Все, кроме Скарлетт, суетились вокруг потерявшей сознание Мелани, все что-то испуганно восклицали, кто-то побежал за водой и подушками, и на дорожке перед домом остались только Скарлетт и дядюшка Питер. Скарлетт стояла, ошеломленно глядя на старого негра, беспомощно размахивавшего письмом. Его черное старческое лицо жалобно сморщилось, словно у ребенка, которого распекает мать, от чувства собственного достоинства не осталось и следа.

В первые мгновения Скарлетт не могла двинуться с места, не могла произнести ни слова, и, хотя в мозгу ее звенело: «Он жив! Он возвращается домой!», она не ощущала ни радости, ни волнения — ничего, кроме потрясения и оцепенелости. Голос дядюшки Питера — жалобный, молящий — доносился к ней откуда-то издалека:

— Мистер Уилли Бэрр из Мэйкона — он нашим сродни — привез мисс Питти письмо-то. Мистер Уилли был в одной тюрьме с мистером Эшли. Мистер Уилли раздобыл лошадь и добрался быстро. А мистер Эшли — тот идет пешком…

Скарлетт выхватила у него письмо. Она узнала почерк мисс Питти, и письмо было адресовано Мелани, но это не породило в Скарлетт ни секундного колебания. Она разорвала конверт, и записочка мисс Питти упала на землю. Кроме записки, в конверте был еще сложенный в несколько раз листок бумаги — засаленный, замызганный от пребывания в грязном кармане, обтрепанный по краям. Рукою Эшли на нем была сделана надпись: «Миссис Джордж Эшли Уилкс, через мисс Сару-Джейн Гамильтон, Атланта или Двенадцать Дубов, Джонсборо, Джорджия».

Дрожащими пальцами Скарлетт развернула листок и прочла:

«Любимая, я возвращаюсь домой, к тебе…»

Слезы заструились по ее лицу, и она не могла прочесть больше ни строчки, а сердце заколотилось так, что ей казалось — сейчас оно разорвется от переполнявшей его радости. Прижав письмо к груди, она взлетела на крыльцо и — через холл, мимо гостиной, где все обитатели дома хлопотали, мешая друг другу, вокруг лежавшей в обмороке Мелани, — вбежала в маленький кабинетик Эллин. Захлопнув за собой дверь, она заперла ее на ключ и бросилась на старую, продавленную софу, плача, смеясь, прижимая к губам письмо.

«Любимая, — шептала она, — я возвращаюсь домой, к тебе».

Здравый смысл подсказывал всем, что Эшли — если только ему не удастся отрастить крылья — не сможет добраться из Иллинойса в Джорджию раньше как через несколько недель, если не через несколько месяцев, и тем не менее, стоило какому-нибудь солдату показаться в глубине подъездной аллеи, как у каждого начинало бешено колотиться сердце. Любое бородатое пугало могло обернуться Эшли. А если даже это был не Эшли, то кто-то мог принести весть о нем или письмо от тетушки Питти с известием об Эшли. И все население дома — и белое, и черное, — заслышав звук шагов, выбегало на крыльцо. Вид человека в военной форме заставлял каждого бросаться с выгона, с хлопкового поля, от поленницы дров ему навстречу. На какое-то время после получения письма работы на плантации почти остановились. Никто не хотел оказаться вне дома, когда появится Эшли, а меньше всех — Скарлетт. И конечно, она не могла требовать от других, чтобы они занимались своими делами, когда сама забросила все.

Но шли недели, а Эшли все не было, и не приходило больше никаких о нем вестей, и жизнь на плантации понемногу вошла в обычную колею. Сердечной тоске и напряженному ожиданию тоже ведь положен свой предел. Однако в душу Скарлетт мало-помалу закрался тревожный страх, что с Эшли случилась какая-то беда по дороге. Рок-Айленд так далеко, а из тюрьмы он мог выйти слабым и больным. Денег у него нет, и край, через который лежит его путь, исполнен ненависти к конфедератам. Если бы только знать, где он находится, она послала бы ему денег, послала бы все до последнего пенни, заставила бы голодать всю семью, лишь бы он мог быстрее вернуться домой на поезде.

«Любимая, я возвращаюсь домой, к тебе».

В первые мгновения неистовой радости, когда ее глазам предстали эти строки, они означали для нее лишь одно: Эшли возвращается домой, к ней. Затем, поостыв, она поняла, что Эшли возвращается не к ней, а к Мелани. К Мелани, которая бегает по дому, распевая от радости, словно птичка. И временами у Скарлетт мелькала горькая мысль: а ведь Мелани могла умереть в Атланте от родов! Все бы так превосходно устроилось тогда. По истечении приличествующего срока она могла бы выйти замуж за Эшли и стать доброй мачехой малютке Бо. И когда нечто подобное приходило ей на ум, она уже не спешила испросить у господа прощения, не пыталась уверить его, что у нее, в сущности, не было ничего такого в мыслях. Она уже утратила страх перед господней карой.

