Во рту.
Место записи неизвестно. AT 551. Вариант сюжета о молодильных яблоках отличается рядом подробностей (три брата отправляются на поиски молодости отца; убитого старшими братьями героя оживляет жар-птица), отсутствующих в тексте № 171, но характерных для полных восточнославянских вариантов: герой крадет у спящей царь-девицы пузырек с живой водой, «на девичью красоту позарился», «квас пил, да квасици не покрыл» (традиционная для таких восточнославянских сказок стилистическая формула); воинственная царь-девица разыскивает героя, угрожает разорить, выжечь царство его отца и в конце концов становится его женой. Об образе царь-девицы см.: Новиков, с. 70—75. После слов «а младший — прямо дорогой» (с. 353) Афанасьев в сноске сослался на вариант: «Старшие два брата ехали, ехали, добрались до огненной реки; как дальше ехать — не ведают, разбили в стороне палатки и стали в чистом поле жить, в гульбе время проводить. А младший брат заехал по дороге к бабе-яге; она дала ему полотенце: «С ним через огненную реку переедешь: махни полотенцем направо — мост появится, махни налево — мост пропадет». После слов «ты в ворота не езди, у ворот львы стерегут» (с. 354) указан вариант: «В другом списке сказано, что кругом сада с моложавыми яблоками и с ключами живой и мертвой воды змей обвился — голова и хвост в одном месте сошлись. Говорит баба-яга царевичу: «Ударь ты этого змея по голове; от этого удара богатырского он будет спать трое суток. В это время успеешь все сделать! Да вот сухой прутик; как войдешь ты в сад, сейчас беги по всем родникам и макай этот прутик в воду; в каком роднике он даст листья и цвет — в том, значит, и живая вода течет».
Место записи неизвестно. AT 551. Здесь в лубочном стиле оригинально разработаны мотивы трех перевозов на пути в тридесятое царство красной девицы, выезда красной девицы во главе девичьего войска, встречи Ивана-царевича с бабой-ягой и с великаном, которому он отрубает голову, умерщвления и оживления Ивана-царевича красной девицей. В сноске к незаконченному тексту Афанасьев изложил следующие ее эпизоды: «Иван-царевич спасается с помощью большой птицы, которая выносит его на своих крыльях с того света (см. сказку: «Норка-зверь»); затем сказка оканчивается точно так же, как и в предыдущем списке» (№ 172). Сказка «Норка-зверь» (текст № 132) относится к сюжетному типу AT 301 «Три подземных царства».
Записано в Пермской губ. штатным смотрителем Кунгурского училища С. Буевским. Рукописный источник в комм. ко II т. сказок Афанасьева изд. 1938 г. не отмечен. Рукопись — в архиве ВГО (р. XXIX, оп. 1, № 61, лл. 11 об. — 15 об.; 1848). Как установил Д. К. Зеленин, у Афанасьева запись ошибочно отнесена к Архангельской губ. (см. прим. к № 218). AT 551. Эпизоды обольщения путников, остановившихся на ночлег, девицей связаны здесь и в следующем тексте № 175 с разными частями сказки и играют более конструктивную сюжетную роль, чем в тексте № 171. Характерны для восточнославянских сказок также эпизоды погони за Иваном-царевичем царь-девицы или ее стражников (ср. тексты № 175, 176, 563), а также встречи несколько лет спустя сыновей царь-девицы с братьями их отца и с отцом (ср. тексты № 175, 176, 178). Текст напечатан Афанасьевым с многочисленными стилистическими изменениями, которые особенно заметно проступают в замене одних слов другими, вводе новых слов и целых предложений, в перестановке слов.