— Вы по-прежнему хотите пробираться домой? Это же самоубийство. Между вами и Тарой находится армия янки и кавалерия Стива Ли.
О, великий боже! Уж не хочет ли он теперь, после всех чудовищных испытаний, через которые она прошла, отступиться от нее и не везти домой?
— Да, да, конечно, хочу! Ретт, умоляю, поехали скорее! Лошадь не так уж устала.
— Обождите. Ехать по этой дороге до самого Джонсборо нельзя. Она идет вдоль железнодорожного пути. А за железную дорогу к югу от Раф-энд-Реди весь день сегодня шли бои. Вы знаете какие-нибудь другие дороги, небольшие проселки, тропы, которыми можно миновать Раф-энд-Реди и Джонсборо?
— Знаю! — обрадовано воскликнула Скарлетт. — Не доезжая до Раф-энд-Реди есть проселок, он ответвляется от главной дороги на Джонсборо и тянется дальше на много миль. Мы часто катались там верхом. Эта дорога выводит прямо к усадьбе Макинтошей, а оттуда всего миля до Тары.
— Ну что ж. Может быть, вам удастся объехать Раф-энд-Реди стороной. Генерал Стив Ли целый день прикрывал там отступление. Возможно, янки еще и не прорвались туда. Может быть, вам повезет и вы проскользнете, если солдаты Ли не отберут у вас лошадь.
— Мне… Я проскользну?
— Да, вы. — Голос его звучал резко.
— Но, Ретт… а вы… Разве вы не отвезете нас?
— Нет. Здесь я вас покидаю.
Не веря своим ушам, она в растерянности поглядела вокруг — на сумрачное, лиловато-синее небо позади, на темные стволы деревьев, обступавшие их, словно тюремная стена, со всех сторон, на испуганные фигуры в повозке и — на него. Может быть, она не в своем уме? Или ослышалась?
А он теперь уже откровенно усмехался. Она видела, как белеют в полумраке его зубы, а в глазах блеснула привычная насмешка…
— Вы нас покидаете? Куда же… куда вы уходите?
— Я ухожу вместе с армией, моя дорогая.
Она перевела дух — с досадой, но и с облегчением. Нашел время шутить! Ретт — в армии! Не он ли вечно насмехался над дураками, которые позволили увлечь себя барабанным боем и трескучей болтовней ораторов и сложили голову на поле боя, чтобы те, кто поумнее, могли набивать себе карманы?
— Так бы, кажется, и задушила вас — зачем вы меня пугаете! Ну, поехали!
— Я вовсе не шучу, моя дорогая. И я очень огорчен, Скарлетт, что вы так дурно восприняли мой героический порыв. Где же ваш патриотизм и ваша преданность нашему Доблестному Делу? Я даю вам возможность напутствовать меня: «Возвращайтесь со щитом или на щите!» Но поспешите, ибо я должен еще произнести небольшой, исполненный благородной отваги спич, прежде чем отбыть на поле брани.
Его тягучая речь резала ей слух. Он издевается над ней! Но вместе с тем она почему-то чувствовала, что он издевается и над собой тоже. О чем это он толкует? Патриотизм… со щитом или на щите… поле брани? Не всерьез же он все это говорит? Не может же он так беспечно заявлять о том, что хочет покинуть ее здесь, на этой темной дороге, покинуть вместе с новорожденным младенцем, с женщиной, которая, быть может, вот-вот умрет, с дурой-негритянкой и насмерть перепуганным ребенком и предоставить ей самой тащить их всех по полям сражений, где кругом янки, и дезертиры, и стрельба, и бог весть что еще?
Когда-то, шестилетней девчонкой, она однажды свалилась с дерева — упала плашмя, прямо на живот. Она и сейчас еще помнит это ужасное мгновение, пока к ней не возвратилась способность дышать. И вот теперь она смотрела на Ретта и вдруг ощутила то же самое: перехватило дыхание, закружилась голова… оглушенная, она ловила воздух ртом.
— Ретт! Вы шутите?
Она вцепилась в его локоть и почувствовала, как слезы капают у нее из глаз на скрюченные пальцы. Он взял ее руку и слегка прикоснулся к ней губами.
— До конца верны себе в своем эгоизме, моя дорогая? Все мысли только о собственной драгоценной шкуре, а не о нашей славной Конфедерации? Подумайте о том, как вдохновит наши доблестные войска мое внезапное появление в их рядах в последнюю решающую минуту! — Голос его звучал вкрадчиво и ехидно.
— О, Ретт! — всхлипнула она. — Как можете вы так поступать со мной? Почему вы покидаете меня?