Солдаты забредали в дом по одному, по двое, дюжинами, и все — голодные. Скарлетт в отчаянии говорила себе, что даже нашествие саранчи было бы не столь страшно. Она проклинала старый обычай гостеприимства, укоренившийся в эпоху процветания Юга, обычай, согласно которому ни одного заезжего человека — будь он благородного или простого сословия — нельзя отпустить дальше в путь, не накормив и его самого, и его лошадь, не предоставив ему ночлега и не выказав должного радушия. Скарлетт понимала, что прежний уклад жизни канул в прошлое навеки, но все остальные обитатели Тары не могли этого понять, не понимали этого и солдаты, и каждый из них был принят в доме как долгожданный гость.

И поток мимо бредущих не иссякал, а сердце Скарлетт ожесточалось. Солдаты поедали съестные запасы, заготовленные на несколько месяцев впрок, поедали овощи, выращивая которые она гнула спину, продукты, для приобретения которых ей пришлось покрыть не одну милю. Продукты эти добывались с великим трудом, а деньги в бумажнике янки таяли быстро. Сейчас в нем осталось уже всего несколько зеленых бумажек и только две золотые монеты. Почему должна она кормить всю эту ораву голодных мужчин? Война окончилась. Солдатам уже не придется больше грудью защищать ее дом от неприятеля. И она дала распоряжение Порку: когда в доме солдаты, подавать на стол поменьше еды. Распоряжение это оставалось в силе до тех пор, пока она не заметила, что Мелани, все еще не вполне окрепшая после появления на свет Бо, заставляет Порка отдавать ее долю еды солдатам, а себе берет нечто почти не различимое невооруженным глазом.

— Прекрати это, Мелани, — обрушилась на нее Скарлетт. — Ты пока еще еле на ногах держишься, и если не станешь есть как следует, то сляжешь совсем, и нам придется за тобой ухаживать. Пусть солдаты немного поголодают. Они от этого не умрут. Они выдерживали это четыре года, выдержат и еще.

Мелани поглядела на нее, и Скарлетт впервые увидела откровенный бунт в ее всегда таком ясном взоре.

— Ах, Скарлетт, не брани меня! Позволь мне поступать по-своему. Всякий раз, когда я отдаю какому-нибудь бедняге свою порцию, я думаю о том, что, быть может, где-то там, на Севере, какая-то женщина, повстречав моего Эшли на пути, делится с ним своим обедом, и это дает ему силы брести домой, ко мне.

«Моего Эшли».

«Любимая, я возвращаюсь домой, к тебе».

Скарлетт молча отвела глаза. Но после этого разговора Мелани заметила, что на столе стало появляться больше еды, даже если присутствовали посторонние, хотя Скарлетт по-прежнему жалела для них каждый кусок.

Если солдаты были слишком больны — а такие забредали к ним частенько — и не могли двинуться дальше, Скарлетт весьма и весьма неохотно предоставляла им постель. Каждый больной был лишним ртом, который приходилось кормить. И кто-то должен был за ним ухаживать — значит, одним работником меньше на прополке, на пахоте, на огороде, на возведении ограды. Раз какой-то верховой, направлявшийся в Фейетвилл, оставил у них на крыльце совсем юного парня со светлым пушком над верхней губой: юноша этот валялся у дороги без сознания, и верховой перекинул его через седло и привез в ближайшую усадьбу — в Тару. Все подумали, что это, верно, один из тех курсантов, которые были призваны в армию, когда Шерман повел наступление на Милледжвилл, но узнать наверное ничего не удалось, так как юноша умер, не приходя в сознание, а содержимое карманов не помогло установить его личность.

Это был пригожий мальчик, по-видимому, из родовитой семьи, и быть может, где-то дальше к Югу какая-то женщина день и ночь глядела на дорогу, гадая, где он сейчас, скоро ли вернется домой, — совершенно так же, как Скарлетт и Мелани в безумной надежде вглядывались в каждую бородатую фигуру, появлявшуюся на аллее, ведущей к дому. Они похоронили юношу на своем семейном кладбище, рядом с тремя маленькими братьями О'Хара, и пока Порк засыпал могилу, Мелани отчаянно рыдала, думая о том, что, быть может, какой-нибудь чужой человек сделает то же для ее Эшли.