Страница и строка == Напечатано: == Рукопись: 358, 16 сн. == Посылает царь == царь посылает 15 сн. == сладкие моложавые яблоки == сладкие яблоки 9 сн. == его долго == долго его 7—9 сн. == до того же == опять до того же 8 сн. == Девица и этого == девица та опять и этого 4—5 сн. == входит туда, а в избушке ягишна == входит в нее, тут ягишна 359, 3 св. == по сладкие моложавые яблоки — туда, где == по сладкие яблоки, где 5 св. == Он сел и поехал == он поехал и 359, 6 св. == Взошел == когда взошел 7 св. == а ныне == ныне 8 св. == отвечает == отвечал 10 св. == сладкие моложавые яблоки — туда, где == сладкие яблоки, где 11 св. == «Едва ли достанешь!» сказала баба == Она говорит, едва ли достанешь 13 св. == Царевич == он 14 св. == слыхом было не слыхать == слыхом не слыхать 17 св. == сладкие моложавые яблоки == сладкие яблоки 18 св. == «Трудно царевич! Едва ли достанешь» == Трудно! едва ли достанешь 19 св. == станешь подъезжать == подъезжать станешь 20 св. == ударь коня палицей == ударь палицей коня 20 св. == перескочил за == когда же перескочил 22—27 св. == а он сквозь пробивается: «Я, — говорит, — Белой Лебеди записку несу». Добился до покоев Белой Лебеди Захарьевны; в то время она крепко спала, на пуховой на постеле разметалася, а живая вода стояла у ней под зголовьем. Он взял воды поцеловал девицу и пошутил с ней негораздо; потом, набравши моложавых яблоков == пробивается через них и говорит, я записку Елизарьевне несу и иду по живую воду потом добился до покоев Захарьевны, она в то время спала, разметавшись, пришед от обедни, живая вода стояла у ней под зголовьем, он взял воды, поцеловал ее, потом набравши яблоков 27 св. == задел за край == задел 17 сн. == Белая Лебедь Захарьевна == Захарьевна 16 сн. == кто-то в доме был == кто-то был 13 сн. == Лебедь Захарьевна == Захарьевна 12 сн. == только что коня сменил, и спрашивает == переменил лошадь, говорит 10 сн. == а Лебедь Захарьевна == Елизаровна 9 сн. == и == тут же и 7 сн. == Лебедь Захарьевна == Захарьевна 6 сн. == спрашивает ягишну == к ягишне, спрашивает 3 сн. == домой воротилась == воротилась домой 360, 1—4 св. == зовет его спать с собою. Царевич говорит: «Напой-накорми, тожно спать клади». Она напоила-накормила и опять говорит: «Ложись со мной!» Отвечает царевич: «Наперед ты ложись!» Она легла наперед, он ее и спихнул; де́вица полетела == предлагает лечь ему с нею; царевич говорит, напой-накорми тожно распроси, она напоила, накормила и опять говорит, ложись со мной; он отвечает, ты наперед ложись; после долгого спора она легла наперед, а когда легла, он ее пихнул, та и полетела: 6 св. == Вскрыл — они тут и сидят, говорит им == они тут и сидят, он им и говорит 360, 7—9 св. == Собрались и поехали все вместе домой к отцу. Вот дорогою старшие братья вздумали убить младшего; Иван-царевич узнал их думу и говорит: «Не бейте меня, я вам все отдам!» == потом все вместе поехали домой к отцу; старшие братья вздумали младшего убить, он узнал их думу, говорит: не бейте меня, братцы, я все отдам вам 11 св. == Конь Ивана-царевича собрал его косточки в одно место == Конь его собрал косточки в место 12 св. == царевич == он 13 св. == Долго я спал == долго спал 14 св. == отцу в чужелке; отец == отцу также в чужелке как отправился; отец 17 св. == выдал ей виноватого == послал виноватого 18 св. == Детки Белой Лебеди, завидя его == дети, завидев его 19 св. == А мать == Мать 22 св. == едва == он едва 22 св. == детки == дети также 23 св. == А мать == мать 18—19 сн. == «...в руках, тем и потчуйте!» Они так же ему бока навохрили == в руках; они навохрили бока 18 сн. == Белая Лебедь Захарьевна выслал == Елизаровна послал 16 сн. == на нем лапотишки худые, чежелко́ == в лапотишках худых, чежелчишко 15—16 сн. == Вон нищий == Вон, маменька, нищий 15 сн. == А мать == она 15 сн. == ваш батюшка == тятенька ваш 14 сн. == его потчевать == потчевать его 14 сн. == Иван-царевич == он 12 сн. == к царю == к отцу своему 12 сн. == отцу свое == отцу своему свое 11 сн. == и как они убили его == как они его убили 9—10 сн. == взял к себе в наследники == взял к себе
Место, где дорога разделяется и идет в разные стороны.
Крепостная стена.
