— Правда, в целом, — уточнила Люси, которую начинал терзать неясный стыд.

— Нет, правда. В каждом слове. Это словно откровение. Да, это — я.

— Так или иначе, это причины, по которым я не могу быть твоей женой.

— «Ты совсем не подходишь для более тесных отношений», — повторил Сесиль слова Люси. — Именно так. В самый первый день, после помолвки я сразу же почувствовал себя не в своей тарелке. Я вел себя как негодяй по отношению к твоему брату и мистеру Бибу. Ты еще лучше, чем я думал.

Люси отступила на шаг.

— Но я тебя не потревожу, — продолжал Сесиль, — ты слишком хороша для меня. Я никогда не забуду то, что ты мне сказала. Единственное, в чем я тебя виню: ты могла бы предупредить меня в самом начале, до того, как ты почувствовала, что не сможешь выйти за меня. У меня был бы шанс стать лучше. До этого вечера я тебя толком и не знал. Я тебя использовал как повод поупражнять свои дурацкие представления о том, какой должна быть женщина. Но сегодня ты предстала передо мной как совершенно другая личность. Новые мысли… даже голос — и тот новый.

— Что ты имеешь в виду? Что за другой голос? — воскликнула Люси, неожиданно охваченная злостью.

— Как будто другой человек говорит твоими устами, — пояснил Сесиль.

И тут Люси вышла из себя.

— Если ты думаешь, что я в кого-то влюблена, — почти кричала она, — то ты очень сильно ошибаешься.

— Конечно же, я так не думаю, — пытался он ее успокоить. — Ты совсем не такая.

— Нет! Именно так ты и думаешь. Это твоя старая идея, идея, которая отбрасывает Европу на века назад — будто женщина только и думает, что о мужчинах. Если девушка разрывает помолвку, о ней говорят: «У нее есть кто-то на уме; она хочет выскочить за кого-то другого». Это отвратительно, это грубо. Как будто девушка не может сделать это просто ради свободы.

— Я мог так думать в прошлом, — почтительно произнес Сесиль. — Но я никогда вновь не стану так говорить. Ты преподала мне хороший урок.

Люси вдруг почувствовала, что краснеет, и притворилась, будто изучает раму окна.

— Конечно, нет и речи о том, что у тебя может быть «кто-то еще», — продолжил Сесиль. — Или что мне «изменяешь». Или еще что-нибудь из разряда этих тошнотворных глупостей. Приношу свои самые глубокие извинения, если мои слова заставили тебя так подумать. Я только хотел сказать, что в тебе появилась сила, которой раньше не было.

— Не нужно, Сесиль, не извиняйся. Это моя ошибка.

— Это вопрос идеалов, — сказал Сесиль. — Твоих и моих. Совершенно абстрактных идеалов, и твои оказались более благородными. Я пребывал в плену старых, порочных представлений, но ты им не соответствуешь. Ты — нечто совершенно новое и прекрасное. — Голос Сесиля дрогнул. — И я должен поблагодарить тебя за то, что ты сделала, показав мне, кто я есть на самом деле. И что еще более важно, спасибо, что ты показала мне, какой должна быть настоящая женщина. Пожмем друг другу руки?

— Конечно, — отозвалась Люси, свободной рукой судорожно сжимая край шторы. — Спокойной ночи, Сесиль. Прости за все и спасибо тебе за твое истинное благородство. Позволь мне зажечь для тебя свечу!

Они вышли в холл.

— Спасибо! Спокойной ночи. Да благословит тебя Бог, Люси.

— Спокойной ночи, Сесиль!

Она проследила, как он поднимается по лестнице, держась за перила, тень от которых скользила по его лицу подобно тени, отбрасываемой крыльями. На площадке он остановился и, обернувшись к Люси, бросил на нее взгляд, полный непередаваемой красоты. В силу воспитания Сесиль был настоящим аскетом, и ничто так не шло ему, влюбленному, как акт отречения от любви.

Она никогда не выйдет замуж. Это она осознавала совершенно ясно, несмотря на полную неразбериху, царившую в ее душе. Сесиль верил в нее. Когда-нибудь и она поверит в себя. Она должна стать одной из тех женщин, которых она восхваляла столь красноречиво и которые больше всего ценят свободу, а не мужчин. Она должна забыть, что Джордж любит ее, что именно он внушил ей эти новые мысли, благодаря которым она столь блестяще обрела свободу, должна забыть, что он ушел… куда он там ушел?.. ушел в темноту.

Люси выключила лампу.

