Милый.
Падает, осыпается.
Выбей.
Засуетились, взволновались.
Настигнете.
Огниво.
Т. е. стал лучше, чем был в прежнее время — в молодости.
Кружало — питейный дом, кабак (Ред.).
Сороковые бочки.
Записано в Зубцовском уезде Тверской губ. AT 551 + 3001 (см. прим. к тексту № 171). Эпизод добывания героем богатырского коня с помощью благодарного мертвеца, им похороненного, аналогичен сюжетному типу 508 (Благодарный мертвец) и выдержан в стиле, характерном для русских сказок о богатырях. Эпизод бросания волшебного платочка Иваном-царевичем близок к типу 313 Н* (ср. текст № 175). Эпизоды в подземном царстве, откуда герой возвращается на «птице-соколе», напоминают, как и в варианте № 171, сюжетный тип 301. И так же, как в варианте № 171, герой играет в подземном царстве на музыкальном инструменте. Сюжет о молодильных яблоках отличается здесь многими необычными подробностями: младший царевич отправляется за мертвой водой и «моложавыми» яблоками в восьмилетнем возрасте; в пути он останавливается в избушках сестер Елены Прекрасной, пересаживается со своего коня на летучего сокола первой ее сестры, потом на сокола второй сестры и на нем перелетает через шнуры, натянутые от 12-ти церквей к дому царь-девицы, и обратно; красная девица, к которой он заезжает на обратном пути и которую берет с собой, предупреждает его о коварной ведьме-соблазнительнице (ведьма играет роль «прекрасной Дуни», «девицы» и «Ирины мягкой перины» в вариантах № 171, 174, 175); царь-девица приплывает по морю в царство отца Ивана-царевича через двенадцать лет с двумя сыновьями и выдувает от своих кораблей до царского дворца хрустальный мост.
Изба.
Записано в Новгородской губ. AT 551. Необычный для сюжета о молодильных яблоках эпизод испытания героем крепости огромной железной булавы (палицы) является традиционным в восточнославянских сказках разных сюжетных типов о богатырях, как и эпизод добывания могучего коня. Основная часть сюжета изложена в этом варианте схематично.
Игра слов: имя Сонька, уменьшительное от Софья, дано в сказке красной девице с умыслом, потому что она проспала и живую воду и свою девичью честь.
Записано в Архангельской губ. AT 551. Необычный зачин связан с мотивом, не отмеченным в других вариантах сюжета о молодильных яблоках: царь-девица катается на горохе, гремя и грохоча. Встречаются в сказке и другие своеобразные подробности: царь-девица во время погони за Иваном-царевичем рожает сына; старшие братья Ивана-царевича идут к царь-девице по красным сукнам босиком, и она каждому из них «дает стежь», у каждого из них «вышибает из спины два сустава», а Иван-царевич идет по красным сукнам и все сукна в грязь вбивает» — царь-девица его встречает торжественно и радушно. В Примечаниях к сказкам о молодильных яблоках Афанасьев дал пересказ другого варианта этой сказки без указания на источник: «В нашем простонародье существует еще следующий рассказ о кривой царевне. Весельчак-пьяница вызвался вылечить ее глаза и поехал в змеиное царство; в том царстве жили одни змеи да гады. Кругом города лежала большая змея, обвившись кольцом, так что голова с хвостом сходилась. Пьяница воспользовался сном исполинской змеи, сделал веревочную лестницу с железными крюками на конце, накинул лестницу на городскую стену, забрался в город и посреди его нашел камень, а под камнем целебную мазь, — сто́ит только помазать ею глаза, как слепота тотчас же проходит. Взял он эту мазь, спрятал под мышку, сел на корабль — и в море. Пробудилась большая змея, погналась за вором; плывет по́ морю, а под ней вода словно в котле кипит; махнула хвостом и разбила корабль вдребезги. Пьянице удалось выплыть на́ берег; он вылечил кривую царевну и получил щедрую награду».
Не медля.
Удар прутом или плетью.
