Утром я сбежала с крыльца, бросила на снег лыжи. Ветер стих. Ночью он облизал сугробы, утрамбовал их, и валенки не проваливались, только оставались кругленькие пятачки ямок. Солнце вылезло из-за согры и, тяжелое на сером ворсе кустов, вдруг растеклось ярко на снегу.

Эй, эй! Вот она я. Солнце ловило меня на сугробе и становилось теплым на свитере. Я не могла смотреть на него, закрывала глаза, а оно растягивалось тоненькими спицами и процеживалось через ресницы.

Юрка наклонился, протиснул широкий ботинок между щечками креплений и прижал носок упругой дужкой. Поднимая лыжу, покрутил на весу свободной пяткой.

— Кончай танцевать. Иди сюда. Крепления подгоню.

Я терпеливо подставляла валенки и упиралась ладонью о его голову в красной шапочке.

Лыжню Юрка прокладывал через огород. На обвеянном снегу лыжи раскатывались, оставляя слюдяные дорожки.

Я шла следом, чувствуя легкое, чуть ощутимое скольжение. Наезжала на Юрку, прихватывая носками лыж Юркины задники. Спускалась с пологих горок.

Шли по укатанной лыжне мимо тоненьких березок. Шелестела по ногам высокая трава у кустов, торчали над снегом сухие шарики репья.

Юрка, отталкиваясь палками, далеко выставлял локти за спину, не оглядывался. Он чувствовал лыжи. На пологих спусках переносил тяжесть тела то на одну, то на другую ногу, свободно, с плавной легкостью сопрягая движение.

Красивый Юрка, здоровый Юрка… мой муж. Нужно увидеть Юрку, чтобы понять привычки человека, его потребность физической разминки — растянуть мышцы, отдохнуть в движении, стать красивее, — понять здоровую необходимость этого солнечного мороза. У кустов Юрка остановился и закрутил палкой над головой. За ракитником, плечами и заячьей шапкой-ушанкой, двигался Андрей. Увидел нас, помахал рукой. В заиндевевшем костюме он напоминал седого медведя. Утопая по колено, Андрей выбрался к нам из снега. Лыжной палкой поднял шапку на лбу. Темные волосы его изломаны и мокры, и ото лба шла испарина.

— Что-то по целику?.. — сказал Юрка.

— Наоборот… По старым местам. Вон там, за камышами, когда-то бот прятали. Долбленую такую посудину. Думал, найду. Он уже тогда у дерева ряской зарастал. А вы на озеро? — Не дождавшись ответа, сказал: — Я там еще тоже не был.

Если вчера в задымленной кочегарке Андрей был претенциозно неуместен в белой рубашке, то сегодня он прост, И на лыжах-то, кажется, не умеет ходить.

Как отличается от него Юрка упругой спортивной элегантностью!

Мы медленно идем по склону вверх, по теплому солнцу на снегу. От перекрученных узловатых березок рябит в глазах.

И отчего вон поодаль в низине березки вытянуты белыми струнами, а эти такие? Ветер ли их измял так, или коровы?

Проходим мимо леска по снежным бугоркам кочек. Андрей замедляет шаги и в густой тени деревьев останавливается.

Я тоже смотрю на лесок. И вдруг этот нетронутый, засыпанный снегом лес кажется мне мрачновато-запущенным. Только что было жарко на лыжне, но вот откуда-то пришел тоскливый озноб. Уже не хочется углубляться в чащу.

И я впервые думаю, что ничего не знаю о таком лесе, что не прочитала еще ни одной странички его и дремуче невежественна.

Лесок стоял засыпанный снегом, мелкий, неподвижный, и я робко принимала и уже любила его.

Выходим на берег озера. И опять, как в первый раз, я смирнею перед ним. Оно глубоко под нами изогнуто и уходит концами к далекому лесу, а необозримая чаща за ним в черном кустарнике — будто размытая тушь в белых берегах. И сизую черноту кустов штрихуют тоненькие стрелочки березок.

— Странное какое, — говорю я. — Откуда оно здесь?

— Старица. Бердь отошла, — говорит Андрей.

— Давно?

— Никто не помнит.

— А почему оно «Черное озеро»?

— Наверно, оттого, что всегда в тени.

— Оно глубокое?

— Мужики рассказывали, что на вожжах гирю в него спускали. С лодки. И дна не достали. Может, обманывали.

Андрей улыбнулся:

— Нам в детстве именно эта деталь нравилась. Необычностью. Сами его мы не мерили. Боялись. Слишком вода холодная, не прогревается.

Мы идем к берегу, и озеро для меня уже одушевлено подробностью.

Юрка с Андреем оторвались от меня, остановились на берегу, навалившись на палки, и смотрят вниз.

Я подъезжаю к ним боком, боясь крутизны.

— Что там? — спрашиваю я. — Заяц?

— Спуск понравился, — смеется Юрка.

Сознание с мгновенной готовностью падает вниз, сердце исчезает, и откуда-то берется тихая тоска.

— А ведь когда-то я, — говорит Андрей, — отсюда спускался.

И это звучит так нелепо, неожиданно своей невероятностью. Юрка поднимает брови, отворачивается, с издевательским недоверием смотрит на меня. Андрей это увидел и, глядя в снег, улыбался. Мне стало стыдно.

Андрей навис носками лыж над обрывом и, постучав ими, сбил козырьки снега. Они скатились, разрушаясь, и за ними долго еще ползли язычки снежной пыли.

И я не поняла, что оборвалось во мне, осталась только тошнотная легкость. Андрей рухнул вниз. Падал он под ноги черным обгорелым пеньком, падал далеко, будто убывал до самого дна. Вдруг выскользнул из-под наших ног, словно им выстрелили из снега.

У противоположных кустов озера развернулся. Брызнул тугой веер, и Андрей плюхнулся в снег. Поднялся, долго выбивал варежку о лыжную палку, а шапка торчала из снега одним ухом.

Не глядя на нас, махнул:

— Давай.

Юрка не двигался.

— Не смей! Ты соображаешь? — А сердце опять тоскливо исчезало.

Пологим склоном Андрей поднялся вверх. Шея у него мокрая, и по ней сползал за воротник снег. Он этого не замечал.

— Не удержался, — отметил он. — Здорово, черт. Какое-то состояние невесомости. Полностью отключаешься. — Он сбивает плотнее лыжами снег и устойчиво останавливается у обрыва. — Не тот я стал, не тот… — насмешливо декламирует Андрей.

Юрка старается не встречаться с ним взглядом, пружинисто переминается на лыжах и подходит к пробитому следу. Когда исчезает вниз, мне опять кажется, будто там из-под моих ног выбрасывает его гора, как натянутая тетива. Он влетает в кусты и оседает на пружинистых ветках.

«Исхлестал лицо», — думаю я.