Пошли трое и увидели чудо — богатырь дубье верстает: который дуб высок, тот в землю пихает, а который низок, из земли тянет. Удивился Ивашко: «Что за сила, за могута великая!» — «Ох, братцы, какая во мне сила? Вот есть на белом свете Ивашко-Медведко, так тот и впрямь силен!» — «Да ведь это я!» — «Куда же тебя бог несет?» — «Сам не знаю, Дубынюшка! Иду куда глаза глядят». — «Возьми и меня с собой». — «Пойдем; я товарищам рад». Стало их четверо.

Пошли они путем-дорогою, долго ли, коротко ли — зашли в темный, дремучий лес; в том лесу стоит малая избушка на курячьей ножке и все повертывается. Говорит Ивашко: «Избушка, избушка! Стань к лесу задом, а к нам передом». Избушка поворотилась к ним передом, двери сами растворилися, окна открылися; богатыри в избушку — нет никого, а на дворе и гусей, и уток, и индеек — всего вдоволь! «Ну, братцы, — говорит Ивашко-Медведко — всем нам сидеть дома не годится; давайте кинем жеребей: кому дома оставаться, а кому на охоту идти». Кинули жеребей: пал он на Усыню-богатыря.

Названые братья его на охоту ушли, а он настряпал-наварил, чего только душа захотела, вымыл голову, сел под окошечко и начал гребешком кудри расчесывать. Вдруг закутилося-замутилося, в глаза зелень выступила — становится земля пупом, из-под земли камень выходит, из-под камня баба-яга костяная нога, ж... жиленая, на железной ступе едет, железным толкачом погоняет, сзади собачка побрехивает. «Тут мне попить-поесть у Усыни-богатыря!» — «Милости прошу, баба-яга костяная нога!» Посадил ее за стол, подал часточку[660], она съела. Подал другую, она собачке отдала: «Так-то ты меня потчуешь!» Схватила толкач, начала бить Усынюшку; била-била, под лавку забила, со спины ремень вырезала, поела все дочиста и уехала. Усыня очнулся, повязал голову платочком, сидит да �хает. Приходит Ивашко-Медведко с братьями: «Ну-ка, Усынюшка, дай нам пообедать, что ты настряпал». — «Ах, братцы, ничего не варил, не жарил: так угорел, что насилу избу прокурил».

На другой день остался дома Горыня-богатырь; наварил-настряпал вымыл голову, сел под окошечком и начал гребнем кудри расчесывать. Вдруг закутилося-замутилося, в глаза зелень выступила — становится земля пупом, из-под земли камень, из-под камня баба-яга костяная нога, на железной ступе едет, железным толкачом погоняет, сзади собачка побрехивает. «Тут мне попить-погулять у Горынюшки!» — «Милости прошу, баба-яга костяная нога!» Она села, Горыня подал ей часточку — баба-яга съела; подал другую — собачке отдала: «Так-то ты меня потчуешь!» Схватила железный толкач, била его, била, под лавку забила, со спины ремень вырезала, поела все до последней крошки и уехала. Горыня опомнился, повязал голову и, ходя, охает. Воротился Ивашко-Медведко с братьями: «Ну-ка, Горынюшка, что ты нам на обед сготовил?» — «Ах, братцы, ничего не варил: печь угарная, дрова сырые, насилу прокурил».

На третий день остался дома Дубыня-богатырь; настряпал-наварил, вымыл голову, сел под окошечком и начал кудри расчесывать. Вдруг закутилося-замутилося, в глаза зелень выступила — становится земля пупом, из-под земли камень, из-под камня баба-яга костяная нога, на железной ступе едет, железным толкачом погоняет, сзади собачка побрехивает. «Тут мне попить-погулять у Дубынюшки!» — «Милости прошу, баба-яга костяная нога!» Баба-яга села, часточку ей подал — она съела; другую подал — собачке бросила: «Так-то ты меня потчуешь!» Ухватила толкач, била его, била, под лавку забила, со спины ремень вырезала, поела все и уехала. Дубыня очнулся, повязал голову и, ходя, охает. Воротился Ивашко: «Ну-ка, Дубынюшка, давай нам обедать». — «Ничего не варил, братцы, так угорел, что насилу избу прокурил».

На четвертый день дошла очередь до Ивашки; остался он дома, наварил-настряпал, вымыл голову, сел под окошечком и начал гребнем кудри расчесывать. Вдруг закутилося-замутилося — становится земля пупом, из-под земли камень, из-под камня баба-яга костяная нога, на железной ступе едет, железным толкачом погоняет; сзади собачка побрехивает. «Тут мне попить-погулять у Ивашки-Медведка!» — «Милости прошу, баба-яга костяная нога!» Посадил ее, часточку подал — она съела; другую подал — она сучке бросила: «Так-то ты меня потчуешь!» Схватила толкач и стала его осаживать; Ивашко осердился, вырвал у бабы-яги толкач и давай ее бить изо всей мочи, бил-бил, до полусмерти избил, вырезал со спины три ремня, взял засадил в чулан и запер.

Приходят товарищи: «Давай, Ивашко, обедать!» — «Извольте, други, садитесь». Они сели, а Ивашко стал подавать: всего много настряпано. Богатыри едят, дивуются да промеж себя разговаривают: «Знать, у него не была баба-яга!» После обеда Ивашко-Медведко истопил баню, и пошли они париться. Вот Усыня с Дубынею да с Горынею моются и всё норовят стать к Ивашке передом. Говорит им Ивашко: «Что вы, братцы, от меня свои спины прячете?» Нечего делать богатырям, признались, как приходила к ним баба-яга да у всех по ремню вырезала. «Так вот от чего угорели вы!» — сказал Ивашко, сбегал в чулан, отнял у бабы-яги те ремни, приложил к ихним спинам, и тотчас все зажило. После того взял Ивашко-Медведко бабу-ягу, привязал веревкой за ногу и повесил на воротах: «Ну, братцы, заряжайте ружья да давайте в цель стрелять: кто перешибет веревку пулею — молодец будет!» Первый выстрелил Усыня — промахнулся, второй выстрелил Горыня — мимо дал, третий Дубыня — чуть-чуть зацепил, а Ивашко выстрелил — перешиб веревку; баба-яга упала наземь, вскочила и побежала к камню, приподняла камень и ушла под землю.