Чежелко́ — кафтан или полушубок, обшитый снаружи холстом.
Записано в Архангельской губ. AT 551 + 313 Н* (Бегство с помощью бросания чудесных предметов. Ср. текст № 93). Изображение облика богатырского коня героя сходно со сказкой о Сивке-бурке (AT 530). Из своеобразных подробностей афанасьевского текста отметим: царь посылает за молодою и живою водой старшего сына по совету «бар»; младший царевич, носящий традиционное имя героя русских сказок типа 530 (Сивка-бурка) и 545 В (Кот в сапогах), — Иван Запечный распознает царь-девицу среди двенадцати спящих девиц; убитого братьями Ивана-царевича оживляет старичок; по вызову царь-девицы, приплывающей на корабле, Иван-царевич идет к ней во главе буйной ватаги пропойц. Изложение отличается живостью. После слов: «И дает ему коня еще лучше того» (с. 362) Афанасьев указал в сноске вариант начала сказки: «Царь собрал к себе разных королей и королевичей и сильномогучих богатырей; сели за столы дубовые, за скатерти браные, ели-пили, веселилися. Стали говорить гости хозяину: «Ваше величество! Говорят: старость не радость, а за тридевять земель, в тридесятом государстве есть чудесный сад, в том саду яблоня, а на яблоне растут моложавые яблоки; кто съест хоть единое яблочко, тот отбудет своей старости». Царь посылает за теми яблоками двух старших сыновей: «Кто из вас достанет, тому при жизни половину царства отдам, а по смерти сделаю своим наследником». Наперед вызвался ехать старший сын; говорит ему отец: «Выбирай себе из моих лошадей — какая люба будет, и бери денег, сколько надобно: казна моя тебе не закрыта!» Поехал царевич, а навстречу ему — отколь ни взялась — идет старуха: «Здравствуй, русский царевич! Куда бог несет?» — «А тебе что за дело, старая чертовка!» — сказал царевич и поскакал дальше. Старуха перекинулась лютым зверем, забежала вперед и перешла ему дорогу. «Нехороша встреча, недоброе вещает!» — подумал царевич, повернул коня назад и воротился в ближний город. То же случилось и с средним братом. Стал собираться меньшой, Иван-царевич: «Любезный мой батюшка! Не прикажи казнить, прикажи речь говорить». — «Говори, милый сын!» — «Благослови в тридесятое государство ехать — моложавых яблоков достать и братьев разыскать». — «С богом, поезжай!» Иван-царевич пошел в белокаменные конюшни и выбрал себе доброго жеребца: на шести верстах жеребец один раз ноги переменяет! Надел сбрую богатырскую, опоясал вокруг себя меч-кладенец, в одну руку копье взял, а в другую железный молот в сорок пуд; тем молотом коня осаживать, чтоб не занес на край света. Сел на коня и уж нет его! Не поймать буйного ветра во чистом поле, не нагнать добра мо́лодца! Едет царевич дорогою, а навстречу ему старуха: «Куда бог несет?» — «А тебе что за дело, старая ведьма!» — отвечает Иван-царевич и поскакал было мимо, да через минуту одумался: «За что я ее выругал?» Повернул коня, нагнал старуху и стал говорить: «Прости меня, бабушка! С глупого разума злое слово молвилось». — «Бог тебя простит! Куда едешь?» — «За моложавыми яблоками, отец послал». «Ну слушай, я тебя научу...» После слов «Сделал то Иван-царевич» (с. 362) указан вариант: «Иван-царевич напустил на себя смелость, вошел в спаленку царь-девицы, прельстился на ее красоту девичью и сотворил с нею грех; спит царь-девица крепким богатырским сном и очнуться не может! А Иван-царевич хочет домой ехать; подошел к своему доброму коню, говорит ему конь человеческим голосом: «Не могу поднять тебя, добрый мо́лодец! Согрешил ты с царь-девицей и стал больно тяжел...» Царевич побежал к колодцу, обмылся. Тогда говорит ему верный конь: «Хоть теперь и подниму тебя, добрый мо́лодец, а все же тяжел ты — за одну струну задену».
Стегает (Ред.).
Плешивый.
Милый.
Падает, осыпается.
Выбей.
Засуетились, взволновались.