Л. Г. Бараг, Н. В. НовиковА. Н. Афанасьев и его собрание народных сказок
Имя Александра Николаевича Афанасьева стоит в одном ряду с именами выдающихся русских ученых XIX в. Его плодотворная деятельность отличалась замечательной многосторонностью. Он проявил себя как вдумчивый историк культуры и исследователь русской литературы, правовед, этнограф, фольклорист и журналист. Особая заслуга принадлежит Афанасьеву — составителю сборника народных русских сказок. Афанасьевский сборник (8 выпусков, 1855—1863) — выдающееся издание не только отечественной, но и мировой фольклористики. Явившись первым и пока единственным сводом русских сказок, в котором они представлены наряду с украинскими и белорусскими, сборник положил начало научному собиранию и изучению восточнославянской сказки и стал поистине народной книгой, сыгравшей исключительную роль в воспитании не одного поколения читателей.
* * *
А. Н. Афанасьев родился 11 июля 1826 г. в уездном городке Богучары Воронежской губернии в семье мелкого судейского чиновника[836]. Года через три после его рождения отец получил назначение на новое место службы — в город Бобров той же Воронежской губернии, куда переехала и вся семья. Здесь прошли детские годы Афанасьева, здесь он научился грамоте, приобщился к книге, отсюда в 1837 г. уехал в Воронеж, чтобы продолжить образование в тамошней гимназии. Жизнь до гимназии Афанасьев впоследствии живо изобразил в своих воспоминаниях, напечатанных в «Русском архиве» (1872, № 3—4, стб. 809—852)[837].
Из этих воспоминаний видно, что несомненным и заслуженным авторитетом в семье Афанасьева пользовался отец (мать скончалась вскоре после рождения маленького Саши). Воспитанный «на медные деньги», он «уважал образование в других», любил читать, постоянно интересовался журналами того времени («Библиотекой для чтения», «Отечественными записками», «Москвитянином» и др.) и некоторые из них выписывал. По словам Александра Николаевича, его отец «справедливо почитался за самого умного человека в уезде, и к нему многие обращались в важных юридических случаях за советами»[838].
После того, как Саша научился дома читать и писать, он вместе со старшим братом и другими детьми уездных чиновников продолжил учение поочередно у двух попов, и того и другого звали Иваном. «И первый, и второй отцы Иваны, — вспоминает Александр Николаевич, — были люди вовсе не злые; но, воспитанные в семинарии, они были знакомы только с суровым духом воспитания и вполне поясняли нам, что корень учения горек»[839].
С детства он любил слушать сказки и читать книги. «Чтение это, — вспоминал Александр Николаевич, — сменило для меня сказки, которые бывало, с таким же наслаждением и трепетом слушал я прежде по вечерам, в углу темной комнаты, от какой-нибудь дворовой женщины»[840]. Страсть к чтению, однако, не изгладила ярчайшего впечатления от народных устных сказок, и любовь к ним Афанасьев сохранил до конца своей жизни.
В 1837 г. Афанасьев поступает в воронежскую гимназию и проходит полный семилетний курс обучения. О пребывании в гимназии он вспоминает дважды — в цитированных автобиографических записках и в статье «Кольцов и воронежские педагоги», напечатанной за подписью «И. М-к»[841].
Воронежская гимназия конца 30-х — начала 40-х годов XIX в. мало чем отличалась от других подобных учебных заведений России того времени. Казенщина и схоластика сковывали ум и творческую инициативу учащихся. «Розги и своеручная расправа, не щадившая ни ушей, ни волос виновного, — пишет Афанасьев, — почитались необходимыми атрибутами учения: корень его действительно был горек и старинное правило Домостроя: «учащай раны и сокрушай ребра» представлялись единственною мерою изгнать дух непокорства и лености»[842]. И нет ничего удивительного в том, что для инспектора редкий день проходил без того, чтобы он не водил человек по 15 гимназистов в канцелярию «кормить березовой кашей»[843].
Страстное стремление к знаниям побуждало юношу к усиленным самостоятельным занятиям, особенно по русской словесности, преподавание которой в гимназии никак не могло удовлетворить развитого и любознательного ученика. Как и в ранние детские годы, чтение оставалось любимейшим его делом. Однако и выбор книг, и сама направленность чтения теперь существенно изменились. Легкое чтение отошло на задний план, а на первый выдвинулась серьезная художественная литература.
