Он потянулся за аспиратором и наконец вытащил его из кармана. Аспиратор выглядел почти как бутылка «Виндекса» с распылителем наверху. Он вставил его в рот и нажал зажим.
– Лучше? – спросил Билл озабоченно.
– Нет. Пустой. – Эдди посмотрел на Билла глазами, охваченными паникой, которые говорили: «Я попался, Билл! Я попался!»
Пустой аспиратор откатился от его руки. Речка посмеивалась, ее ни в коей мере не заботило, что Эдди Каспбрак не может дышать. Билл рассеянно подумал, что те парни правы в одном: это в самом деле была запруда сопляков. Но они смеялись, черт возьми, и он почувствовал внезапную тупую ярость, что так должно было все кончиться.
– Успокойся, Эдди, – сказал он.
Минут сорок Билл сидел рядом с Эдди в надежде, что приступ астмы у него вот-вот кончится, но постепенно ожидание перешло в тревогу. К тому времени, когда появился Бен Хэнском, тревога стала реальным ужасом. Приступ не только не кончался, он становился хуже. И аптека на Центральной улице, где Эдди наполнял свой аспиратор, была почти в трех милях отсюда. Что, если он пойдет за заправкой для Эдди и, придя, найдет его без сознания? Без сознания или (Не дури, пожалуйста, не думай об этом) или даже мертвым, беспощадно настаивал его разум.
(как Джордж, мертв как Джордж) Не будь такой жопой! Он не умрет!
Нет, вероятно, нет. А что, если он вернется и найдет Эдди в глубоководной волне? Билл все знал о глубоководных волнах; он даже пришел к выводу, что их так называют из-за сходства с теми огромными волнами, на которых ребята катаются на Гавайях, и это казалось вполне правдоподобным, – в конце концов, что такое глубоководная волна, как не волна, которая топит ваш мозг? На знахарских сеансах, таких, как сеансы Бена Кейси, люди всегда уходили в глубоководные волны и иногда оставались там, несмотря на брюзжащие крики Бена Кейси.
Поэтому Билл сидел здесь, понимая при этом, что он должен идти, что он не может принести пользу Эдди, оставаясь на месте, но и боясь оставить его одного. Иррациональное, суеверное чувство внушало ему уверенность, что Эдди скользнет в волну в ту самую минуту, когда он, Билл, повернется к нему спиной. Тут Билл посмотрел вверх по течению реки и увидел стоящего там Бена Хэнскома. Конечно он знал, кто такой Бен, – самый толстый мальчишка в любой школе имеет несчастье быть известным. Бен учился в параллельном классе. Билл иногда видел его на перемене, он держался обычно особняком в углу, глядя в книгу или поедая свой завтрак из сумки размером с бельевой мешок.
Глядя сейчас на Бена, Билл подумал, что он выглядит, пожалуй, даже хуже Генри Бауэрса. Поверить трудно, но это так. Билл никак не мог себе представить этих двоих в жестокой схватке друг с другом. Волосы Бена – грязные клочья – стояли торчком. Его свитер превратился в сплошную рванину и был испачкан кровью и травой. Штаны на коленях были разодраны.
Бен увидел, что Билл смотрит на него и слегка отшатнулся, глаза его настороженно бегали.
– Нинвие уххходи! – закричал Билл. Он поднял руки вверх, ладонями наружу, показывая, что он безопасен. – Ниам нужна пппомощь.
Бен подошел ближе, все еще держась настороже. Он шел, и ноги не слушались его.
– Они ушли? Бауэре и те парни?
– Дддда, – сказал Билл. – Сссслушай, ммможешь ты остаться с моим дддругом, пока я пойду за его леккккарством? У него аааа...
– Астма?
Билл кивнул.
Бен подошел к остаткам запруды и страдальчески опустился на одно колено рядом с Эдди, который лежал навзничь с закрытыми глазами и тяжело вздымавшейся грудью.
– Который ударил его? – спросил наконец Бен. Он посмотрел наверх, и Билл увидел, что толстяка распирает тот же гнев, какой чувствовал он сам. – Это был Генри Бауэре?
Билл кивнул.
– С него станется. Давай, иди. Я останусь с ним.
– Сссспасибо.
– О, не благодари меня, – сказал Бен. – Ведь они набросились на вас из-за меня. Иди. Торопись. Я должен к ужину быть дома.
Билл ушел, больше ничего не сказав. А хорошо было бы сказать Бену, чтобы он не принимал это близко к сердцу – в том, что случилось Бен виноват был не больше, чем Эдди, который имел глупость открыть свой рот. Столкновение с такими парнями, как Генри и его приятели, было несчастным случаем, своего рода детским вариантом потопа, или смерча, или желчных камней. Хорошо было бы сказать это, но он, Билл, сейчас был в таком напряжении, что это заняло бы у него минут двадцать, а к тому времени Эдди мог бы соскользнуть в глубоководную волну (все это Билл узнал у доктора Кайси и доктора Кильдаре: вы никогда не входите в волну, вы всегда в нее соскальзываете).