Настигнете.
Огниво.
Т. е. стал лучше, чем был в прежнее время — в молодости.
Кружало — питейный дом, кабак (Ред.).
Сороковые бочки.
Записано в Зубцовском уезде Тверской губ. AT 551 + 3001 (см. прим. к тексту № 171). Эпизод добывания героем богатырского коня с помощью благодарного мертвеца, им похороненного, аналогичен сюжетному типу 508 (Благодарный мертвец) и выдержан в стиле, характерном для русских сказок о богатырях. Эпизод бросания волшебного платочка Иваном-царевичем близок к типу 313 Н* (ср. текст № 175). Эпизоды в подземном царстве, откуда герой возвращается на «птице-соколе», напоминают, как и в варианте № 171, сюжетный тип 301. И так же, как в варианте № 171, герой играет в подземном царстве на музыкальном инструменте. Сюжет о молодильных яблоках отличается здесь многими необычными подробностями: младший царевич отправляется за мертвой водой и «моложавыми» яблоками в восьмилетнем возрасте; в пути он останавливается в избушках сестер Елены Прекрасной, пересаживается со своего коня на летучего сокола первой ее сестры, потом на сокола второй сестры и на нем перелетает через шнуры, натянутые от 12-ти церквей к дому царь-девицы, и обратно; красная девица, к которой он заезжает на обратном пути и которую берет с собой, предупреждает его о коварной ведьме-соблазнительнице (ведьма играет роль «прекрасной Дуни», «девицы» и «Ирины мягкой перины» в вариантах № 171, 174, 175); царь-девица приплывает по морю в царство отца Ивана-царевича через двенадцать лет с двумя сыновьями и выдувает от своих кораблей до царского дворца хрустальный мост.
Изба.
Записано в Новгородской губ. AT 551. Необычный для сюжета о молодильных яблоках эпизод испытания героем крепости огромной железной булавы (палицы) является традиционным в восточнославянских сказках разных сюжетных типов о богатырях, как и эпизод добывания могучего коня. Основная часть сюжета изложена в этом варианте схематично.
Игра слов: имя Сонька, уменьшительное от Софья, дано в сказке красной девице с умыслом, потому что она проспала и живую воду и свою девичью честь.
Записано в Архангельской губ. AT 551. Необычный зачин связан с мотивом, не отмеченным в других вариантах сюжета о молодильных яблоках: царь-девица катается на горохе, гремя и грохоча. Встречаются в сказке и другие своеобразные подробности: царь-девица во время погони за Иваном-царевичем рожает сына; старшие братья Ивана-царевича идут к царь-девице по красным сукнам босиком, и она каждому из них «дает стежь», у каждого из них «вышибает из спины два сустава», а Иван-царевич идет по красным сукнам и все сукна в грязь вбивает» — царь-девица его встречает торжественно и радушно. В Примечаниях к сказкам о молодильных яблоках Афанасьев дал пересказ другого варианта этой сказки без указания на источник: «В нашем простонародье существует еще следующий рассказ о кривой царевне. Весельчак-пьяница вызвался вылечить ее глаза и поехал в змеиное царство; в том царстве жили одни змеи да гады. Кругом города лежала большая змея, обвившись кольцом, так что голова с хвостом сходилась. Пьяница воспользовался сном исполинской змеи, сделал веревочную лестницу с железными крюками на конце, накинул лестницу на городскую стену, забрался в город и посреди его нашел камень, а под камнем целебную мазь, — сто́ит только помазать ею глаза, как слепота тотчас же проходит. Взял он эту мазь, спрятал под мышку, сел на корабль — и в море. Пробудилась большая змея, погналась за вором; плывет по́ морю, а под ней вода словно в котле кипит; махнула хвостом и разбила корабль вдребезги. Пьянице удалось выплыть на́ берег; он вылечил кривую царевну и получил щедрую награду».
Не медля.
Удар прутом или плетью.