Так же, как и этот безвестный юноша, попал к ним и Уилл Бентин — он был без сознания, когда однополчанин привез его в Тару, перекинув через луку седла. Уилл погибал от тяжелой пневмонии, и, укладывая его в постель, женщины со страхом думали, что он скоро разделит участь безымянного солдата, погребенного на их кладбище.

У него было изжелта-бледное малярийное лицо, какие нередко встречаются среди малоимущего населения Южной Джорджии, светлые рыжеватые волосы и почти бесцветные голубые глаза, хранившие кроткое и терпеливое выражение, даже когда он бредил. Одна нога у него была ампутирована до колена, и на культе держался кое-как соструганный деревянный обрубок. Всем было ясно, что он из небогатой семьи, — точно так же как никто не сомневался, что юноша, которого они недавно похоронили, явно был сыном какого-нибудь плантатора. Откуда пришла к ним эта уверенность, никто из женщин не смог бы объяснить. Уилл был так же грязен и небрит и так же обовшивел, как многие джентльмены из хороших семей, попадавшие к ним в поместье. А речь его в бреду была отнюдь не менее правильна, чем язык близнецов Тарлтонов. И все же подобно тому, как они умели мгновенно отличать породистую лошадь от полукровки, так и здесь все инстинктивно почувствовали, что Уилл — человек не из их среды. Впрочем, это никак не мешало им прилагать все силы к тому, чтобы спасти ему жизнь.

Изнуренный годом заключения в тюрьме северян, измученный длинным переходом на плохо пригнанной деревянной ноге, он уже не имел сил бороться с пневмонией и день за днем в бреду снова и снова переживал все битвы, стонал и пытался вскочить с постели. Но ни разу за все время не позвал он к своему ложу ни матери, ни жены, ни сестры, ни возлюбленной, и это очень встревожило Кэррин.

— У каждого человека должны быть какие-то близкие, — говорила она. — А у этого словно бы нет ни единой родной души на всем белом свете.

Однако, несмотря на истощение, организм у него оказался крепким, и хороший уход помог ему преодолеть болезнь. Настал день, когда в бледно-голубых глазах стало заметно отчетливое восприятие действительности, и взгляд его упал на Кэррин: она сидела возле его постели, перебирая четки, и лучи утреннего солнца играли в ее белокурых волосах.

— Значит, вы все же не приснились мне, — произнес он своим глуховатым, бесцветным голосом. — Надеюсь, я не доставил вам слишком много хлопот, мэм?

Выздоровление его продвигалось туго; день за днем он тихо лежал, глядя на магнолии за окном, и присутствие его почти не ощущалось в доме. Кэррин прониклась к нему симпатией; его тихая необременительная немногословность импонировала ей. И нередко в знойные послеполуденные часы она подолгу молча просиживала у его постели, отгоняя мух.

Кэррин вообще была молчалива в эти дни: тоненькая, хрупкая, она неслышно, как привидение, двигалась по дому, выполняя те работы, которые были ей под силу. И много молилась, ибо стоило Скарлетт без стука заглянуть к ней в комнату, как она неизменно заставала Кэррин коленопреклоненной возле кровати. Зрелище это всякий раз вызывало досаду у Скарлетт, считавшей, что время молитв прошло. Если бог нашел нужным так их покарать, значит, он прекрасно обходится без их молитв. У Скарлетт религия всегда носила характер сделки. Она обычно обещала богу вести себя хорошо в обмен на те или иные его милости. Но бог, по ее мнению, то и дело нарушал условия сделки, и теперь она чувствовала себя свободной от любых обязательств по отношению к нему. И всякий раз, застав Кэррин в молитве на коленях, в то время как той надлежало вздремнуть после обеда или заняться починкой белья, она злилась, считая, что сестра увиливает от участия в совместных трудах.

Примерно это она и сказала Уиллу Бентину как-то вечером, когда он уже стал вставать с постели, и была немало поражена, услышав в ответ такие, произнесенные бесцветным глуховатым голосом слова:

— Не трогайте ее, мисс Скарлетт. Это приносит ей утешение.

— Утешение?

— Конечно. Она молится за вашу матушку и за него.

— За кого это — «за него»?

Блекло-голубые глаза без удивления поглядели на нее из-под рыжеватых ресниц. Ничто, по-видимому, не могло ни удивить, ни взволновать Уилла Бентина. Быть может, он видел слишком много неожиданного и непредставимого, чтобы сохранить способность изумляться. Ему не казалось странным, что младшая сестра не раскрывала Скарлетт своего сердца. Он принимал это как нечто само собой разумеющееся, как и то, что Кэррин нашла возможным делиться с ним, совсем чужим ей человеком.