Богатыри бросились вдогонку; тот попробует, другой попробует — не могут поднять камня, а Ивашко подбежал, как ударит ногою — камень отвалился, и открылась норка. «Кто, братцы, туда полезет?» Никто не хочет. «Ну, — говорит Ивашко-Медведко, — видно, мне лезть приходится!» Принес столб, уставил на краю пропасти, на столбе повесил колокол и прицепил к нему один конец веревки, а за другой конец сам взялся. «Теперь опускайте меня, а как ударю в колокол — назад тащите». Богатыри стали спускать его в нору; Ивашко видит, что веревка вся, а до дна еще не хватает; вынул из кармана три больших ремня, что вырезал у бабы-яги, привязал их к веревке и опустился на тот свет.

Увидал дорожку торную и пошел по ней, шел-шел — стоит дворец, во дворце сидят три де́вицы, три красавицы, и говорят ему: «Ах, добрый мо́лодец, зачем сюда зашел? Ведь наша мать — баба-яга; она тебя съест!» — «Да где она?» — «Она теперь спит, а в головах у ней меч-кладенец лежит; ты меча не трогай, а коли дотронешься — она в ту ж минуту проснется да на тебя накинется. А вот лучше возьми два золотых яблочка на серебряном блюдечке, разбуди ягу-бабу потихонечку, поднеси ей яблочки и проси отведать ласково; она поднимет свою голову, разинет пасть и как только станет есть яблочко — ты выхвати меч-кладенец и сруби ей голову за один раз, а в другой не руби; если ударишь в другой раз — она тотчас оживет и предаст тебя злой смерти». Ивашко так и сделал, отсек бабе-яге голову, забрал красных де́виц и повел к норе; привязал старшую сестру к веревке, ударил в колокол и крикнул: «Вот тебе, Усыня, жена!» Богатыри ее вытащили и опустили веревку на низ; Ивашко привязал другую сестру: «Вот тебе, Горыня, жена!» И ту вытащили. Привязал меньшую сестру и крикнул: «А это моя жена!» Дубыня рассердился, и как скоро потащили Ивашку-Медведка, он взял палицу и разрубил веревку надвое.

Ивашко упал и больно зашибся; очнулся добрый мо́лодец и не знает, как ему быть; день, другой и третий сидит не евши, не пивши, отощал с голоду и думает: «Пойду-ка, поищу в кладовых у бабы-яги, нет ли чего перекусить». Пошел по кладовым, наелся-напился и напал на подземный ход; шел-шел и выбрался на белый свет. Идет чистым полем и видит — красная де́вица скотину пасет; подошел к ней поближе и узнал свою невесту, «Что, умница, делаешь?» — «Скотину пасу; сестры мои за богатырей замуж идут, а я не хочу идти за Дубынюшку, так он и приставил меня за коровами ходить». Вечером красная де́вица погнала стадо домой; а Ивашко-Медведко за нею идет. Пришел в избу; Усыня, Горыня и Дубыня богатыри сидят за столом да гуляют. Говорит им Ивашко: «Добрые люди! Поднесите мне хоть одну рюмочку». Поднесли ему рюмку зелена вина; он выпил и другую запросил; дали ему другую, выпил и запросил третью, а как выпил третью — распалилось в нем богатырское сердце: выхватил он боевую палицу, убил всех трех богатырей и выбросил их тела в чистое поле лютым зверям на съедение. После того взял свою нареченную невесту, воротился к старику и к старухе и сыграл веселую свадьбу; много тут было выпито, много было съедено. И я на свадьбе был, мед-вино пил, по усам текло, во рту сухо было́; дали мне пива корец[661], моей сказке конец.

№142[662]

Жила-была старуха, детей у нее не было. В одно время пошла она щепки собирать и нашла сосновый чурбан; воротилась, затопила избу, а чурбан положила на печку и говорит сама с собою: «Пускай высохнет, на лучину годится!» А изба у старухи была черная; скоро щепки разгорелися, и пошел дым по всей избе. Вдруг старухе послышалось, будто на печи чурбан кричит: «Матушка, дымно! Матушка, дымно!» Она сотворила молитву, подошла к печке и сняла чурбан, смотрит — что за диво? Был чурбан, а стал мальчик. Обрадовалась старуха: «Бог сынка дал»! И начал тот мальчик расти не по годам, а по часам, как тесто на опаре киснет; вырос и стал ходить на дворы боярские и шутить шуточки богатырские: кого схватит за руку — рука прочь, кого за ногу — нога прочь, кого за голову — голова долой! Стали бояре старухе жаловаться; она позвала сынка и говорит ему: «Что ты задумал? Живи, батюшка, потише». А он в ответ: «Если я тебе неугоден, я совсем уйду!»

Вышел из города и пошел дорогою; навстречу ему Дугиня-богатырь — хоть какое дерево, так в дугу согнет! Спрашивает Дугиня: «Куда идешь, Сосна-богатырь?» — «Куда глаза глядят!» — «Возьми меня с собой». — «Пойдем». Пошли вдвоем; повстречался им Горыня-богатырь: «Куда идете?» — «А куда глаза глядят!» — «Возьмите и меня с собой». — «Ладно, иди». Прошли еще сколько-то верст; попадается им у большой реки Усыня-богатырь — сидит на берегу, одним усо́м реку запрудил, а по его усу, словно по́ мосту, пешие идут, конные скачут, обозы едут. Спрашивает Усыня: «Куда идешь, Сосна-богатырь?» — «Куда глаза глядят!» — «Возьми и меня с собой». — «Ладно, будь товарищ». Вот идут они четверо, долго ли, коротко ли — подходят к синю морю; хочется им попасть на ту сторону, а как — не знают. Усыня-богатырь раскинул свои усы, и по тем усам перебрались все на другую сторону.

Шли-шли и очутились в дремучем лесу. «Стой, ребята! — говорит Сосна-богатырь. — Что нам по белу свету шататься? Не лучше ли здесь на житье остаться?» Принялись за работу, срубили избу и стали ходить охотиться, а дома оставляют одного по очереди — обед стряпать, за хозяйством смотреть. На первый день была очередь Дугинина, изготовил он попить-поесть и лег на лавку отдохнуть немножко. Стук, стук, приходит баба-яга: «Подавай, — говорит, — обед! Пить-есть хочу!» Дугиня поставил на стол хлеб-соль и жареную утку; она все сожрала, да еще спрашивает. «Больше нет ничего — отвечает Дугиня, — мы сами люди заезжие». Баба-яга ухватила его за волосы, принялась таскать по́ полу, таскала-таскала, еле живого оставила. Воротились с охоты товарищи: «Что лежишь, Дугиня?» — «Угорел, братцы! Изба новая, сырая...» На другой день то же самое случилось с Горынею, а на третий день — с Усынею.