Приезжая во время школьных каникул в город Бобров, он погружался в мир книг. Библиотека деда, периодические издания: «Библиотека для чтения», постоянно выписываемая отцом, «Отечественные записки», «Москвитянин», «Пантеон», «Репертуар русской сцены», которые доставал у знакомых, — все это было «обильным источником для утоления его страсти к чтению, которому он посвящал все свое время, уделяя для отдыха лишь непродолжительные вечерние часы на какой-нибудь час после обеда. Чтением занимался он, очевидно, не ради простого только развлечения или приятного препровождения времени, потому что всегда имел при себе бумагу и карандаш и аккуратно записывал свои заметки и все такие записи тщательно оберегал»[844].
В 1844 г. Афанасьев одним из первых оканчивает гимназию и в том же году, сдав, по его выражению, «с грехом пополам» вступительные экзамены, поступает в Московский университет на юридический факультет[845]. Выбор факультета, по всей видимости, произошел не без влияния отца, авторитет которого в глазах А. Н. был всегда высок и неколебим. В начале пребывания в Москве Афанасьев глубоко переживает чувство одиночества юноши, впервые очутившегося в большом городе без родных и знакомых. «Но скоро, — признается он, — я свыкся с Москвою и с юношеским жаром привязался к университету. Для меня в эту эпоху все было погружено в жизни университетской, ею одною была полна и моя собственная жизнь»[846].
Четыре года пребывания в Московском университете (1844—1848) прошли для Афанасьева в неустанном повседневном труде. Жажда знаний, любовь к науке помогли ему самоотверженно переносить многочисленные трудности и невзгоды напряженной студенческой жизни. Особенно одолевали его материальные лишения. И хотя отец из своего скромного заработка стряпчего и выделял сыну немного денег, их едва-едва хватало на пропитание. Несмотря на это, молодой человек, экономя во всем, еще умудрялся часть денег тратить на книги, закладывая тем самым в студенчестве основу своей будущей уникальной библиотеки, и даже покупает билеты в театр.
Московский университет той поры представлял собой один из центров духовной жизни не только Москвы, но и всей России. В нем сохранялись традиции герценовского и других политических кружков 20—30-х годов, шла острая идейная борьба между славянофилами и представителями официальной народности, с одной стороны, и западниками — с другой.
О том, что Афанасьев в студенческие годы не стоял в стороне от передового общественного движения свидетельствует «Дневник», который он начал тогда вести. Соглашаясь с Белинским, осуждавшим Гоголя, — автора «Выборных мест из переписки с друзьями», — Афанасьев 26 октября 1848 г. отметил в «Дневнике»: «Рассказывают о нем, что наконец-то образумился и сам недоволен своей «Перепискою». Дай-то бог, а плохо верится»[847]. Летом 1848 г. Афанасьев в «Дневнике» выразил возмущение тем, что русская пресса не почтила память «неистового Виссариона» некрологом, и сочувственно отозвался о нелегально распространявшемся «Письме к Гоголю»: «Белинский умер, и никто не посмел написать в память ему критического некролога. По смерти друзья его пустили в ход его письмо к Гоголю, по поводу «Переписки», и письмо это в рукописях проникло в разные слои и в самые отдаленные края»[848].
Университетские преподаватели Афанасьева подробно и красочно охарактеризованы в его «Воспоминаниях». Ближе всего он сошелся с молодым адъюнктом К. Д. Кавелиным, впервые приступившим к чтению лекций на юридическом факультете в 1844 г. Афанасьев был в числе его первых слушателей. «Кавелин излагал живо и просто, — вспоминает Афанасьев, — лекции его, хотя далеко не представляли подробного собрания фактов, нравились нам потому, что были исполнены мысли»[849]. Привлекали Афанасьева в Кавелине и человеческие качества — ум, живой характер, умение сблизиться с людьми, благородство, доброта, увлеченность...
За год до окончания университета Афанасьев впервые выступил в печати с большой статьей «Государственное хозяйство при Петре Великом» («Современник», 1847, № 6—7), а в самый канун выпуска — в сентябре 1848 г. — по поручению кафедры истории русского законодательства в числе лучших студентов прочитал лекцию «О влиянии государственного (самодержавного) начала на развитие уголовного права в XVI и XVII столетиях на Руси»[850]. Лекция была прочитана в присутствии министра народного просвещения графа Уварова, ревизовавшего Московский университет с главной целью — предупредить просачивание в его стены «крамольных» идей французской революции 1848 г. и направить учебный процесс исключительно в рамки официальной идеологии.
