Мы оба понимали, что совсем, совсем не о том сейчас говорим. Но чтобы я не думал так, с неумолимой недоступностью потребовала:

— Ну, я пойду?

Она пересекла переулок, постояла у дощатой веранды школы, неторопливо выдавливая каблуками сапожек узоры в оттаявшей земле, и, будто опомнившись, взбежала по высоким ступенькам.

1968

I

Старик медленно шел вдоль плетня. Он всегда ждал прихода весны, любил мягкие сумеречные дни без теней и солнца. Ступал он валенками по снежной хляби безразлично и отрешенно.

От снега и прогретой земли поднималась теплая сырость. Внизу под косогором в отяжелевших кустах черемушника четок каждый штришок мокрых веток — так прозрачен воздух.

Старик отвел исходящую паром доску ворот и подумал, что руки его совсем высохли, а еще чуют прохладу. Он неловко вытянул из дверной дужки проволочную закладку.

В избе неуютно и холодно. Потоптавшись, он разделся, повесил полушубок. Шапку оставил на скамейке у печи и забыл.

Старик не вспомнил, что с утра ничего не ел. Ему не хотелось двигаться, думать.

Он безвольно посидел и полез на печку.

После валенок ноги показались легкими. Он закинул их, лег. Увидев себя, неподвижно вытянутого, забеспокоился и беспощадно осознал, что скоро его не будет. Подумал, что не будет именно рук, и стал прислушиваться к ним, ждать ощущения, что их уже нет! И пришел к нему холодный покой. Таким он еще себя не знал, был всегда полон силы, крепок здоровьем и в семьдесят девять лет не думал о смерти.

Он тронул руку, она шевельнулась — старик обрадовался, как проснулся.

И вдруг он вспомнил крыльцо, вереницу людей на дороге, закрыл глаза, чувствуя, что веки его шершавы, горячи и давно не знают желанных слез.

Еще в избе до обеда он услышал первые звуки музыки, не понял их, встревожился. Когда догадался, что это несут Мысина, заспешил. Он слышал, что хоронить Матвея приехали его сыновья из города, дочери, музыку наняли. День был жаркий, сырой. С крыльца старик смотрел на людей — они проходили молча, скользя и размешивая снег.

Старик понимал, что это хоронят его последнего дружка, но не мог думать о Матвее как о неживом. Он говорил ему тихо и доверительно:

— Ну… пошел, Матвей? Значит, пошел?

А мимо шагали, не разбирая дороги, чужие люди, духачи в ботиночках, пальто, с желтыми блестящими трубами на груди, как в хомутах. Духачей привезли из районного клуба.

У ворот один выдернул из трубы мундштук, слил тягучую струйку, вставил и, колыхнув развернутым зевом, заторопился. Загудела музыка. Была она в этот день чужой, безжалостной, тяжело опускалась на мокрые деревья под горой.

Музыканты тыкались в снег размягшими, как сыромятными, ботинками. Ноги их были по колено мокры. Старик спустился с крыльца и пошел сзади на кладбище за огороды.

Его никто не замечал, от этого было легче. Никто не навязывался, не лез с разговорами. Хотелось понимать все одному и никому не мешать.

У могилы на желтых буграх глины толпились люди, а он стоял в стороне у приготовленной и еще не собранной оградки из штакетника…

Всего неделю назад ходил он проведать Матвея. Получил пенсию, купил бутылку белой — может, полегчало ему, выпьем.

В светлой горнице Мысиных никого не было — бабка по хозяйству ушла.

Старик сел на табуретку рядом с Матвеем, вглядываясь в его лицо, спросил:

— Какая она у тебя, болезнь-то?

— Дышать тяжело стало. А терпеть можно, не так больно. Вот живот напух, закаменел, трогать нельзя.

Матвей осторожно касался ладонью рубахи поверх живота, морщась, прислушивался к боли.

— Ни с того ни с сего заболел. Выпил неладно. Зашел к соседке, она подала кружку пива, а оно старое, должно было, застоялось. Пришел, лег на печь, живот и стало разносить. Теперь затвердел… Врачи говорят — печень. Не положили в больницу. Да я и сам рад, что не в больницу. Старуха молоком отводится. Поправлюсь.