Дошла очередь до Сосны-богатыря; приходит к нему баба-яга, требует: «Подавай пить-есть!» Он поставил на стол хлеб-соль и жареного гуся. Баба-яга съела и еще спрашивает. «Больше нет ничего, мы сами люди заезжие». Она кинулась на богатыря, да Сосна-богатырь сам силен, ухватил ее за седые космы, оттаскал и выкинул из избы еле живую. Баба-яга поползла на карачках и ушла под большой камень. Воротились с охоты товарищи; Сосна-богатырь повел их к этому камню и говорит: «Надобно, ребята, поднять его». Они пробовали-пробовали — никто своротить не может; а Сосна-богатырь кулаком ударил — камень за версту отлетел. Глянули, а на том месте, где камень лежал, пропасть оказалася. «Ну, ребята, надо зверье бить да веревки вить!» Набили зверей, нарезали кож, связали длинный ремень, прицепили к нему сетку и в той сетке спустили Сосну-богатыря в подземельное царство.

Начал он ходить по подземельному царству, набрел на избушку, взошел туда — в избушке сидит дочь бабы-яги да ковер вышивает. Увидала гостя и вскрикнула: «Ах, Сосна-богатырь! Сейчас моя матушка придет; куда тебя спрятать от нее?» Взяла оборотила его в булавку и воткнула в пяльцы. Приходит баба-яга и спрашивает: «Кто у тебя в избе?» — «Никого, матушка!» — «Что же русским духом пахнет?» Кинулась искать, искала-искала, никого не нашла. Как только баба-яга ушла, красная де́вица бросила булавочку об пол — из булавочки явился Сосна-богатырь; повела его в чулан, в том чулане два кувшина стоят: в синем — сильная вода, в белом — бессильная. «Когда будешь с матушкой драться, выскочи скорей в двери да в чулан, выпей всю воду из синего кувшина и перелей в него из белого».

Только успела это рассказать, как прибегает баба-яга и хочет в богатыря вцепиться. «Постой, матушка! — говорит ей дочь. — Сделай прежде уговор: если он тебя сшибет, пускай даст тебе дух перевести; а если ты его сшибешь, тогда ему просить отдыху». Сосна-богатырь и баба-яга сделали такой уговор и бросились друг на друга; яга-баба ударила его о́б пол. Красная де́вица сейчас закричала: «Матушка! Дай ему отдохнуть». Сосна-богатырь побежал в чулан, выпил из синего кувшина всю воду, перелил в него из белого, воротился в избу, ухватил бабу-ягу и ударил о́б пол. «Дай дух перевести!» — закричала старуха, вскочила, побежала в чулан и напилась бессильной воды. Стали они опять драться; Сосна-богатырь ударил ее так сильно, что до смерти убил; положил мертвую на огонь, сжег и развеял пепел по ветру. Потом взял он красную де́вицу, посадил в сетки и затряс ремнем; богатыри Дугиня, Горыня да Усыня тотчас ее вытащили, опустили опять канат, подняли Сосну-богатыря до половины и оборвали ремень. (Сосна-богатырь упал; его выносит на Русь огромная птица, он женится на дочери бабы-яги, а богатыри, его товарищи, с испугу разбегаются в разные чужедальние земли.)

Надзей папов унук[663]

№143[664]

Как не в каким чарстви, не в каким государстви, как жив[665] поп, поп удов[666], и как была у евтаго папа доц яго радная. Ета, братиц ты, как ён бярёг яе, и как ён ни ездить куды у приход, ён завсягды́ вязець ей гастинцыки: що евта прихожани знаюць, що ёсь у нашаго папа доц и надабиць ей как-нибудь гастинцыка паслаць. И паехав ён у приход — верст за двенадцать дзеревня, ну, ета ён з прицастям паехав, и там ён прицастив цалавека; ну, ладна, и прибярягли[667] яго воцинна[668] харашо. Ну, ён и забыв, щобы гастинца доцки дали, ну, ён и сев з евтим и паехав дамов.

И едзиць ён па дароги, и гариць цалавеццая галава на дароги, и уся[669] згарела, только попил[670] ядин астае́тцы. Ён было праехав, патом и уздумав: «Ще ж я праехав? Видзь цалвеццая галава гариць, дай я вазьму, у карман евтат папялок улажу́, связу дамов и пагрябу». Ну, узял ён у карман яго и усыпав, сев на́ лошадзь апяць и паехав дамов. Ну, прияжджаиць к двару, и сувстрикаиць[671] яго до́цка, з лошадзи знимаиць яго; у яго забалела галава, ви́дна з ветру, и яна спаць яго палажила на пярину. Ну, патом яна уздумала ета: «Ах, бацюшка ж мой нябось гастинца привёз!» Яна и цап[672] у карман; евтат жи папялок абаратився ларцыкам. Ну, ета яна выхвацила етат ларцык и кажиць[673]: «Ну, ларцык! Харашо; а ня знаю, как яго атлажиць»[674]. Ну, вот яна выхвацила и лизнула яго и забяреминила. Хто носиць па нядзелям, а яна па цасам; дайшло да таго уремя[675], що радзиць, и радзи́ла; ну, сийцас патом яго и ахрисцили, нарекли имя Надзей, папов унук.

Патом став росць етат маладзениц[676]; хто расцець па гадам, а ён па цасам; шесць[677] нядзель концылась — на вуличу к рябятам шулугу[678] ганяць пайшов. Вдариць ён па шулуге, шулуга ляциць, тольки звижжить; каму вдариць у нагу — нага проц, каму вдариць у руку — так рука проц, каму у галаву — галава проц. Ета атцы евтих дзяцей и приходзяць к свящельнику етаму, и приходзяць к свящельнику з прозьбай: «Бацюшка! Ни пущайце свайго унука на вуличу гуляць к ребятам, больна[679] много ён шкоды[680] дзелаець». Каторый гаво́риць — майму галаву́ адарвав, друге́й гаво́риць — майму руку адарвав; ни пущайце, гаво́рюць, бацюшка, как можна.