Вряд ли прав А. Е. Грузинский, утверждая, что «не имеется положительных оснований приписывать Афанасьеву в это время виды на кафедру профессора: во всяком случае, ему прежде всего нужно было материальное обеспечение». Такое противопоставление не может быть принято всерьез: научно-педагогическая деятельность явилась бы для Афанасьева, пожалуй, самым верным и надежным выходом из материальных затруднений. Мы не исключаем также желания самой кафедры истории русского законодательства видеть в своем составе способного кандидата. Дело было не только в том, что Афанасьев «не догадался сейчас же согласиться» с несколькими замечаниями графа Уварова по прочитанной лекции. Но и в явно неприязненном отношении к нему реакционной профессуры в лице Погодина и Шевырева. В упоминавшемся отзыве на лекцию Афанасьева Погодин писал: «Афанасьев явился полным представителем новых, как говорят, воззрений на русскую историю. «Москвитянин» имеет мнение о ней почти противоположное, известное читателям, а потому удерживается говорить о чтении, как судья, может быть, пристрастный»[851]. Несмотря на кажущуюся объективность, этот отзыв не мог не насторожить того же Уварова, склонного усматривать за всем «новым» нечто такое, что идет вразрез с официальной политикой, и не сделать соответствующих выводов.
По поводу лекции Афанасьев записал в «Дневнике»: «Шевырев и с собратией нашли в ней [лекции] то, чего в ней не было и быть не могло. Весьма благодарен, что печатно отозвался он о моей лекции с равнодушным хладнокровием[852], а в непечатных отзывах, по слухам, куда [как] не доставало этого хладнокровия».
Утратив надежду стать преподавателем университета, Афанасьев пытается, но неудачно, занять место учителя законоведения в Московской практической академии коммерческих наук, а затем поступает в частный пансион Эннеса, где преподает русскую историю и русскую словесность. Близкое участие в судьбе Афанасьева принимал К. Д. Кавелин. И когда его хлопоты об устройстве Афанасьева в Лазаревский институт восточных языков не увенчиваются успехом, он обращается к нему с письмом, в котором советует заняться историей допетровской Руси и дает ряд практических советов[853].
Грузинский, почти полностью воспроизводя письмо Кавелина[854], заключает: «Но Афанасьев не вышел на эту дорогу, на которую звал его Кавелин: «склонность стать археологом [археографом], которую замечал в нем последний и которую считал противоречащей натуре Афанасьева, стала в это время брать верх, и Афанасьев делается если не археологом быта, то археологом народного творчества и верований»[855].
В 1849 г. ему удается при содействии Кавелина поступить на службу в Московский Главный архив министерства иностранных дел и уже в 1855 г. занять должность правителя дел Комиссии печатания государственных грамот и договоров, в каковой он и пробыл до 1862 г. Тринадцатилетний период службы Афанасьева в Архиве был для него самым счастливым и плодотворным. Служба обеспечивала его и его семью материально и оставляла достаточно свободного времени для научных занятий и активного общения с московскими деятелями науки и культуры. В московских, петербургских и некоторых других «толстых» журналах («Современник», «Отечественные записки», «Русский вестник», «Библиотека для чтения», «Книжный вестник», «Филологические записки», «Русская речь», «Библиографические записки»), альманахах («Комета», «Атеней»), специальных научных изданиях («Временник общества истории и древностей российских», «Архив историко-юридических сведений о России, изд. Калачева», «Известия Академии наук по отделению русского языка и словесности», «Чтения в обществе истории и древностей российских», «Древности археологического общества»), столичных газетах («С.-Петербургские ведомости», «Московские ведомости») одна за другой появляются его многочисленные статьи, рецензии, критические и полемические заметки на исторические, историко-литературные и фольклорно-этнографические темы, а также указатели статей к отдельным периодическим изданиям («Северный архив», «Отечественные записки» Свиньина).