Л. Г. Бараг, Н. В. НовиковА. Н. Афанасьев и его собрание народных сказок
Имя Александра Николаевича Афанасьева стоит в одном ряду с именами выдающихся русских ученых XIX в. Его плодотворная деятельность отличалась замечательной многосторонностью. Он проявил себя как вдумчивый историк культуры и исследователь русской литературы, правовед, этнограф, фольклорист и журналист. Особая заслуга принадлежит Афанасьеву — составителю сборника народных русских сказок. Афанасьевский сборник (8 выпусков, 1855—1863) — выдающееся издание не только отечественной, но и мировой фольклористики. Явившись первым и пока единственным сводом русских сказок, в котором они представлены наряду с украинскими и белорусскими, сборник положил начало научному собиранию и изучению восточнославянской сказки и стал поистине народной книгой, сыгравшей исключительную роль в воспитании не одного поколения читателей.
* * *
А. Н. Афанасьев родился 11 июля 1826 г. в уездном городке Богучары Воронежской губернии в семье мелкого судейского чиновника[836]. Года через три после его рождения отец получил назначение на новое место службы — в город Бобров той же Воронежской губернии, куда переехала и вся семья. Здесь прошли детские годы Афанасьева, здесь он научился грамоте, приобщился к книге, отсюда в 1837 г. уехал в Воронеж, чтобы продолжить образование в тамошней гимназии. Жизнь до гимназии Афанасьев впоследствии живо изобразил в своих воспоминаниях, напечатанных в «Русском архиве» (1872, № 3—4, стб. 809—852)[837].
Из этих воспоминаний видно, что несомненным и заслуженным авторитетом в семье Афанасьева пользовался отец (мать скончалась вскоре после рождения маленького Саши). Воспитанный «на медные деньги», он «уважал образование в других», любил читать, постоянно интересовался журналами того времени («Библиотекой для чтения», «Отечественными записками», «Москвитянином» и др.) и некоторые из них выписывал. По словам Александра Николаевича, его отец «справедливо почитался за самого умного человека в уезде, и к нему многие обращались в важных юридических случаях за советами»[838].
После того, как Саша научился дома читать и писать, он вместе со старшим братом и другими детьми уездных чиновников продолжил учение поочередно у двух попов, и того и другого звали Иваном. «И первый, и второй отцы Иваны, — вспоминает Александр Николаевич, — были люди вовсе не злые; но, воспитанные в семинарии, они были знакомы только с суровым духом воспитания и вполне поясняли нам, что корень учения горек»[839].
С детства он любил слушать сказки и читать книги. «Чтение это, — вспоминал Александр Николаевич, — сменило для меня сказки, которые бывало, с таким же наслаждением и трепетом слушал я прежде по вечерам, в углу темной комнаты, от какой-нибудь дворовой женщины»[840]. Страсть к чтению, однако, не изгладила ярчайшего впечатления от народных устных сказок, и любовь к ним Афанасьев сохранил до конца своей жизни.
В 1837 г. Афанасьев поступает в воронежскую гимназию и проходит полный семилетний курс обучения. О пребывании в гимназии он вспоминает дважды — в цитированных автобиографических записках и в статье «Кольцов и воронежские педагоги», напечатанной за подписью «И. М-к»[841].
Воронежская гимназия конца 30-х — начала 40-х годов XIX в. мало чем отличалась от других подобных учебных заведений России того времени. Казенщина и схоластика сковывали ум и творческую инициативу учащихся. «Розги и своеручная расправа, не щадившая ни ушей, ни волос виновного, — пишет Афанасьев, — почитались необходимыми атрибутами учения: корень его действительно был горек и старинное правило Домостроя: «учащай раны и сокрушай ребра» представлялись единственною мерою изгнать дух непокорства и лености»[842]. И нет ничего удивительного в том, что для инспектора редкий день проходил без того, чтобы он не водил человек по 15 гимназистов в канцелярию «кормить березовой кашей»[843].
Страстное стремление к знаниям побуждало юношу к усиленным самостоятельным занятиям, особенно по русской словесности, преподавание которой в гимназии никак не могло удовлетворить развитого и любознательного ученика. Как и в ранние детские годы, чтение оставалось любимейшим его делом. Однако и выбор книг, и сама направленность чтения теперь существенно изменились. Легкое чтение отошло на задний план, а на первый выдвинулась серьезная художественная литература.
