Ретт назвал.
— Ах, в артиллерии! Все мои знакомые были либо в кавалерии, либо в пехоте. А, ну тогда понятно… — Она в замешательстве умолкла, ожидая увидеть ехидную усмешку в его глазах. Но он смотрел вниз и играл цепочкой от часов.
— Я бы с превеликой радостью пошел в пехоту, — сказал он, делая вид, будто не понял ее намека. — Но когда узнали, что я учился в Вест-Пойнте — хотя, миссис Элсинг, из-за одной мальчишеской выходки я и не окончил академии, — меня поставили в артиллерию, в настоящую артиллерию, а не к ополченцам. Во время последней кампании нужны были люди, знающие дело. Вам ведь известно, какие огромные мы понесли потери, сколько артиллеристов было убито. Я в артиллерии чувствовал себя одиноко. Ни единого знакомого человека. По-моему, за всю службу я не встретил никого из Атланты.
— М-да! — смущенно протянула миссис Элсинг. Если он служил в армии, значит, она вела себя недостойно. Она ведь не раз резко высказывалась о его трусости и теперь, вспомнив об этих своих высказываниях, почувствовала себя виноватой. — М-да! А почему же вы никогда никому не рассказывали о своей службе в армии? Можно подумать, что вы стесняетесь этого.
— Миссис Элсинг, — внушительно заявил он, — прошу вас поверить мне: я горжусь своей службой Конфедерации, как ничем, что когда-либо совершал или еще совершу. У меня такое чувство… такое чувство…
— Тогда почему же вы все это скрывали?
— Как-то стыдно мне было говорить об этом в свете… в свете некоторых моих тогдашних поступков.
Миссис Элсинг сообщила миссис Мерриуэзер о полученном даре и о разговоре во всех его подробностях.
— И даю слово, Долли, он сказал, что ему стыдно, со слезами на глазах! Да, да, со слезами! Я сама чуть не расплакалась.
— Сущий вздор! — не поверив ни единому ее слову, воскликнула миссис Мерриуэзер. — Не верю я, чтобы слезы появились у него на глазах, как не верю и тому, что он был в армии. И все это я очень быстро выясню. Если он был в том артиллерийском полку, я доберусь до правды, потому что полковник Карлтон, который им командовал, женат на дочери одной из сестер моего деда, и я ему напишу.
Она написала полковнику Карлтону и была совершенно сражена, получив ответ, где весьма недвусмысленно и высоко оценивалась служба Ретта: прирожденный артиллерист, храбрый воин, настоящий джентльмен, который все выносит без жалоб, и к тому же человек скромный, даже отказавшийся от офицерского звания, когда ему его предложили.
— Ну и ну! — произнесла миссис Мерриуэзер, показывая письмо миссис Элсинг. — В себя не могу прийти от удивления! Возможно, мы и в самом деле не правы были, считая, что он не служил в армии. Возможно, нам следовало поверить Скарлетт и Мелани, которые говорили ведь, что он записался в армию в день падения Атланты. Но все равно он подлипала и мерзавец, и я его не люблю!
— А мне вот думается, — сказала неуверенно миссис Элсинг, — мне думается, что не такой уж он и плохой. Не может человек, сражавшийся за Конфедерацию, быть совсем плохим. Это Скарлетт плохая. Знаете, Долли, мне в самом деле кажется, что он… ну, словом, что он стыдится Скарлетт, но, будучи джентльменом, не показывает этого.
— Стыдится?! Ерунда! Оба они из одного куска материи выкроены. Откуда вы взяли такие глупости?
— Это не глупости, — возразила возмущенная миссис Элсинг. — Вчера, под проливным дождем, он ездил в карете со всеми тремя детьми — заметьте, там была и малютка — вверх и вниз по Персиковой улице и даже меня до дому подвез. И когда я сказала: «Капитан Батлер, вы что, с ума сошли, зачем вы держите детей в сырости! Почему не везете их домой?», он ни слова не ответил, но вид у него был смущенный. Тогда Мамушка вдруг говорит: «В доме-то у нас полным-полно всяких белых подонков, так что деткам лучше быть под дождем, чем дома!»
— А он что сказал?
— А что он мог сказать? Только посмотрел, сдвинув брови, на Мамушку и промолчал. Вы же знаете, вчера днем Скарлетт устраивала большую партию в вист, и все эти вульгарные простолюдинки были там. И ему, я полагаю, не хотелось, чтобы они целовали его малышку.
— Ну и ну! — произнесла миссис Мерриуэзер, заколебавшись, но все еще держась прежних позиций. Однако на следующей неделе капитулировала и она.
Теперь у Ретта появился в банке свой стол. Что он делал за этим столом, никто из растерявшихся чиновников не знал, но ему принадлежал слишком большой пакет акций, чтобы они могли возражать против его присутствия. Через некоторое время они забыли о своих возражениях, ибо он держался спокойно, воспитанно и к тому же кое-что понимал в банковском деле и капиталовложениях. Так или иначе, он целый день проводил за своим столом, и все видели, как он корпит, а он решил показать, что, подобно своим респектабельным согражданам, трудится — и трудится вовсю.