— За своего поклонника, за этого мальчика — Брента, не знаю, как его фамилия, который погиб при Геттисберге.

— За своего поклонника? — переспросила Скарлетт. — Какая чушь! И он, и его брат были моими поклонниками.

— Да, она мне тоже так говорила. Похоже, что все юноши во всем графстве были вашими поклонниками. Но тем не менее он стал ее поклонником, после того как вы отвергли его. Ведь он обручился с мисс Кэррин, когда в последний раз приезжал домой на побывку. Она говорит, что ей никто никогда не нравился — только он, и она получает успокоение, молясь за него.

— Чепуха! — сказала Скарлетт, почувствовав легкий укол ревности.

Она с любопытством поглядела на этого худосочного человека с костлявыми плечами, сутулой спиной, рыжеватыми волосами и спокойным немигающим взглядом. Вот, значит, как — ему известны секреты ее семьи, которые сама она не потрудилась узнать. Так вот почему Кэррин бродит по дому, как сомнамбула, и все время молится богу. Ничего, это пройдет. Тысячи девушек забывают своих мертвых возлюбленных… да и мертвых мужей тоже. Она же пережила потерю Чарлза. А в Атланте она знала одну женщину, которая трижды вдовела за войну и все же не утратила способности интересоваться мужчинами. Именно эти соображения она и высказала Уиллу, но он покачал головой.

— Мисс Кэррин не такая, — убежденно сказал он.

Уилл оказался приятным собеседником, потому что сам говорил мало, но умел слушать и понимать. Скарлетт делилась с ним своими сомнениями по части сева, прополки, рыхления почвы, откорма свиней и разведения коров, и он давал ей добрые советы, так как имел небольшую ферму в Южной Джорджии и двух негров. Он знал, что теперь его негры получили свободу, а ферма заросла сорняком и молодой сосной. Его единственная сестра несколько лет назад уехала со своим мужем в Техас, других родственников у него не было, и он остался один как перст на всем белом свете. Впрочем, это, казалось, мало волновало его, так же как и потеря ноги, которой он лишился в Виргинии.

И после целого дня тяжелой работы, после воркотни негров, нытья и шпилек Сьюлин, после бесконечно повторявшихся вопросов Джералда — где Эллин? — Скарлетт отдыхала душой, беседуя с Уиллом. Ему она могла сказать все. Она даже рассказала ему, как застрелила янки, и расцвела от гордости, услыхав его немногословную похвалу:

— Чистая работа!

Мало-помалу все обитатели дома нашли путь в комнату Уилла, все шли к нему со своими тревогами и бедами — все, даже Мамушка, которая поначалу держалась с ним холодно, памятуя, что он не высокого происхождения и владелец всего двух рабов.

Как только Уилл смог ковылять по дому, он тотчас нашел себе работу — стал плести корзины и чинить поломанную янки мебель. Кроме того, он очень умело резал по дереву, и Уэйд не отходил от него ни на шаг, так как Уилл вырезал ему всевозможные игрушки — первые в его жизни настоящие игрушки. Теперь, когда в доме появился Уилл, все, отправляясь по своим делам, уже спокойно оставляли на него Уэйда и двух малюток, ибо он не хуже Мамушки умел позаботиться о них, — разве что только Мелани превосходила его в уменье успокоить раскричавшегося белого или черного младенца.

— Вы были неслыханно добры ко мне, мисс Скарлетт, — сказал однажды Уилл, — а ведь я для вас никто, чужой человек. Я доставил вам уйму беспокойства и хлопот, и если вы не против, я бы хотел пожить здесь еще и помочь в работе чем смогу, пока не расплачусь с вами хоть немного за вашу заботу обо мне. Совсем-то расплатиться, до конца, я не смогу, понятно, никогда, потому как жизнь человеческая слишком дорога — ее ничем не оплатишь.

Итак, Уилл Бентин остался жить в Таре, и как-то незаметно, само собой, значительная часть груза, лежавшего на плечах Скарлетт, переместилась на его костлявые плечи.

Настал сентябрь, и пришла пора собирать хлопок. Однажды после полудня, погожим, солнечным днем ранней осени Уилл Бентин, сидя на ступеньках крыльца у ног Скарлетт, неторопливо повествовал своим бесцветным голосом о непомерных ценах за очистку хлопка на новой хлопкоочистительной машине под Фейетвиллом. Однако сегодня в Фейетвилле ему удалось выяснить, что расходы можно будет сократить на четверть, если на две недели предоставить лошадь и повозку в пользование хозяина машины. Но заключать сделку он не стал — решил сначала обсудить все со Скарлетт.