Приезжая во время школьных каникул в город Бобров, он погружался в мир книг. Библиотека деда, периодические издания: «Библиотека для чтения», постоянно выписываемая отцом, «Отечественные записки», «Москвитянин», «Пантеон», «Репертуар русской сцены», которые доставал у знакомых, — все это было «обильным источником для утоления его страсти к чтению, которому он посвящал все свое время, уделяя для отдыха лишь непродолжительные вечерние часы на какой-нибудь час после обеда. Чтением занимался он, очевидно, не ради простого только развлечения или приятного препровождения времени, потому что всегда имел при себе бумагу и карандаш и аккуратно записывал свои заметки и все такие записи тщательно оберегал»[844].
В 1844 г. Афанасьев одним из первых оканчивает гимназию и в том же году, сдав, по его выражению, «с грехом пополам» вступительные экзамены, поступает в Московский университет на юридический факультет[845]. Выбор факультета, по всей видимости, произошел не без влияния отца, авторитет которого в глазах А. Н. был всегда высок и неколебим. В начале пребывания в Москве Афанасьев глубоко переживает чувство одиночества юноши, впервые очутившегося в большом городе без родных и знакомых. «Но скоро, — признается он, — я свыкся с Москвою и с юношеским жаром привязался к университету. Для меня в эту эпоху все было погружено в жизни университетской, ею одною была полна и моя собственная жизнь»[846].
Четыре года пребывания в Московском университете (1844—1848) прошли для Афанасьева в неустанном повседневном труде. Жажда знаний, любовь к науке помогли ему самоотверженно переносить многочисленные трудности и невзгоды напряженной студенческой жизни. Особенно одолевали его материальные лишения. И хотя отец из своего скромного заработка стряпчего и выделял сыну немного денег, их едва-едва хватало на пропитание. Несмотря на это, молодой человек, экономя во всем, еще умудрялся часть денег тратить на книги, закладывая тем самым в студенчестве основу своей будущей уникальной библиотеки, и даже покупает билеты в театр.
Московский университет той поры представлял собой один из центров духовной жизни не только Москвы, но и всей России. В нем сохранялись традиции герценовского и других политических кружков 20—30-х годов, шла острая идейная борьба между славянофилами и представителями официальной народности, с одной стороны, и западниками — с другой.
О том, что Афанасьев в студенческие годы не стоял в стороне от передового общественного движения свидетельствует «Дневник», который он начал тогда вести. Соглашаясь с Белинским, осуждавшим Гоголя, — автора «Выборных мест из переписки с друзьями», — Афанасьев 26 октября 1848 г. отметил в «Дневнике»: «Рассказывают о нем, что наконец-то образумился и сам недоволен своей «Перепискою». Дай-то бог, а плохо верится»[847]. Летом 1848 г. Афанасьев в «Дневнике» выразил возмущение тем, что русская пресса не почтила память «неистового Виссариона» некрологом, и сочувственно отозвался о нелегально распространявшемся «Письме к Гоголю»: «Белинский умер, и никто не посмел написать в память ему критического некролога. По смерти друзья его пустили в ход его письмо к Гоголю, по поводу «Переписки», и письмо это в рукописях проникло в разные слои и в самые отдаленные края»[848].
Университетские преподаватели Афанасьева подробно и красочно охарактеризованы в его «Воспоминаниях». Ближе всего он сошелся с молодым адъюнктом К. Д. Кавелиным, впервые приступившим к чтению лекций на юридическом факультете в 1844 г. Афанасьев был в числе его первых слушателей. «Кавелин излагал живо и просто, — вспоминает Афанасьев, — лекции его, хотя далеко не представляли подробного собрания фактов, нравились нам потому, что были исполнены мысли»[849]. Привлекали Афанасьева в Кавелине и человеческие качества — ум, живой характер, умение сблизиться с людьми, благородство, доброта, увлеченность...
За год до окончания университета Афанасьев впервые выступил в печати с большой статьей «Государственное хозяйство при Петре Великом» («Современник», 1847, № 6—7), а в самый канун выпуска — в сентябре 1848 г. — по поручению кафедры истории русского законодательства в числе лучших студентов прочитал лекцию «О влиянии государственного (самодержавного) начала на развитие уголовного права в XVI и XVII столетиях на Руси»[850]. Лекция была прочитана в присутствии министра народного просвещения графа Уварова, ревизовавшего Московский университет с главной целью — предупредить просачивание в его стены «крамольных» идей французской революции 1848 г. и направить учебный процесс исключительно в рамки официальной идеологии.