Ну харашо, мог ён вуздержаць яго до самаго лета; ён вырас парядашнай, и гаво́риць ён: «Ну, дзедушка любезнай, що ж мы будзим дзелаць-рабатаць?» Дрянно[681] дзед яго узрадовався и гаво́риць: «Доц мая любезная! Слава табе госпадзи! — гаво́риць. — Дав бог наследницка како́га; бог паслав! И каке́й хлапатнэй![682] Що я буду з ним дзелаць? Ну, станим рабатаць. По́йдзим, — гаво́риць, — унуцык мой, ляда[683] вывалим». — «По́йдзим, дзедушка!»

И зайшли яны у бало́та, и выбрали яны места такоя припадобная[684]. Дзед став нацынаць ель валиць, ён (внук) гаво́риць: «Дзедушка, ты ня поцынай, меня бласлави». — «Ну, — гаво́риць дзедушка, — унуцык, бог цябе блаславиць!» Ён сийцас как на́цав, как по́цав да как став валиць, адна лес трящиць; так сякане́ць з яднаго́ бока тапаром, с друго́го дзерива паляцела. Да двенадцатага цасу ён вывалив палтары дясацины ляда. Дзед кажиць: «Ну́жна сечь ме́льця[685] да жечь». А ён гаво́риць: «Дзедушка, мы и так груддё[686] складзём».

У три дня ета ляда паспела сеяць. Узя́ли яны з дзедам и пасеяли, да врадзився ж авёс, так етакай авёс нисказа́нной. Ну, павадзився в евтат авёс мядзведзь. Пасматрев поп, схадимши, ляда — много зъедзина авса. Приходзиць ён дамов, спрашиваиць унук: «Що, дзедушка, ти какаво наша ляда?» — «Дрянно́, унуцык, харашо, тольки ж повадзилась какая-то дзикая лошадзь, дрянно́ ись[687] и многа зъяну здзелала». — «Как так, дзедушка, скольки трудився я, а яна, евтакая шельма, скольки зъяну надзелала! Пайду пакаравулю. Пайщи-тка мне кольки ни на ёсь пяноцки»[688]. Сев ён, звив аброць[689], паабедав, в лес пайшов. Приходзиць ён в ляда, и вдивився ён, удал добрай моладзиц: «Ах, бог мой, кольки шкоды здзелала, цирпець нивазможна!» — и сев ён сиред ляда на пни. Ну, и сидзиць: патом сийцас мядзведзь и́дзиць з лесу, и пряма у авёс, и взнявся[690] и паёнс[691] авёс смуниць[692]. Ён, добрай моладзиц, и вдивився: «Що ж евта за дива, я евтаких лашадзей не видывав; що б ета за аказия такая, как яна авёс кастиць»[693].

Ета падходзиць ён — мядзведзь — к няму близка, к самому ка пню. Мядзведзь е́тага и ни внываиць[694], що цалавек стаиць; ён думаиць, що ета пень стаиць, и падходзиць к няму близка. Ён сийцас са пня, и цап яго за ву́ши, и схватив; ета схватив и притиснув к зямли яго. Мядзведзь думаиць: що таке́й, и хацев паправитца; ну вуж по́зна ён яму и папя́сца[695] ня дав, узяв яго етай аброттю забратав[696] и дамо́в повёв. И вёв ён яго дамо́в, мядзвездь какоя дзерива захвациць — з корним вароциць. Ну, и привёв ён яго дамо́в, привязав сиред двара к сталбу и приходзиць у вызбу. «Ну ты, госпадзи, — гаво́риць, — какая лошадзь, дзедушка, разъелась! Как я умарився, тянумши яе дамо́в!» Дзед вышав на двор и вжахнувся[697]. «Пасматри-тка, — гаво́риць, — доц мая любезная, що твой сынок, а мой унуцык здзелав» — и кольки время дзивавилися яны. Ён ‹внук› гаво́риць: «Ни дзивуйцися, а гаво́рьти, що мы над етай лошаддю дзелаць будзим, как яна сильна дужа, и що на ёй рабатаць?» — «Вази, — кажиць дзед, — унуцык, дро́вы».

Взяв ён етага мядзведзя и запрёг яго у цялегу, и панёс ён вазиць дро́вы на мядзведзю, и у три дня усе цыста[698] загрузив, абклав кругом усё сяление. Етим прицетникам ни выйци, ни выихаць; усё загрузив цыста! И приходзяць ети прицетники к етаму свящельнику и гаво́рюць: «Дзе хоцьте дзеньте яго, щоб ён ня быв; що ж ета за аказия, що у три дни усё сяло загрузив, ни выйци, ни выихаць никак нивазможна». — «Ах, доц мая, — гаво́риць дзед, — що мы будзим дзелаць! Жалка табе сына, а мне унука; ну ж по́шлим яго, куды хош ён — туды и ступай!» Ну, призываиць ён к сабе унука и гаво́риць: «Ну, унук мой любезнай, приходзяць прицетники з прозьбай; жалка мне цибе а ступай ты, унуцык, куда ты уздумав, на все цатыри стораны». — «Эх, дзедушка мой любезнай! Вы б давно и сказали мне евта, я и пашов бы, никольки ня медлимши. Матушка мая любезная! Спяки мне каравашицку»[699]. Маць яго спякла яму каравашицку, улажила у хатомацку[700].