Не было сил думать. Не было сил даже чувствовать. Люси оставила всякие попытки понять саму себя и вступила в ряды огромной армии тех, кто не следует ни сердцу, ни разуму и кто двигается по жизни, пользуясь лишь расхожими фразами из современного им лексикона. У этой армии есть много и милых, и праведных солдат. Но они потерпели поражение в битве с единственным врагом, который есть у человека и который возвел свои бастионы у него внутри, в самом сердце. Эти люди погрешили против страсти и истины, и напрасно они будут стремиться к добродетели. С годами их притворство выйдет наружу, праведность и милая доброжелательность пойдут трещинами, остроумие превратится в цинизм, а альтруизм — в лицемерие. Куда бы они ни пришли, они не только будут создавать ощущение неуюта для других, но будут и сами чувствовать себя неуютно. Они совершили преступление против Эроса и Афины Паллады, и эти дружественные друг другу божества будут неизбежно отмщены. Но не вмешательством других богов, а естественным движением природы.

Люси присоединилась к этой армии, когда притворилась перед Джорджем, что не любит его, а перед Сесилем — что никого не любит. И ночь поглотила ее — как поглотила за тридцать лет до этого мисс Шарлотту Бартлетт.

Глава 18. Люси говорит неправду мистеру Бибу, миссис Ханичёрч, Фредди и слугам

Уинди-Корнер находился не на самой вершине холма, а сотней футов ниже по его южному склону, у основания гребневидного выступа, который служил холму опорой. По обе стороны этого выступа простирались неглубокие лощины, поросшие папоротниками и сосной, а вдоль левой лощины вилась дорога, ведущая через пустошь.

Когда бы мистер Биб ни преодолевал этот невысокий выступ, он, остановившись на самом его гребне, начинал смеяться — природа была столь величественной и благородной, а дом таким обыкновенным, если не сказать нелепым, что этот контраст не мог не ошеломлять. Почивший в бозе мистер Ханичёрч выбрал форму куба потому, что эта форма позволяла ему максимально удобным образом вложить деньги, и единственным дополнением к архитектуре дома, сделанным его вдовой, была маленькая башенка, исполненная в форме носорожьего рога, откуда в дождливую погоду хозяйка могла наблюдать за экипажами, снующими вверх и вниз по дороге. Дом был нелеп, и тем не менее это был дом, и населяли его люди, совершенно искренне любившие окружающие ландшафты. Другие дома по соседству были построены дорогими архитекторами, за прочими домами хозяева тщательнейшим образом ухаживали, но все их ухищрения не могли развеять ощущения, что все, что они делают и возводят, — случайно и временно. И только Уинди-Корнер выглядел вечным, надежным и непреходящим, словно его уродство было создано силами самой Природы. Можно было смеяться над этим строением, но содрогаться от отвращения или негодования — никогда.

В этот понедельник мистер Биб приехал на велосипеде и привез небольшую сплетню. Оказывается, он получил письмо от сестер Элан. Поскольку эти замечательные дамы не смогли приехать на виллу «Кисси», они поменяли планы и вместо этого собрались в Грецию.

«Поскольку Флоренция оказала столь благотворное влияние на мою бедную сестру, — писала мисс Кэтрин, — мы не видим причин, которые помешали бы нам этой зимой посетить Афины. Конечно, это смелый ход, тем более что доктор прописал ей для пищеварения специальный хлеб, но мы можем взять его с собой, и нам останется только сесть на пароход, а затем пересесть на поезд. Но есть ли там английская церковь?» Письмо продолжалось следующим образом: «Я не думаю, что мы поедем куда-нибудь дальше Афин, но если вы знаете какой-нибудь по-настоящему уютный пансион в Константинополе, мы были бы вам искренне признательны».

Люси должна получить удовольствие от этого письмеца, тем более что улыбка, которой мистер Биб озарил Уинди-Корнер, в значительной мере предназначалась для нее. Она обязана заметить, какое оно смешное, это письмецо, и какое оно прекрасное; должна же она чувствовать прекрасное! Хотя она была безнадежна в отношении живописи, и хотя она не всегда удачно одевалась — о, это ее светло-вишневое платье вчера, в церкви! — она просто обязана ощущать красоту и прелесть жизни, иначе она не играла бы на фортепиано так, как она это делает. У мистера Биба была теория, суть которой состояла в признании музыкантов существами исключительно сложными. Эти создания в гораздо меньшей степени, чем прочие люди искусства, знают себя и то, что им нужно, они постоянно ставят в тупик самих себя и своих друзей — их психология — феномен, до конца пока не изученный. И его теория только что была проиллюстрирована фактами, хотя мистер Биб и не знал этого. Не ведая того, что произошло здесь накануне, священник ехал просто выпить чаю, навестить свою племянницу да посмотреть, увидит ли мисс Ханичёрч что-либо милое и прекрасное в желании двух старых дев посетить вечные Афины.

