобы я и моя семья не умерли с голоду. Вы такая добрая — так оберегаете меня в моей беспомощности.
Раздражение, звучавшее в его голосе, говорило о незаживающей ране, которая болела, и от его слов слезы стыда выступили у нее на глазах. Эшли тотчас это заметил, и лицо его смягчилось.
— Неужели вы решили, что я порицаю вас? Великий боже, Скарлетт! Нет, конечно! Вы самая мужественная женщина, какую я знаю. Я порицаю только себя.
Он снова отвернулся, глядя в окно, и плечи у него уже были поникшие. Скарлетт долго молча ждала, надеясь, что у Эшли изменится настроение и он вновь заговорит о ее красоте, надеясь, что он произнесет какие-то слова, которые она будет потом бережно хранить в памяти. Они так давно не виделись, и все время она жила воспоминаниями, пока воспоминания эти не стали стираться. Она знала, что он по-прежнему любит ее. Это бросалось в глаза — об этом говорило все в нем, каждое горькое самобичующее слово, его возмущение тем, что она носит под сердцем дитя Фрэнка. Ей так хотелось услышать это от него, так хотелось сказать это самой, чтобы вызвать его на откровенность, но она не осмеливалась. Она помнила об обещании, которое дала прошлой зимой во фруктовом саду, помнила, как сказала, что никогда больше не будет вешаться ему на шею. Она с грустью сознавала, что должна держать свое обещание, если хочет, чтобы Эшли оставался с ней. Достаточно ей произнести хоть слово любви, достаточно сказать о своей тоске, достаточно посмотреть на него молящим взглядом — и все будет кончено раз и навсегда. Тогда уж Эшли наверняка уедет в Нью-Йорк. А он не должен уезжать, не должен.
— Ах, Эшли, не надо ни в чем себя винить! Ну, какая тут ваша вина? И вы, конечно, переедете в Атланту и поможете мне, правда?
— Нет.
— Но, Эшли, — голос ее срывался от волнения и разочарования, — но я ведь рассчитывала на вас. Вы же мне так нужны, Фрэнк не в состоянии мне помочь. Он по горло занят своей лавкой. Если вы не переедете, я просто не знаю, где мне взять человека! Все более или менее сообразительные люди в Атланте заняты своим делом, остались лишь те, кто ничего не смыслит, и…
— Ни к чему все это, Скарлетт.
— Вы хотите сказать, что скорее поедете в Нью-Йорк и будете жить среди янки — только не в Атланте?
— Кто вам это сказал? — Он повернулся к ней лицом, досадливо морща лоб.
— Уилл.
— Да, я решил поехать на Север. Один приятель, с которым мы путешествовали до войны, предложил мне место в банке своего отца. Так оно лучше, Скарлетт. Вам от меня никакого проку не будет. Я же ничего не понимаю в лесном деле.
— Еще меньше вы понимаете в банковском, а там труднее! И конечно же, я прощу вам вашу неопытность скорее, чем янки!
Лицо его исказила гримаса, и Скарлетт поняла, что сказала что-то не то. Он снова отвернулся и стал смотреть в окно.
— Я не хочу, чтобы меня прощали. Я хочу стоять на собственных ногах, и пусть ко мне относятся так, как я заслуживаю. Ну, что я сумел совершить в жизни? Пора мне чего-то достичь или уж пойти ко дну по собственной вине. Слишком долго я живу на вашем иждивении.
— Но я же предлагаю вам половину доходов с лесопилки, Эшли! И вы будете стоять на собственных ногах, потому что… понимаете, это же будет и ваше предприятие.
— Все равно это ничего не меняет. Я ведь не могу купить у вас половину лесопилки. Я приму это в качестве подарка. Но я уже слишком много получил от вас подарков, Скарлетт, — и пищу, и кров, и даже одежду для себя, и для Мелли, и для малыша. И никак с вами не расплатился за это.
— Конечно же, расплатились! Да Уилл в жизни не мог бы…
— Безусловно, я теперь могу вполне прилично колоть дрова.
— Ох, Эшли! — в отчаянии воскликнула она; глаза ее наполнились слезами от этих иронических ноток в его голосе. — Что с вами произошло после моего отъезда? В вас появилось столько жесткости, столько горечи! Вы не были таким.
— Что произошло? Нечто весьма примечательное, Скарлетт. Я задумался. А я, по-моему, еще ни разу по-настоящему ни над чем не задумывался с конца войны и до вашего отъезда. Я пребывал в каком-то состоянии отупения — ел, спал, и больше ничего мне не было нужно. Но когда вы уехали в Атланту, взвалив на свои плечи мужское бремя, я вдруг увидел себя в подлинном свете, увидел, что я не только не мужчина, но и вообще не человек. С такой мыслью не очень приятно жить, да я и не хочу больше так жить. Другие мужчины вернулись с войны куда более обездоленными, чем я, а вы посмотрите на них сейчас. Вот я и решил уехать в Нью-Йорк.
— Но… нет, я просто ничего не понимаю! Если вы хотите работать, то почему непременно надо работать в Нью-Йорке, а не в Атланте? И потом — моя лесопилка…
— Нет, Скарлетт. Это мой последний шанс. Я еду на Север. Если же я переберусь в Атланту и начну работать на вас, я погибну.