Вставав ён ранёшинька, вмывався бялёшинька. Узяв ён евту хатомацку, надзев яе на плецы, блаславився: «Матушка мая любезная и дзедушка мой радзимай, блаславице на пуць, на дарогу». Памалився ён богу и пашов, и вышав ён у цыста поля, и наставив[701] ён ни пуцём, ни дарогай, и наставив ён ляса́м дрямуцым, грязям тапу́цым, и ишов ён семь дён без полдён, рот на апашку и язык наатмашку; вышав ён у тридзевятую землю, у тридзесятая чарства, и выходзиць ён у цыстая поля, у крутые горы, — и гуляиць Гарыня-багатырь и горы капком[702] капаиць. Приходзиць Надзей, папов унук, к няму и гаво́риць: «Бог помаць, Гарыня-багатырь! Куды какая в цибе сила нязметная. Как ты, — гаво́риць, — гарам капаишь, как шулугу?» А ён гаво́риць яму: «Эх, — гаво́риць, — удал моладзиц! Ни вдивляйся ты маей сили. В тридзевятай земли, у тридзесятам чарстви, — гаво́риць, — как ёсь Надзей, папов унук, так у таго ня евтакая сила! Как привёв ён мядзведзя з лесу, да на мядзведзи усё цысто сяло загрузив. Яго, — гаво́риць, — во́ран кастёв ни заносиць, добрай маладой конь ни завозиць!» А ён гаво́риць: «Ах, брат Гарыня-багатырь! Ни во́ран кости заносиць, а сам добрай моладзиц заходзиць». А ён гаво́риць: «Ах, брат, тык евта ты Надзей, папов унук! Вазьми, брат, мяне у мяньшие братья». Ён яго и узяв, и яны многа хадзили, и многа багатырёв пабядзили, и многа гарадов захвацили; патом яны пажанились и багата жили.

Летучий корабль

№144[703]

Был себе дед да баба, у них было три сына: два разумных, а третий дурень. Первых баба любила, чисто одевала; а последний завсегда был одет худо — в черной сорочке ходил. Послышали они, что пришла от царя бумага: «кто состроит такой корабль, чтобы мог летать, за того выдаст замуж царевну». Старшие братья решились идти пробовать счастья и попросили у стариков благословения; мать снарядила их в дорогу, надавала им белых паляниц[704], разного мясного и фляжку горелки и выпроводила в путь-дорогу. Увидя то, дурень начал и себе проситься, чтобы и его отпустили. Мать стала его уговаривать, чтоб не ходил: «Куда тебе, дурню; тебя волки съедят!» Но дурень заладил одно: пойду да пойду! Баба видит, что с ним не сладишь, дала ему на дорогу черных паляниц и фляжку воды и выпроводила из дому.

Дурень шел-шел и повстречал старика. Поздоровались. Старик спрашивает дурня: «Куда идешь?» — «Да царь обещал отдать свою дочку за того, кто сделает летучий корабль». — «Разве ты можешь сделать такой корабль?» — «Нет, не сумею!» — «Так зачем же ты идешь?» — «А бог его знает!» — «Ну, если так, — сказал старик, — то садись здесь; отдохнем вместе и закусим; вынимай, что у тебя есть в торбе». — «Да тут такое, что и показать стыдно людям!» — «Ничего, вынимай; что бог дал — то и поснедаем!» Дурень развязал торбу — и глазам своим не верит: вместо черных паляниц лежат белые булки и разные приправы; подал старику. «Видишь, — сказал ему старик, — как бог дурней жалует! Хоть родная мать тебя и не любит, а вот и ты не обделен... Давай же выпьем наперед горелки». Во фляжке наместо воды очутилась горелка; выпили, перекусили, и говорит старик дурню: «Слушай же — ступай в лес, подойди к первому дереву, перекрестись три раза и ударь в дерево топором, а сам упади наземь ничком и жди, пока тебя не разбудят. Тогда увидишь перед собою готовый корабль, садись в него и лети, куда надобно; да по дороге забирай к себе всякого встречного».

Дурень поблагодарил старика, распрощался с ним и пошел к лесу. Подошел к первому дереву, сделал все так, как ему велено: три раза перекрестился, тюкнул по дереву секирою[705], упал на землю ничком и заснул. Спустя несколько времени начал кто-то будить его. Дурень проснулся и видит готовый корабль; не стал долго думать, сел в него — и корабль полетел по воздуху.

Летел-летел, глядь — лежит внизу на дороге человек, ухом к сырой земле припал. «Здоров, дядьку!» — «Здоров, небоже». — «Что ты делаешь?» — «Слушаю, что на том свете делается». — «Садись со мною на корабль». Тот не захотел отговариваться, сел на корабль, и полетели они дальше. Летели-летели, глядь — идет человек на одной ноге, а другая до уха привязана. «Здоров, дядьку! Что ты на одной ноге скачешь?» — «Да коли б я другую отвязал, так за один бы шаг весь свет перешагнул!» — «Садись с нами!» Тот сел, и опять полетели. Летели-летели, глядь — стоит человек с ружьем, прицеливается, а во что — неведомо. «Здоров, дядьку! Куда ты метишь? Ни одной птицы не видно». — «Как же, стану я стрелять близко! Мне бы застрелить зверя или птицу верст за тысячу отсюда: то по мне стрельба!» — «Садись же с нами!» Сел и этот, и полетели они дальше.

Летели-летели, глядь — несет человек за спиною полон мех хлеба. «Здоров, дядьку! Куда идешь?» — «Иду, — говорит, — добывать хлеба на обед». — «Да у тебя и так полон мешок за спиною». — «Что тут! Для меня этого хлеба и на один раз укусить нечего». — «Садись-ка с нами!» Объедало сел на корабль, и полетели дальше. Летели-летели, глядь — ходит человек вокруг озера. «Здоров, дядьку!» Чего ищешь?» — «Пить хочется, да воды не найду». — «Да перед тобой целое озеро; что ж ты не пьешь?» — «Эка! Этой воды на один глоток мне не станет». — «Так садись с нами!» Он сел, и опять полетели. Летели-летели, глядь — идет человек в лес, а за плечами вязанка дров. «Здоров, дядьку! Зачем в лес дрова несешь?» — «Да это не простые дрова». — «А какие же?» — «Да такие: коли разбросить их, так вдруг целое войско явится». — «Садись с нами!» Сел он к ним, и полетели дальше. Летели-летели, глядь — человек несет куль соломы. «Здоров, дядьку! Куда несешь солому?» — «В село». — «Разве в селе-то мало соломы?» — «Да это такая солома, что как ни будь жарко лето, а коли разбросаешь ее — так зараз холодно сделается: снег да мороз!» — «Садись и ты с нами!» — «Пожалуй!» Это была последняя встреча; скоро прилетели они до царского двора.