Возле Уинди-Корнер стоял экипаж, который, как только священник приблизился к дому, двинулся и поехал по полосе гравия, ведущей к главной дороге, где резко остановился. Возница, экономя силы лошади, обычно ждал, пока пассажиры пешком поднимутся к этой точке по склону холма. Дверь дома послушно отворилась, и вышли двое, которых священник опознал как Сесиля и Фредди. Странная парочка для совместной поездки, но мистер Биб заметил чемодан, притороченный у ног возницы. Сесиль, на котором был надет котелок, вероятно, уезжал, а Фредди, в кепи, очевидно, провожал его до станции. Они шли быстро, срезая углы, и добрались до вершины холма, когда экипаж все еще боролся с изгибами дороги.

Мужчины пожали руку священнику, но не сказали ни слова.

— Вы решили нас ненадолго покинуть, мистер Виз? — спросил священник.

— Да, — ответил Сесиль, в то время как Фредди отвернулся в сторону.

— Я собирался показать вам это совершенно милое письмо от друзей мисс Ханичёрч, — сказал он и принялся цитировать кусками. — Не чудесно ли это? Разве это не романтическое приключение? Теперь сестры Элан наверняка поедут в Константинополь. Они попали в капкан, из которого им не выбраться, и наверняка закончат кругосветным путешествием.

Сесиль внимательно выслушал священника и сказал, что Люси это будет крайне интересно.

— Настоящее романтическое приключение! — не унимался мистер Биб. — Каприз, абсолютно не свойственный молодым людям. Единственное, на что вы способны, так это на партию в теннис. Вы говорите, что романтика мертва, в то время как сестры Элан изо всех сил бьются за торжество романтики. «Какой-нибудь по-настоящему уютный пансион в Константинополе»! Это они из скромности, но в глубине сердца они желают жить в замке, где они могли бы «…внимать прибою на островах волшебных в океане дальнем». Обычный вид из окна не подходит для сестер Элан. Им нужен пансион, хозяином которого был бы великий Джон Китс.

— Ужасно неловко перебивать вас, мистер Биб, — вмешался Фредди. — Но нет ли у вас спичек?

— У меня есть, — сказал Сесиль, и от внимания священника не ускользнуло то, что тот говорит с Фредди более мягким тоном, чем обычно.

— Вы ведь не встречались с сестрами Элан, мистер Виз, не так ли? — спросил мистер Биб.

— Никогда, — ответил Сесиль.

— Тогда вы не поймете всей прелести этой их поездки в Грецию. Сам я в Греции не бывал и не собираюсь. Я даже не могу представить, чтобы туда поехал кто-либо из моих друзей. Греция слишком велика для нас, слабых мира сего. Не согласны? Италия — это то, с чем мы еще можем управиться. Италия — героическая страна, в Греции же есть что-то богоподобное или даже дьявольское. Я даже не знаю, что именно — насколько Греция выходит за рамки нашего провинциального кругозора. Ладно Фредди, я не очень умный, я знаю; я позаимствовал эти идеи у другого, но передайте мне спички, когда они вам больше не понадобятся.

Священник зажег сигарету и продолжал:

— Так вот что я говорю: если нашим несчастным кокнейским жизням и нужен какой-либо фон, пусть это будет Италия. Достаточно большая, чтобы заполнить мое сознание. Размером как раз с Сикстинскую капеллу. Ее контрасты я еще в силах осознать. Но не Парфенон, не фризы Фидия! А вот и ваш экипаж.

— Вы совершенно правы, — проговорил Сесиль. — Греция не для нас, малых и слабых.

Он сел в экипаж; Фредди кивнул священнику, который, как юноша надеялся, сейчас совсем не хотел над ними поиздеваться, и полез следом. Но не проехали они и десятка ярдов, как Фредди спрыгнул и бегом вернулся за спичками Сесиля, которые священник по-прежнему держал в руке. Взяв коробок, он проговорил:

— Я рад, что вы говорили только о книгах. Сесиль совсем пришибленный. Люси отказалась выйти за него замуж. Если бы вы завели разговор о ней, он бы точно свихнулся.

— Но когда?

— Вчера поздно ночью. Все, мне пора.