Он пошел вниз по течению, и один раз обернулся назад. Бей Хэнском с суровым видом выбирал камешки из воды. Сначала Билл не мог сообразить, что он делает, а потом понял. Это был полевой склад. На случай, если они вернутся.
4
Барренс для Билла не был тайной. Этой весной он много играл здесь, иногда с Ричи, чаще с Эдди, иногда сам с собой. Всю местность он, конечно же, знал, он без проблем мог найти дорогу назад, на Канзас-стрит от Кендускеага – и сейчас нашел ее. Он вышел к деревянному мосту, где Канзас-стрит пересекала один из небольших безымянных протоков, который вытекал из дренажной системы Дерри и впадал в Кендускеаг ниже. Сильвер был спрятан под этим мостом, его руль привязан к одному из устоев моста мотком веревки, чтобы колеса не касались води.
Билл отвязал веревку, засунул ее в рубашку и с усилием вытащил Сильвера на мостовую, тяжело дыша и обливаясь потом, пару раз теряя равновесие и приземляясь на зад.
Но наконец он выбрался. Занес ногу над высокой вилкой.
И как всегда; когда он был на Сильвере, он стал кем-то еще.
5
– Пошел, Сильвер, ДАВАЙ!
Эти слова вышли откуда-то из глубины и звучали иначе, чем его нормальный голос, – это был голос человека, которым он становился. Сильвер медленно набирал скорость, Билл стоял на педалях, его руки сжимали руль запястьями вверх. Он выглядел, как человек, пытающийся поднять невероятно тяжелую штангу. На шее выступили жилы. В висках пульсировали вены. Рот был напряженно приоткрыт, когда он преодолевал так знакомые ему вес и инерцию, силой разума заставляя Сильвера двигаться.
Как всегда, усилия оправдали себя. Сильвер покатился быстрее. Дома убегали назад по прямой, а не выпячивались, как раньше. Слева от него, где Канзас-стрит пересекала Джексон, освобожденная Кендускеаг становилась Каналом. После перекрестка Канзас-стрит быстро устремилась вниз к Центральной и Мейн-стрит, деловому району Дерри.
Улицы здесь пересекались часто, но на всех, к счастью для Билла, были надписи «Стоп»; мысль же о том, что водитель в один прекрасный день может удариться об одну из этих надписей, быть раздавленным и стать кровоточащей тенью на этой улице, никогда не приходила Биллу в голову. Впрочем, маловероятно, чтобы он изменил свой маршрут, если бы она и пришла. Не исключено, что это бы случилось рано или поздно в его жизни, но эта весна и раннее лето были для него очень уж странным и мрачным временем. Бен бы удивился, если бы кто-нибудь спросил его, одинок ли он; Билл точно так же был бы поражен, если бы кто-нибудь спросил его, не ищет ли он смерти. «Кконечно, инет!» – немедленно (и негодующе) ответил бы он, но это не изменило бы того факта, что его поездки на Канзас-стрит стали с приходом весны все более и более походить на психические атаки.
Эта часть Канзас-стрит называлась Ап-Майл-Хилл. Билл взял подъем на полной скорости, склонился над рулем Сильвера, чтобы уменьшить сопротивление ветра, одна рука его лежала на треснувшем резиновом пузыре рожка, чтобы предупредить зеваку, рыжие волосы развевались на ветру мягкой волной. Жилые дома справа уступили место деловым зданиям (в основном склады и фабрики-мясоукладчики), которые проносились мимо в жутком, но радующем рывке. В уголке глаз слева мелькал Канал.
– ПОШЕЛ, СИЛЬВЕР, ДАВАЙ!
– кричал он, как победитель.
Сильвер пролетел над первым бордюром, и его ноги – как почти всегда в этом месте – потеряли контакт с педалями. Он был свободен, полностью во власти Бога, которому определена работа защищать маленьких мальчиков. Он углубился в улицу, делая миль на пятнадцать в час больше разрешенной скорости в двадцать пять.
Сейчас все было позади него: его заикание, пустые, подернутые болью глаза его отца, когда он бесцельно ходил по своей мастерской в гараже, ужасное зрелище пыли на крышке закрытого пианино наверху, потому что мама больше не играла. Последний раз она играла на похоронах Джорджа – три методистских гимна. Джордж, вышедший в дождь в своем желтом дождевике, с корабликом на парафине; мистер Гарднер, поднимающийся по улице через двадцать минут с телом, завернутым в запачканное кровью одеяло; исполненный муки крик матери. Все позади него. Он былОдинокий Скиталец, он был Джон Вейн, он был Бо Дидли, он был всем, кем угодно, только не тем, кто кричал и боялся и требовал мммаму.