Царь на ту пору за обедом сидел: увидал летучий корабль, удивился и послал своего слугу спросить: кто на том корабле прилетел? Слуга подошел к кораблю, видит, что на нем всё мужики, не стал и спрашивать, а, воротясь назад в покои, донес царю, что на корабле нет ни одного пана, а всё черные люди. Царь рассудил, что отдавать свою дочь за простого мужика не приходится, и стал думать, как бы от такого зятя избавиться. Вот и придумал: «Стану я ему задавать разные трудные задачи». Тотчас посылает к дурню с приказом, чтобы он достал ему, пока царский обед покончится, целющей и живущей воды.

В то время как царь отдавал этот приказ своему слуге, первый встречный (тот самый, который слушал, что́ на том свете делается) услыхал царские речи и рассказал дурню. «Что же я теперь делать буду? Да я и за год, а может быть, и весь свой век не найду такой воды!» — «Не бойся, — сказал ему скороход, — я за тебя справлюсь». Пришел слуга и объявил царский приказ. «Скажи: принесу!» — отозвался дурень; а товарищ его отвязал свою ногу от уха, побежал и мигом набрал целющей и живущей воды: «Успею, — думает, — воротиться!» — присел под мельницей отдохнуть и заснул. Царский обед к концу подходит, а его нет как нет; засуетились все на корабле. Первый встречный приник к сырой земле, прислушался и сказал: «Экий! Спит себе под мельницей». Стрелок схватил свое ружье, выстрелил в мельницу и тем выстрелом разбудил скорохода; скороход побежал и в одну минуту принес воду; царь еще из-за стола не встал, а приказ его выполнен как нельзя вернее.

Нечего делать, надо задавать другую задачу. Царь велел сказать дурню: «Ну, коли ты такой хитрый, так покажи свое удальство: съешь со́ своими товарищами за один раз двенадцать быков жареных да двенадцать кулей печеного хлеба». Первый товарищ услыхал и объявил про то дурню. Дурень испугался и говорит: «Да я и одного хлеба за один раз не съем!» — «Не бойся, — отвечает Объедало, — мне еще мало будет!» Пришел слуга, явил царский указ. «Хорошо, — сказал дурень, — давайте, будем есть». Принесли двенадцать быков жареных да двенадцать кулей хлеба печеного; Объедало один всё поел. «Эх, — говорит, — мало! Еще б хоть немножко дали...» Царь велел сказать дурню, чтобы выпито было сорок бочек вина, каждая бочка в сорок ведер. Первый товарищ дурня подслушал те царские речи и передал ему по-прежнему; тот испугался: «Да я и одного ведра не в силах за раз выпить». — «Не бойся, — говорит Опивало, — я один за всех выпью; еще мало будет!» Налили вином сорок бочек; Опивало пришел и без роздыху выпил все до одной; выпил и говорит: «Эх, маловато! Еще б выпить».

После того царь приказал дурню к венцу готовиться, идти в баню да вымыться; а баня-то была чугунная, и ту велел натопить жарко-жарко, чтоб дурень в ней в одну минуту задохся. Вот раскалили баню докрасна; пошел дурень мыться, а за ним следом идет мужик с соломою: подостлать-де надо. Заперли их обоих в бане; мужик разбросал солому — и сделалось так холодно, что едва дурень вымылся, как в чугунах вода стала мерзнуть; залез он на печку и там всю ночь пролежал. Утром отворили баню, а дурень жив и здоров, на печи лежит да песни поет. Доложили царю; тот опечалился, не знает, как бы отвязаться от дурня; думал-думал и приказал ему, чтобы целый полк войска поставил, а у самого на уме: «Откуда простому мужику войско достать? Уж этого он не сделает!»

Как узнал про то дурень, испугался и говорит: «Теперь-то я совсем пропал! Выручали вы меня, братцы, из беды не один раз; а теперь, видно, ничего не поделаешь». — «Эх ты! — отозвался мужик с вязанкою дров. — А про меня разве забыл? Вспомни, что я мастер на такую штуку, и не бойся!» Пришел слуга, объявил дурню царский указ: «Коли хочешь на царевне жениться, поставь к завтрему целый полк войска». — «Добре, зроблю! Только если царь и после того станет отговариваться, то повоюю все его царство и насильно возьму царевну». Ночью товарищ дурня вышел в поле, вынес вязанку дров и давай раскидывать в разные стороны — тотчас явилось несметное войско; и конное, и пешее, и с пушками. Утром увидал царь и в свой черед испугался; поскорей послал к дурню дорогие уборы и платья, велел во дворец просить с царевной венчаться. Дурень нарядился в те дорогие уборы, сделался таким молодцом, что и сказать нельзя! Явился к царю, обвенчался с царевною, получил большое приданое и стал разумным и догадливым. Царь с царицею его полюбили, а царевна в нем души не чаяла.

Семь Семионов

№145[706]

В одном месте у мужика было семь сынов, семь Семенов — все молодец молодца лучше, а такие лентяи, неработицы — по всем свете поискать! Ничего не делали. Отец мучился-мучился с ними и повез к царю; привозит туда, сдает всех в царскую службу. Царь поблагодарил его за таких молодцов и спросил, что они умеют делать. «У самих спросите, ваше царско величество!» Царь наперво со́звал большого Семена, спросил: «Чего ты умеешь делать?» — «Воровать, ваше царско величество». — «Ладно; мне такой человек на время надобен». Со́звал второго: «А ты чего?» — «Я умею ковать всяки дороги́ вещи». — «Мне и такой человек надобен». Со́звал третьего Семена, спрашиват: «А ты чего умеешь делать?» — «Я умею стрелять на лету птицу, ваше царско величество». — «Ладно!» Спрашиват четвертого: «А ты чего?» — «Если стрелец подстрелит птицу, я вместо собаки сплаваю за ней и притащу». — «Ладно! — говорит царь. — А ты чему мастер?» — спросил пятого. «Я буду смотреть с высокого места во все царства и стану сказывать, где чего делатся». — «Хорошо, хорошо!» Спросил шестого. «Я знаю делать корабли; только тяп-ляп, у меня и будет корабь». — «Хорошо, а ты чего знашь?» — спросил седьмого. «Я умею лечить людей». — «Ладно!»