Вряд ли прав А. Е. Грузинский, утверждая, что «не имеется положительных оснований приписывать Афанасьеву в это время виды на кафедру профессора: во всяком случае, ему прежде всего нужно было материальное обеспечение». Такое противопоставление не может быть принято всерьез: научно-педагогическая деятельность явилась бы для Афанасьева, пожалуй, самым верным и надежным выходом из материальных затруднений. Мы не исключаем также желания самой кафедры истории русского законодательства видеть в своем составе способного кандидата. Дело было не только в том, что Афанасьев «не догадался сейчас же согласиться» с несколькими замечаниями графа Уварова по прочитанной лекции. Но и в явно неприязненном отношении к нему реакционной профессуры в лице Погодина и Шевырева. В упоминавшемся отзыве на лекцию Афанасьева Погодин писал: «Афанасьев явился полным представителем новых, как говорят, воззрений на русскую историю. «Москвитянин» имеет мнение о ней почти противоположное, известное читателям, а потому удерживается говорить о чтении, как судья, может быть, пристрастный»[851]. Несмотря на кажущуюся объективность, этот отзыв не мог не насторожить того же Уварова, склонного усматривать за всем «новым» нечто такое, что идет вразрез с официальной политикой, и не сделать соответствующих выводов.
По поводу лекции Афанасьев записал в «Дневнике»: «Шевырев и с собратией нашли в ней [лекции] то, чего в ней не было и быть не могло. Весьма благодарен, что печатно отозвался он о моей лекции с равнодушным хладнокровием[852], а в непечатных отзывах, по слухам, куда [как] не доставало этого хладнокровия».
Утратив надежду стать преподавателем университета, Афанасьев пытается, но неудачно, занять место учителя законоведения в Московской практической академии коммерческих наук, а затем поступает в частный пансион Эннеса, где преподает русскую историю и русскую словесность. Близкое участие в судьбе Афанасьева принимал К. Д. Кавелин. И когда его хлопоты об устройстве Афанасьева в Лазаревский институт восточных языков не увенчиваются успехом, он обращается к нему с письмом, в котором советует заняться историей допетровской Руси и дает ряд практических советов[853].
Грузинский, почти полностью воспроизводя письмо Кавелина[854], заключает: «Но Афанасьев не вышел на эту дорогу, на которую звал его Кавелин: «склонность стать археологом [археографом], которую замечал в нем последний и которую считал противоречащей натуре Афанасьева, стала в это время брать верх, и Афанасьев делается если не археологом быта, то археологом народного творчества и верований»[855].
В 1849 г. ему удается при содействии Кавелина поступить на службу в Московский Главный архив министерства иностранных дел и уже в 1855 г. занять должность правителя дел Комиссии печатания государственных грамот и договоров, в каковой он и пробыл до 1862 г. Тринадцатилетний период службы Афанасьева в Архиве был для него самым счастливым и плодотворным. Служба обеспечивала его и его семью материально и оставляла достаточно свободного времени для научных занятий и активного общения с московскими деятелями науки и культуры. В московских, петербургских и некоторых других «толстых» журналах («Современник», «Отечественные записки», «Русский вестник», «Библиотека для чтения», «Книжный вестник», «Филологические записки», «Русская речь», «Библиографические записки»), альманахах («Комета», «Атеней»), специальных научных изданиях («Временник общества истории и древностей российских», «Архив историко-юридических сведений о России, изд. Калачева», «Известия Академии наук по отделению русского языка и словесности», «Чтения в обществе истории и древностей российских», «Древности археологического общества»), столичных газетах («С.-Петербургские ведомости», «Московские ведомости») одна за другой появляются его многочисленные статьи, рецензии, критические и полемические заметки на исторические, историко-литературные и фольклорно-этнографические темы, а также указатели статей к отдельным периодическим изданиям («Северный архив», «Отечественные записки» Свиньина).
