С Василисой Сергановой я разговаривала вчера и, оказывается, говорила совсем не то, в чем убеждена сегодня. Значит, я не была естественна? Значит, притворялась? А с собой я не притворяюсь? С Юркой не притворяюсь? Я его люблю? Отчего же я все чаще и чаще с таким отчаянным усилием напоминаю и напоминаю себе его достоинства?

Вчера проходила мимо избы Андрея. За плетнем, в глубине — темные сенцы. Стенка избы близко у сугроба, и из окон падает свет. Обыкновенная изба, не лучшая в деревне. Изба, к которой я совершенно безразлична. А я думала:

«Здесь он живет…» И испугалась.

В радиоузле, когда я грела у приемника ноги, он задумчиво рассматривал меня и, когда понял, что я заметила это, больше ни разу не глянул, будто боялся дотронуться взглядом, будто нельзя. И я знаю, что себя он не выдаст даже улыбкой, чтобы я не заподозрила.

Какая здесь весна? Наверное, когда поднимается вода, вся согра в воде.

Почему мне хочется понять, о чем он думает, когда бывает отчужденно далек, понять мир его посягательств?

А ведь я знаю что-то больше его. Но оно, это что-то, какое-то не мое, заемное. Вот и не будит ни в ком любопытства. И у него…

Странно. В декабре в Сибири какое бывает теплое солнце на снегу, когда всходит. Ласковое, можно загорать. Это оттого, что его никто не задерживает, не процеживает, оно играет, прозрачное.

Может, и сегодня такое утро будет…

Так отчего же это неясное, осторожное отчаяние? Будто что-то уже большое-большое у меня не сбудется. Красивый муж спит рядом. Я знаю, что девушки хотят счастья. Для себя. Счастья моего… А чего я хочу?.. Не выходите, девчонки, замуж. Замуж лишь бы… Боязно мне. И уже есть что-то, что нужно прятать от Юрки. Если по-честному, ведь это порочно. Но отчего же так чисто желание мое думать о нем? Это же все случайно. Случайная деревня. Случайно здесь я.

Мне было весело. Мне было всегда здорово весело. А вот большого утра, единственного, весеннего — не было.

Неужели правда — есть еще какая-то любовь, кроме такой, которую я знаю к Юрке. Что же делать тогда? Как жить, если теперь мне дано узнать об этом?

16 декабря.

Вся клубная библиотека поместилась в одном книжном шкафу. Саня раскрыл замочек, и створчатые дверцы разошлись сами.

— Пожалуйста, мне не жалко, — небрежно говорит Саня. — Свободный доступ. Оберегать нечего. «Огонек» без обложек, а рассказы без картинок. Кто захочет возвратить их на место, зайдите в любую избу — все стены залеплены.

— Ну уж, — говорит Лида Бессонова. — Прошлогодние. Они и так истерлись. Таисия Марковна была, так хоть журналы выписывала. А сейчас…

Лида недовольно выпячивает губку. Она у нее так и остается, хотя Лида и окунулась в журнал.

Подходят девчонки, садятся за длинный стол рядом. Саня тоже задержался и расслабил бурый воротник пальто.

— Кто это Таисия Марковна? — спрашиваю я.

— А жена председателя. Библиотекарем работала. Потом попросилась заведующей свинофермой. Петр Сергеевич сначала не соглашался: «Какой из тебя заведующий?»

— А что она библиотекарем не стала?

— Скучала, скучала… одна. В клубе никого целыми днями нет — на работе все. Говорит: «Девочки, извелась. Возьмите к себе начальником».

Девчата рассмеялись. Лида Бессонова оживилась. Видно, разговор этот был их, касался их жизни и всегда был важен.

— Мы сначала думали: «Городская. Будет в туфельках вышагивать да морщиться. Там же воняет как…»

Девчонки расхохотались понятным только им одним смехом.

— А потом… Она у нас знаете какая… Один раз нам так было стыдно! Пришли утром убирать. Надо клети чистить, а к ним подступиться нельзя — сток забился. Лужа стоит — затопила все, и проход, и полы в клетях. Зелень — как кислота: ступишь, и сапоги разъест.

Мы сидим, бастуем. Нужно-то!.. Пусть канализацию прочистят.

А тут пришла Таисия Марковна:

— Девочки, в чем дело?

Ну, думаем, сейчас ругаться начнет. А она разделась, сапоги резиновые надела. Огромные. А на руки перчатки длинные, знаете, такие тоненькие, до локтей. В них врачи операции делают. Красивые. Желтенькие. И сама… Нашла сток и руками все вычистила. Стоит, смотрит, как воронка у ног кружится, и смеется.

— Всего дел-то, — говорит. — Эх, вы… А ну, живо… Чтобы за пятнадцать минут у вас блестело все.

— Знаете… Мы чуть со стыда не сгорели.

— Она у нас хорошая… Мы в пять часов приходим, и она.

«Девочки, а как же?.. Чем я лучше вас? Вы же не спите…»

— У вас все свиньи в клетках? — Мне почему-то захотелось увидеть этих девчонок на ферме. И их Таисию Марковну.

— Только свиноматки. А поросята отдельно. За ними уж другие ходят.

— А маленькие? Вместе со свиньей?

— Ой! Она же их подавит. Как опоросится, мы их отсаживаем. А кормить подпускаем. Месяц сами за ними ходим, а потом другой передаем, на откорм.

Я смотрю на Лиду и вспоминаю киноактрису Ладынину в роли свинарки из старого кинофильма.

— Лида, — говорю я, — Лида. А ты помнишь фильм «Свинарка и пастух»: «Дохленький! Опять дохленький». Ты тоже поросятам в рот дуешь? Отваживаешься?

— Прям!.. — Лида смотрит на девчат не моргая и будто от их имени сообщает: — У нас отбор… — «Отбор» она сказала многозначительно и понятно только для себя.

Девчата опять начинают смеяться, как сговариваются. Без причины. Лида серьезничает и говорит мне в глаза:

— Как в Спарте.

Лида замечает что-то в моих глазах, возбужденно торопится:

— Знаете, их сколько! Как прибудет… Навалом. По пятнадцать штук. А у свиньи только двенадцать сосков. Всю затянут. А ей еще приносить — полноценных. Доходяги матку портят только.

— Не болтай ты…

Лида смеется и, озоруя, отбрасывается на спинку стула.

— А я и не болтаю.

Лида не боится брать разговор на себя. Бойко уверенна.

За толстым пальто видно, что она тоненькая. Пимики на ногах кажутся маленькими, охватывают плотно сильные ноги в узорных гольфах. В ее глазах нет девчоночьего озорства. Смотрит она прямо, со спокойным достоинством.