Царь отпустил их. Живут долго уж; царь и вздумал попытать одного Семена: «Ну-ка, Семен, узнай, где чего делатся?» Семен забился куда-то наверх, посмотрел по сторонам и рассказал: «Тут вот то-то делатся, там то-то». После сличили с газетами — точно так! Прошло опять много время; царь вздумал жениться на одной царевне: как ее достать? Не знат, некого послать! И вспомнил семь Семенов, со́звал их, дал службу: достать эту царевну; дал им сколько-то солдатства. Семены скоро собрались, все мастера — тяп да ляп, и сделали корабь, сели и поплыли. Подплывают под то царство, где была невеста-царевна; один посмотрел с высокого шеста, сказал, что царевна теперь одна — украсть можно; другой сковал какие-то самые дорогие вещи, и пошли с вором продавать: только дошли, вор тотчас и украл царевну. Отсекли якоря, поплыли. Царевна видит, что ее везут, обернулась белой лебедью и полетела с корабля. Стрелец не оробел, схватил ружье, стрелил и попал ей в левое крыло; вместо собаки кинулся другой Семен, схватил лебедь на́ море и принес на корабь. Лебедь обернулась опять царевной, только лева рука у нее была подстрелена. Лекарь у них свой, тотчас руку у царевны вылечил.

Приехали к своему царству здоровы, благополучны, выстрелили из пушки. Царь услышал, и забыл уж про Семенов — думат: что за корабь пришел там? «Поди-ка, — говорит, — сбегайте, узнайте там». Кто-то сбегал ли, съездил ли; сколь скоро доложили царю о семи Семенах вместе с царской невестой, — он обрадовался Семеновым трудам, приказал встретить их с честью, с пушечной пальбой, с барабанным боем. Только царевна не пошла за царя взамуж: он был уж стар. Он ее и спросил, за кого она хочет выйти? Царевна говорит: «За того, кто меня воровал!» — а вор Сенька был бравый детина, царевне поглянулся[707]. Царь, не говоря больше ни слова, приказал их обвенчать; потом сам захотел на спокой, Семена поставил на свое место, а братовей его сделал всех большими боярами.

№146[708]

Жил-был старик со старухой среди поля. Пришел час: мужик богу душу отдал; а старуха погодя немного места родила семь близнецов-однобрюшников, что по прозванию семь Симеонов. Вот они растут да растут, все один в одного и лицом и статьями, и каждое утро выходят пахать землю все семеро. Случилось так, что тою стороной ехал царь: видит с дороги, что далеко в поле пашут землю никак барщиной — так много народу! — а ему ведомо, что в той стороне не причитается барской земли. Вот посылает царь своего конюшего узнать, что за люди такие пашут, какого роду и звания, барские или царские, дворовые ли какие или наемные? Приходит к ним конюший, спрашивает: «Что вы за люди такие есть, какого роду и звания?» Отвечают ему: «А мы такие люди, мать родила нас семь Симеонов-однобрюшников, а пашем мы землю отцову и дедину». И рассказывает, воротясь, конюший царю все, как слышал. Удивляется царь. «Такого чуда не слыхивал я!» — говорит он и тут же посылает сказать семи Симеонам-однобрюшникам, что он ждет их к себе в терем на услуги и посылки.

Собрались все семеро и приходят в царские палаты, становятся в ряд. «Ну, — говорит царь, — отвечайте: к какому мастерству кто способен, какого ремесла кто придерживается?» Выходит старший. «Я, — говорит, — могу сковать железный столб сажо́н в двадцать вышиною». — «А я, — говорит второй, — могу уставить его в землю». — «А я, — говорит третий, — могу взлезть на него и осмотреть кругом далеко-далеко все, что по белому свету творится». — «А я, — говорит четвертый, — могу срубить корабль, что ходит по́ морю, как по́ суху». — «А я, — говорит пятый, — могу торговать разными товарами по чужим землям». — «А я, — говорит шестой, — могу с кораблем, людьми и товарами нырнуть в море, плавать под водою и дале вынырнуть опять, где надо». — «А я — вор, — говорит седьмой, — могу украсть, что приглядится иль полюбится». — «Такого ремесла я не терплю в своем царстве-государстве, — отвечал сердито царь последнему, седьмому Симеону, — и даю тебе три дни сроку выбираться из моей земли куда тебе любо, а всем другим шестерым Симеонам приказываю остаться здесь». Пригорюнился седьмой Симеон, заслышав речи царские; не знает, как ему быть и что делать. В то время царю была по́ сердцу красавица царевна, что живет за горами, за морями, и никак не мог он достать ее, чтоб ожениться. Вот бояре, воеводы царские и вспомнили, что вор, мол, пригодится и, может быть, сумеет похитить чудную царевну, и стали они просить царя оставить вора Симеона до поры до времени. Подумал царь и приказал его оставить.

Вот на другой день царь собрал бояр своих и воевод и весь народ, приказывает семи Симеонам показать свои ремесла. Старший Симеон, не долго мешкая, сковал железный столб в двадцать сажо́н вышиною. Царь приказывает своим людям уставить железный столб в землю; но как ни бился народ, не мог его уставить. Тогда приказал царь второму Симеону уставить железный столб в землю. Симеон второй, не долго думая, поднял и упер столб в землю. Затем Симеон третий взлез на этот столб, сел на маковку и стал глядеть кругом далече, как и что творится по белу свету: и видит синие моря, на них как пятна мреют корабли, видит села, города, народа тьму; но не примечает той чудной царевны, что полюбилась царю. И стал пуще глядеть во все виды и вдруг заприметил: у окна в далеком тереме сидит красавица царевна, румяна, белолица и тонкокожа, аж видно, как мозги переливаются по косточкам. «Видишь?» — кричит ему царь. «Вижу». — «Слезай же поскорее вниз и доставай царевну, как там знаешь, чтоб была мне во что бы ни стало!»

Собрались все семеро Симеонов, срубили корабль, нагрузили его всяким товаром и гостьми́, и все вместе поплыли морем доставать царевну по-за сизыми горами, по-за синими морями. Едут, едут между небом и землей, пристают к неведомому острову у пристани. А Симеон меньшой взял с собою в путь сибирского кота ученого, что может по цепи ходить, вещи подавать, разны немецки штуки выкидать. И вышел вор Симеон с своим котом с сибирским, идет по острову, а товарищей-ребят просит не выходить на землю, пока он сам не придет назад. Идет по острову, приходит в город и на площади пред царевниным теремом забавляется с котом ученым с сибирским: приказывает ему вещи подавать, через плетку скакать, немецкие штуки выкидать.