Миссис Мерриуэзер, стремясь расширить свою и так уже процветающую торговлю пирогами, надумала занять две тысячи долларов в банке под залог дома. В займе ей отказали, так как под дом было выдано уже две закладных. Дородная дама вне себя от возмущения выкатывалась из банка, когда Ретт остановил ее, выяснил, в чем дело, и озабоченно сказал:
— Тут произошла какая-то ошибка, миссис Мерриуэзер. Ужасная ошибка. Кому-кому, а вам нечего волноваться по поводу обеспечения! Да я одолжил бы вам деньги под одно ваше слово! Даме, которая сумела развернуть такое предприятие, можно без риска поверить. Кому же еще давать банку деньги, как не вам. Так что посидите, пожалуйста, в моем кресле, а я займусь вашим делом.
Через некоторое время он вернулся и со спокойной улыбкой сказал, что, как он и думал, произошла ошибка. Две тысячи долларов ждут ее, и она может взять их, когда захочет. А насчет ее дома — не будет ли она так любезна поставить свою подпись вот тут?
Миссис Мерриуэзер, все еще не придя в себя от нанесенного ей оскорбления, злясь на то, что приходится принимать услугу от человека, который ей неприятен и которому она не доверяет, не слишком любезно поблагодарила его.
Но он сделал вид, будто ничего не заметил. Провожая ее к двери, он сказал:
— Миссис Мерриуэзер, я всегда высоко ставил ваш жизненный опыт — можно мне с вами посоветоваться?
Она слегка кивнула, так что перья на ее шляпке чуть колыхнулись.
— Что вы делали, когда ваша Мейбелл была маленькой и сосала палец?
— Что, что?
— У меня Бонни сосет пальчик. Я никак не могу ее отучить.
— Необходимо отучить, — решительно заявила миссис Мерриуэзер. — Это испортит форму ее рта.
— Знаю! Знаю! А у нее такой хорошенький ротик. Но я никак не соображу, что делать.
— Ну, Скарлетт наверняка знает, — отрезала миссис Мерриуэзер. — Она ведь уже вырастила двоих детей.
Ретт опустил глаза на свои сапоги и вздохнул.
— Я пытался смазывать Бонни ноготки мылом, — сказал он, пропустив мимо ушей замечание насчет Скарлетт.
— Мылом?! Ба-а! Мыло тут не поможет. Я посыпала Мейбелл пальчик хинином, и должна сказать вам, капитан Батлер, она очень скоро перестала его сосать.
— Хинином! Вот уж никогда бы не подумал! Я просто не в состоянии выразить вам свою признательность, миссис Мерриуэзер. А то это очень меня тревожит.
Он улыбнулся ей такой приятной, такой благодарной улыбкой, что миссис Мерриуэзер секунду стояла опешив. Однако прощаясь с ним, она уже улыбалась сама. Ей не хотелось признаваться миссис Элсинг в том, что она неверно судила об этом человеке, но будучи женщиной честной, сказала, что в мужчине, который так любит своего ребенка, несомненно, есть что-то хорошее. Какая жалость, что Скарлетт совсем не интересуется своей прелестной дочуркой! Когда мужчина растит маленькую девочку — в этом есть что-то патетическое. Ретт прекрасно понимал, сколь душещипательна создаваемая им картина, а то, что это бросало тень на репутацию Скарлетт, ничуть не волновало его.
Как только малышка начала ходить, он то и дело брал ее с собой, и она сидела с ним либо в карете, либо впереди него в седле. Вернувшись домой из банка, он отправлялся с ней на прогулку по Персиковой улице, и, держа ее за руку, старался приноровиться к ее шажкам, и терпеливо отвечал на тысячи ее вопросов. В это время дня, на закате, люди обычно сидели у себя в палисадниках или на крыльце, а поскольку Бонни была очень общительная и хорошенькая девочка с копной черных кудрей и ярко-голубыми глазками, почти все заговаривали с ней. Ретт никогда не встревал в эти разговоры, а стоял поодаль, исполненный отцовской гордости и благодарности за то, что его дочь окружают вниманием.
У Атланты была хорошая память, она отличалась подозрительностью и не скоро меняла однажды сложившееся мнение. Времена были тяжелые, и на всех, кто имел хоть что-то общее с Баллоком и его окружением, смотрели косо. Но с помощью Бонни, унаследовавшей обаяние отца и матери, Ретт сумел вбить клинышек в стену отчуждения, которой окружила его Атланта.
Бонни быстро росла, и с каждым днем становилось все яснее, что она — внучка Джералда О'Хара. У нее были короткие крепкие ножки, большие голубые, какие бывают только у ирландцев, глаза и маленький квадратный подбородочек, говоривший о решимости стоять на своем. У нее был горячий нрав Джералда, проявлявшийся в истериках, которые она закатывала, причем она тотчас успокаивалась, как только ее желания были удовлетворены. А когда отец находился поблизости, желания ее всегда поспешно удовлетворялись. Он баловал ее, невзирая на противодействие Мамушки и Скарлетт, ибо ему нравилось в ней все, кроме одного. Кроме боязни темноты.