«Погибну… погибну… погибну» — словно погребальный звон, страшным эхом отозвалось в ее душе. Она быстро подняла взгляд на Эшли — его прозрачно-серые, широко раскрытые глаза смотрели сквозь нее, куда-то вдаль, предвидя судьбу, которой она не видела и не могла понять.
— Погибнете? Вы хотите сказать… вы сделали что-то такое, за что янки в Атланте могут вас схватить? Я имею в виду: помогли Тони бежать, или… или… Ох, Эшли, но вы же не в ку-клукс-клане, нет?
Он быстро перевел на нее взгляд, вернувшись из своего далека, и по лицу его промелькнула улыбка, хотя взгляд остался задумчивым.
— Я совсем забыл, что вы все понимаете буквально. Нет, я боюсь не янки. Я просто хочу сказать, что если поеду в Атланту и снова приму от вас помощь, то навсегда схороню надежду когда-либо встать на собственные ноги.
— А-а, — с огромным облегчением выдохнула она, — значит, дело только в этом!..
— Да, — снова улыбнулся он, и эта улыбка придала его лицу еще более холодное выражение. — Только в этом. Речь идет всего лишь о моей мужской гордости, о моем уважении к себе и, если угодно, о моей бессмертной душе.
— Но, — поспешила она подойти к делу с другой стороны, — вы же постепенно можете выкупить у меня лесопилку, она станет вашей собственностью, и тогда…
— Скарлетт, — резко перебил он ее, — я же сказал: нет! Есть и другие причины.
— Какие?
— Вы знаете их лучше, чем кто-либо другой.
— А-а, это! Ну… тут все будет в порядке, — заверила она его. — Я ведь дала слово тогда, зимой, во фруктовом саду, и я сдержу его, и…
— В таком случае, вы уверены в себе больше, чем я. Я бы не мог поручиться, что сдержу слово. Мне не следовало бы этого говорить, но я хочу, чтобы вы поняли, Скарлетт. Больше я об этом ни слова не скажу. Кончено. Как только Уилл и Сьюлин обвенчаются, уеду в Нью-Йорк.
Растревоженный взгляд больших, горящих глаз на секунду встретился с ее взглядом, и Эшли стремительно пересек комнату. Мгновение — и он уже взялся за ручку двери. Скарлетт в смертельной тоске смотрела на него. Разговор был окончен, она проиграла. Внезапно ослабев от страшного напряжения всего этого дня, от горя и постигшего ее разочарования, она почувствовала, что нервы у нее сдают, и, всхлипнув: «Ох, Эшли!», бросилась на продавленный диван и горько разрыдалась.
Она услышала, как он неуверенно отошел от дверей и, склонившись над нею, снова и снова беспомощно повторяет ее имя. Из кухни через холл быстро простучали каблучки, и в комнату вбежала Мелани — в широко раскрытых глазах ее была тревога.
— Скарлетт… с ребенком ничего?..
Скарлетт уткнулась головой в пыльную обивку дивана и снова всхлипнула.
— Эшли… он такой гадкий! Такой проклятуще гадкий!.. такой отвратительный!
— О господи, Эшли, что ты ей сделал? — Мелани поспешно опустилась на пол рядом с диваном и обняла Скарлетт. — Что ты ей сделал? Как ты мог! А что, если бы у нее случился выкидыш! Ну, хватит, моя хорошая, положи головку на плечо к Мелли! Что же все-таки случилось?
— Эшли… он такой… такой упрямый и гадкий!
— Эшли, ты меня удивляешь! Чтобы так расстроить Скарлетт — в ее-то положении, да еще когда мистера О'Хара едва засыпали землей!
— Да не приставай ты к нему! — вне всякой логики вскричала Скарлетт, внезапно подняв голову с плеча Мелани; ее жесткие черные волосы вывалились из сетки, лицо было залито слезами. — Он имеет право поступать как хочет!
— Мелани, — сказал Эшли, белый как полотно, — позволь, я тебе все объясню. Скарлетт была так добра, что предложила мне работу в Атланте — быть управляющим одной из ее лесопилок…
— Управляющим! — возмущенно выкрикнула Скарлетт. — Да я предложила ему половину доходов с этой лесопилки, а он…
— А я сказал ей, что уже условился и мы уезжаем на Север, и она…
— О-о! — застонала Скарлетт и снова принялась всхлипывать. — Я ему все твержу и твержу, что он мне нужен… что я никого не могу найти на эту лесопилку… что у меня будет скоро ребенок… а он отказывается переехать! И вот теперь… теперь мне придется продать лесопилку, и я знаю, что не смогу получить за нее хорошую цену, и я потеряю на этом деньги, и может, все мы будем голодать, а ему все равно. Он такой гадкий!
Она снова уткнулась головой в худенькое плечико Мелани, и горе стало постепенно отступать, вытесняемое разгоравшейся надеждой. Она почувствовала в Мелани преданного союзника, поняла, как возмущена Мелани тем, что кто-то — пусть даже ее любимый муж — мог довести Скарлетт до слез. И Мелани, словно маленькая решительная голубка, впервые в жизни налетела на Эшли, и принялась его клевать.
— Да как ты мог отказать ей, Эшли?! После всего, что она для нас сделала! Какими мы оба выглядим неблагодарными! А она сейчас так нуждается в помощи — ведь она ждет… Как же это неблагородно с твоей стороны! Она помогла нам, когда мы нуждались в помощи, а теперь ты отворачиваешься от нее, когда у нее в тебе нужда!