— Почему? — Он беспечно рассмеялся. — Возможно, из-за проклятой чертовой сентиментальности, которая таится в каждом из нас, южан. А возможно… возможно, потому, что мне стыдно. Как знать!
— Стыдно? Разумеется, вы должны сгорать со стыда! Бросить нас здесь одних, беспомощных…
— Дорогая Скарлетт! Уж вы-то не беспомощны! Человек столь себялюбивый и столь решительный ни в каком положении не окажется беспомощным. Я не позавидую тем янки, которые попадутся на вашем пути.
Он соскочил на землю — Скарлетт в испуге смотрела на него онемев — и подошел к повозке с того края, где сидела она.
— Слезайте! — приказал он.
Она молча смотрела на него во все глаза. Он грубо взял ее под мышки и, приподняв с козел, опустил на землю рядом с собой. Затем решительно потянул прочь от повозки в сторону. Она чувствовала, как песок и камешки, набившиеся в туфли, больно колют ей ступни. Душная тишина ночи обволакивала ее, как в тяжком сне.
— Я не стану просить вас ни понять меня, ни простить. Мне, в общем-то, безразлично, будет ли это доступно вашему пониманию, так как я сам никогда не пойму и не прощу себе этого идиотского поступка. Меня бесит мое еще не изжитое до конца донкихотство. Но наш прекрасный Юг нуждается сейчас в каждом мужчине. Ведь, кажется, именно так заявил наш отважный губернатор Браун? Впрочем, это не важно. Я ухожу на войну. — Внезапно он расхохотался — звонко, от души, разбудив эхо в глубине темного леса. — «Тебя любить не мог бы я столь сильно, когда б превыше не любил я Честь» [6]. Очень подходящие к случаю слова, не так ли? И уж, конечно, лучше всего, что я мог бы придумать сам в такую, как сейчас, минуту. Ведь я люблю вас, Скарлетт, невзирая на то, что сказал вам когда-то ночью, месяц назад, у вас на веранде.
В медлительной речи его звучала ласка, и его теплые, сильные руки сжали ее голые локти.
— Я люблю вас, Скарлетт, потому что мы с вами такие родственные души. Мы оба отступники, моя дорогая, низкие себялюбцы. Плевать мы хотели на все на свете — лишь бы нам самим было хорошо, а там пропади все пропадом.
Его голос продолжал долетать до нее из мрака, она слышала слова, но они звучали бессмысленно. Ее усталый мозг старался воспринять жестокую истину — Ретт покидает ее здесь, оставляет на произвол янки. В мозгу стучало: «Он покидает меня. Он покидает меня». Но мысль эта не пробуждала в ней никаких эмоций.
А потом она почувствовала его руки вокруг своей талии, вокруг своих плеч, ощутила твердые мускулы его бедер, и пуговицы его сюртука впились ей в грудь. Жаркая, тревожная волна поднялась со дна ее души, сметая все, заставляя забыть, где она и что с ней происходит. Она почувствовала, что слабеет, что беспомощна, как тряпичная кукла, в его руках, а эти руки были так успокоительно надежны.
— Вы не хотите изменить своего решения? Помните, о чем я говорил вам месяц назад? Опасность, близость смерти — что еще может придать такую остроту ощущениям? Будьте же настоящей патриоткой, Скарлетт. Сумейте дать сладостные воспоминания вашему воину, посылая его на смерть.
Он целовал ее. Она чувствовала шершавость его усов на своих губах, его поцелуй был долгим, неспешным, его горячие губы медлили, прильнув к ее губам, словно впереди у него была еще целая ночь. Чарлз никогда не целовал ее так. И никогда от поцелуев близнецов Тарлтонов или братьев Калвертов не творилось с ней такого: ее обдавало то жаром, то холодом, колени у нее слабели, и ноги подкашивались. Он слегка отклонил ее назад, и его губы скользнули по ее шее ниже, туда, где вырез лифа был застегнут тяжелой камеей.
— Радость моя, — шептал он. — О, моя радость!
Как в тумане, возникли перед ней на мгновение неясные очертания повозки, и она услышала тоненький дрожащий голосок Уэйда:
— Мама! Мне страшно!
Резкий, холодный луч здравого смысла внезапно вспыхнул в ее усталом, затуманенном мозгу, и в памяти сразу воскресло то, что на какой-то миг изгладилось из сознания: ей тоже страшно, безумно страшно, а Ретт покидает ее, негодяй, подлец! И к тому же у него еще хватает наглости, стоя здесь, посреди дороги, оскорблять ее, делать ей гнусные предложения! Гнев, ненависть придали ей силы, и, резко оттолкнув его, она вырвалась из кольца объятий.