Содержание большинства этих работ составляет экскурсы в далекое и близкое прошлое России. Заслуживают особого внимания его статьи о сатирической журналистике XVIII в.[856], о литературной и издательской деятельности Н. И. Новикова, о сатирах Кантемира, о Фонвизине, Батюшкове, Пушкине, Лермонтове, Полежаеве, Кольцове, Лажечникове (об исторической верности в романах Лажечникова), о государственном хозяйстве при Петре I, нравах XVIII столетия, «Записках» М. С. Щепкина. Из периодических изданий наибольшее количество статей — подписанных и анонимных — Афанасьев опубликовал в «Современнике» (около 50) и «Отечественных записках» (свыше 30). Почти все они имеют критико-библиографический характер. И в «Современнике», и в «Отечественных записках» Афанасьев рецензировал по преимуществу исторические и историко-юридические труды. Его обращения к такого рода литературе диктовалось как собственным глубоким интересом к ней, так и прямой заинтересованностью в этом самих редакторов-издателей, видевших в Афанасьеве добросовестного и знающего дело исполнителя. Весьма примечательно, например, что Н. А. Некрасов, который находил, «что работы по русской истории — есть самое лучшее, самое главное и самое характерное в нашей литературе последних двух или трех лет»[857], добивался, чтобы систематический критический обзор их в журнале вел Афанасьев[858].
Историческими исследованиями Афанасьев занимался до конца своих дней. В 60-е годы он увлеченно работал над эпистолярным наследием Петра I, изучал по архивным документам дипломатическую деятельность Антиоха Кантемира. Однако, судя по перечню трудов Афанасьева, составленному им самим[859], нельзя не заметить, как с начала 50-х годов его внимание все больше и больше сосредоточивается на вопросах славянской мифологии, изучению которой он и посвящает ряд своих статей[860]. На 50-е годы падает и самая интенсивная деятельность Афанасьева по собиранию и публикации русского фольклора. В 1855—1863 гг. выходит его знаменитый сборник «Народные русские сказки» (1—8 выпуски), а в 1859 г. — «Народные русские легенды». Наряду со сказками Афанасьев собирал произведения и других жанров фольклора, в том числе песни, пословицы и притчи. Песни, преимущественно записанные им самим в Московской и Воронежской губерниях, он передал П. В. Шейну, и они были напечатаны в сборнике последнего[861], пословицы и притчи общим числом около 500 номеров в сопровождении небольшой заметки опубликованы в одной из книг «Архива Н. Калачева»[862].
Все труды Афанасьева — и его научные статьи и фольклорные сборники подвергались жесточайшей цензуре. Это получило подробное освещение в трех специальных работах советских исследователей — В. В. Данилова («Сказка перед судом цензуры 70-х годов (По неопубликованным материалам)»[863], В. И. Чернышева «Цензурные изъятия из «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева»[864] и А. О. Шлюбского «К истории русской этнографии. Цензурные мытарства А. Н. Афанасьева»[865].
Публикуя народные сказки, он принимал во внимание положительный опыт и просчеты составителей многих сборников сказок — восточнославянских и других европейских народов — немцев (В. и Я. Гримм), сербов (В. Караджича), чехов (Б. Немцовой), словаков (П. Добшинского), датчан (Ю. М. Тиле), норвежцев (П. К. Асбьернсона и Й. И. Му), французов (П. Себийо), румын (А. Шотта) и др. Ссылки на сюжетные параллели из разных сборников имеются в примечаниях к «Народным русским сказкам» и «Народным русским легендам». Взыскательное отношение к текстологической работе, связанной с изданием народных сказок, проявил Афанасьев в своих замечаниях на 1-й выпуск сборника И. А. Худякова «Великорусские сказки» (М., 1860): «Здесь недавно явился сборник народных сказок Худякова (студента); к сожалению, текст многих запутан и записаны они весьма слабо: язык книжный, не весьма правильный»[866]. Высоко оценил Афанасьев научное и воспитательное (педагогическое) значение сборника «Детские и семейные сказки» («Kinder-und Hausmärchen») братьев Гримм, называя его «превосходным собранием», выдержавшим в Германии несколько изданий, которому и в будущем «суждено долгое и прочное существование». По его словам, книга эта «сделалась и любимым чтением народа, и необходимым спутником детского образования». Как одно из достоинств выдающихся немецких собирателей он отмечал их художественный такт, позволивший из многочисленных вариантов выбрать для сборника записи «наиболее совершенные и замечательные как поэтическими образами, так и чистотою нравственных мотивов».