На ту пору царевна сидела у окна и завидела неведомого зверя, какого у них нет и не водилось отродясь. Тотчас же посылает прислужницу свою узнать, что за зверь такой, и продажный али нет? Слушает вор Симеон красную молодку, царевнину прислужницу, и говорит: «Зверь мой — кот сибирский; а продавать — не продаю ни за какие деньги, а коли крепко кому он полюбится, тому подарить — подарю». Так и рассказала прислужница своей царевне, а царевна снова подсылает свою молодку к Симеону вору: «Крепко, мол, зверь твой полюбился!»

Пошел Симеон во терем царевнин и принес ей в дар кота своего сибирского; просит только за это пожить в ее тереме три дни и покушать царского хлеба-соли, да еще прибавляет: «Научить тебя, прекрасная царевна, как играться и забавляться с неведомым зверем, с сибирским котом?» Царевна позволила, и вор Симеон остался ночевать в царском тереме.

Пошла весть по палатам, что у царевны завелся дивный неведомый зверь; собрались все, и царь, и царица, и царевичи, и царевны, и бояре, и воеводы, все глядят, любуются — не налюбуются на веселого зверя, ученого кота. Все желают достать и себе такого и просят царевну; но царевна не слушает никого, не дарит никому своего сибирского кота, гладит его по шерсти шелковой, забавляется с ним день и ночь, а Симеона приказывает поить и угощать вволю, чтоб ему было хорошо. Благодарит Симеон за хлеб-соль, за угощенье и за ласки, и на третий день просит царевну пожаловать к нему на корабль, поглядеть на устройство его и на разных зверей виданных и невиданных, ведомых и неведомых, что привез он с собою.

Царевна успросилась у батюшки-царя и вечерком с прислужницами и няньками пошла смотреть корабль Симеона и зверей его виданных и невиданных, ведомых и неведомых. Приходит; у берега поджидает ее Симеон меньшой и просит царевну не прогневаться и оставить на земле нянек и прислужниц, а самоё пожаловать на корабль: «Там-де много зверей разных и красивых; какой тебе полюбится, тот и твой! А всех одарить, кому что полюбится, — и нянек, и прислужниц — не могим». Царевна согласна и приказывает нянькам да прислужницам подождать ее на берегу, а сама идет за Симеоном на корабль глядеть дива дивные, зверей чудных. Как взошла — корабль и отплыл, и пошел гулять по синему морю. Царь ждет не дождется царевны. Приходят няньки и прислужницы, плачутся, рассказывая свое горе. И распалился гневом царь, приказывает сейчас же устроить погоню. Снарядили корабль, натеснили народу, и погнался царский корабль за царевной. Чуть мреет далече — плывет корабль Симеонов и не ведает, что за ним царская погоня летит — не плывет! Вот уж близко! Как увидали семь Симеонов, что погоня уж близко, вот-вот догонит! — нырнули и с царевной и с кораблем. Долго плыли под водою и поднялись наверх тогда, как близко стало до родной земли. А царская погоня плавала три дня, три ночи, ничего не нашла; с тем и возвратилась.

Приезжают семь Симеонов с прекрасной царевной домой, глядь — на берегу высыпало народу, что гороху, премногое множество! Сам царь поджидает у пристани и встречает гостей заморских, семерых Симеонов с прекрасной царевной, с радостью великою. Как сошли они на́ берег, народ стал кричать и шуметь; а царь поцеловал царевну во уста сахарные, повел во палаты белокаменные, посадил за столы дубовые, скатерти браные, угостил всякими напитками медовыми и наедками сахарными и вскорости отпраздновал свадьбу с душою-царевной — и было веселье и большой пир, что на весь крещеный мир! А семи Симеонам дал волю по всему царству-государству жить да поживать привольно, торговать беспошлинно, владеть землей жалованной безобидно; всякими ласками обласкал и домой отпустил с казной на разживу.

Была и у меня клячонка восковые плечонки, плеточка гороховая. Вижу: горит у мужика овин; клячонку я поставил, пошел овин заливать. Покуда овин заливал, клячонка растаяла, плеточку вороны расклевали. Торговал кирпичом, остался ни при чем; был у меня шлык, под воротню шмыг, да колешко[709] сшиб, и теперя больно. Тем и сказке конец!

№147[710]

У одного старичка, у богатого мужичка, не было ни сына, ни дочери; стал он бога молить, чтобы послал ему хоть единое детище при жизни на потеху, а по смерти на замену. Вот родилось у него в один день семь сынов, и всех их назвали Симеонами. Не привел им бог взрасти под надзором отца-матери; остались Симеоны сиротками. Известно, каково житье сиротское: хоть мал, неразумен, а во всякий след пойди, за всякое дело берись; так-то и Симеоны. Пришла пора рабочая, народ засуетился — и жнут, и косят, и на гумно возят, а тут надо еще землю поднимать, под зиму надо хлеб засевать; Симеоны подумали-подумали, и хоть силы нет, а туда же за людьми поехали, копаются, как червяки, на широком поле.

Едет мимо царь; удивился, что малые дети не по силе работают. Подозвал их к себе, стал расспрашивать; дознался, что у них нет ни отца, ни матери. «Я, — говорит, — хочу быть вашим отцом; скажите мне: каким ремеслом желаете вы заняться?» Старший отвечал: «Я, государь, буду кузнец и воздвигну столб такой, что ни в сказке сказать, ни пером написать — почти до небес». — «А я, — отвечал второй, — взойду на этот столб, стану глядеть на все стороны и тебе рассказывать, что делается в чужих царствах-государствах». Государь похвалил. Третий отвечал: «Я буду плотник и сделаю корабль» — «Дело!» Четвертый: «А я стану кораблем управлять и буду кормчий». — «Хорошо!» Пятый: «А я, когда понадобится, возьму корабль за нос и спрячу его на дно моря». Шестой: «А я, когда понадобится, со дна моря его опять выхвачу». — «Все вы хотите быть дельными людьми! А ты, — сказал царь меньшому, — чему хочешь учиться?» — «Я, государь, буду вор!» — «О, худо же ты затеял! Вора мне не надо, вора я велю казнить». Государь простился с детьми и уехал. Симеонов отдали в науку. Через долгое время они выросли, выучились чему хотели; государь их потребовал налицо — испробовать их мастерство, поглядеть их искусство, испытать их знание.