Содержание большинства этих работ составляет экскурсы в далекое и близкое прошлое России. Заслуживают особого внимания его статьи о сатирической журналистике XVIII в.[856], о литературной и издательской деятельности Н. И. Новикова, о сатирах Кантемира, о Фонвизине, Батюшкове, Пушкине, Лермонтове, Полежаеве, Кольцове, Лажечникове (об исторической верности в романах Лажечникова), о государственном хозяйстве при Петре I, нравах XVIII столетия, «Записках» М. С. Щепкина. Из периодических изданий наибольшее количество статей — подписанных и анонимных — Афанасьев опубликовал в «Современнике» (около 50) и «Отечественных записках» (свыше 30). Почти все они имеют критико-библиографический характер. И в «Современнике», и в «Отечественных записках» Афанасьев рецензировал по преимуществу исторические и историко-юридические труды. Его обращения к такого рода литературе диктовалось как собственным глубоким интересом к ней, так и прямой заинтересованностью в этом самих редакторов-издателей, видевших в Афанасьеве добросовестного и знающего дело исполнителя. Весьма примечательно, например, что Н. А. Некрасов, который находил, «что работы по русской истории — есть самое лучшее, самое главное и самое характерное в нашей литературе последних двух или трех лет»[857], добивался, чтобы систематический критический обзор их в журнале вел Афанасьев[858].
Историческими исследованиями Афанасьев занимался до конца своих дней. В 60-е годы он увлеченно работал над эпистолярным наследием Петра I, изучал по архивным документам дипломатическую деятельность Антиоха Кантемира. Однако, судя по перечню трудов Афанасьева, составленному им самим[859], нельзя не заметить, как с начала 50-х годов его внимание все больше и больше сосредоточивается на вопросах славянской мифологии, изучению которой он и посвящает ряд своих статей[860]. На 50-е годы падает и самая интенсивная деятельность Афанасьева по собиранию и публикации русского фольклора. В 1855—1863 гг. выходит его знаменитый сборник «Народные русские сказки» (1—8 выпуски), а в 1859 г. — «Народные русские легенды». Наряду со сказками Афанасьев собирал произведения и других жанров фольклора, в том числе песни, пословицы и притчи. Песни, преимущественно записанные им самим в Московской и Воронежской губерниях, он передал П. В. Шейну, и они были напечатаны в сборнике последнего[861], пословицы и притчи общим числом около 500 номеров в сопровождении небольшой заметки опубликованы в одной из книг «Архива Н. Калачева»[862].
Все труды Афанасьева — и его научные статьи и фольклорные сборники подвергались жесточайшей цензуре. Это получило подробное освещение в трех специальных работах советских исследователей — В. В. Данилова («Сказка перед судом цензуры 70-х годов (По неопубликованным материалам)»[863], В. И. Чернышева «Цензурные изъятия из «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева»[864] и А. О. Шлюбского «К истории русской этнографии. Цензурные мытарства А. Н. Афанасьева»[865].
Публикуя народные сказки, он принимал во внимание положительный опыт и просчеты составителей многих сборников сказок — восточнославянских и других европейских народов — немцев (В. и Я. Гримм), сербов (В. Караджича), чехов (Б. Немцовой), словаков (П. Добшинского), датчан (Ю. М. Тиле), норвежцев (П. К. Асбьернсона и Й. И. Му), французов (П. Себийо), румын (А. Шотта) и др. Ссылки на сюжетные параллели из разных сборников имеются в примечаниях к «Народным русским сказкам» и «Народным русским легендам». Взыскательное отношение к текстологической работе, связанной с изданием народных сказок, проявил Афанасьев в своих замечаниях на 1-й выпуск сборника И. А. Худякова «Великорусские сказки» (М., 1860): «Здесь недавно явился сборник народных сказок Худякова (студента); к сожалению, текст многих запутан и записаны они весьма слабо: язык книжный, не весьма правильный»[866]. Высоко оценил Афанасьев научное и воспитательное (педагогическое) значение сборника «Детские и семейные сказки» («Kinder-und Hausmärchen») братьев Гримм, называя его «превосходным собранием», выдержавшим в Германии несколько изданий, которому и в будущем «суждено долгое и прочное существование». По его словам, книга эта «сделалась и любимым чтением народа, и необходимым спутником детского образования». Как одно из достоинств выдающихся немецких собирателей он отмечал их художественный такт, позволивший из многочисленных вариантов выбрать для сборника записи «наиболее совершенные и замечательные как поэтическими образами, так и чистотою нравственных мотивов».