— Я выпить принес. Беленькой. Может, сможешь?

— Нет… Не могу. Не ем ничего. Полмесяца скоро…

Отказался. Никогда до этого не отказывался.

— Да… Вот и не знаешь, с чего навалится. Ноги не держат, — тихо говорил Матвей в потолок, удивленно качая головой. — На улице-то сейчас как?..

На улице тепло. Грели свежераспиленные рейки оградки, качался выстроганный крест — его держали у края могилы. Закричали, изнемогая, женщины, когда стали опускать на рушниках гроб. Старик поднялся на глиняный бугор и увидел, как внизу двое мужчин высвобождали рушники и, упираясь спинами в стену ямы, забивали в крышку гвозди.

Там лежал Матвей, к которому старик ходил говорить, выпивать, сидеть долго, которому был нужен. Старик все смотрел и смотрел в холодный сумрак, на зачищенный и еще не засыпанный угол ямы, наклонился к кому-то из мужиков и спросил тихо, будто у себя:

— А что… Если ему бутылку водки туда поставить… В голова… Нераспечатанную… И посмотреть когда-нибудь… Отопьет он ее, нет?

Мужик стал заглядывать ему в лицо, округляя глаза.

Тогда старик пошел домой. Люди еще оставались на кладбище, разбредались по сырому, не сдерживающему снегу к крестам и оградкам, а старику уже нечего было там делать. Когда вспомнил, что отсюда ему теперь со своим горем не к кому идти и поговорить, заплакал…

На печку не попадал свет из окон — он высвечивал пол и упирался в крашеную облицовку, но на печи оставался желанный уют. Печное тепло и с утра, и ночью никогда не обжигало, а проникало через подостланное пальто, медленно доставая до самой далекой точки усталости и недомогания, мягко ласкало и утешало. А что отогревать? Высосана из него жизнь, утянуло тело, выпирают только твердые узлы суставов.

Сухи глаза — смазки не хватает, — думает он. Ушло и ничего не будет впереди. Похоронили Матвея. Теперь пойдет только он, больше некому.

Старик некрасив. Густые волосы его путанны, рыхлы. То ли седы они, то ли выцвели. Лицо темное, бескровное, и жив на лице только нос, напряженно налитый багровостью. Он велик для этого лица, бесформен, как березовый наплыв.

— Деда дома. — Пришли внуки — Ленька и Мишка. Ленька в зимнем пальто с короткими рукавами, из которых выглядывают тонкие руки в мокрых шерстяных варежках. Варежки отяжелели, спустились на кисти. Обнажившиеся запястья рук — обветренны.

Мишка в телогрейке с подвернутыми рукавами, подпоясанной солдатским ремнем.

Леньке десять лет, Мишке восемь. Они не похожи друг на друга. У Леньки мягкие белые волосы, как осотовый пух, синие глаза с созерцательной задумчивостью. У Мишки темные волосы, темные глаза.

Раздеваться они не умеют. Они вылезают из своей одежды, как с лесины кору счищают, остаются в ситцевых рубашках.

Внуки бросают у порога кирзовые сапоги, шерстяные носки, портянки, мокрые, как невыжатая половая тряпка. Голые ноги их сразу замерзают.

Чтобы согреть их, они пробегают к столу, становятся коленками на табуретки и отдают ноги воздуху. Солнечный свет из окна находит их и тихо ласкает через стекло.

Мальчишки смотрят на огород, на неподвижную воду, подступившую к самой стене избы. Они каждый год ждут этого весеннего дня. Сегодня тяжелый, набрякший водой снег, еще белый в низине перед окном, стал набухать. В самой середине лога проглянуло темное окно воды. Оно стало полниться, захватывая снег, и вот уж, меняя формы, ушло далеко, подступило к тыну, касаясь неровных кольев. Зовет неподвижная вода, подойти к ее краешку, заглянуть, увидеть, как в темном зеркале, свое плотное колыхающееся отражение на фоне бесконечного неба и далеких облаков. Но не подойдешь, не всколыхнешь рукой ледяную гладь. Ступишь на снег, ухнешь обеими ногами, и начнет с сапогов заполнять тебя вода — не вылезешь.

Вот уж вода просочилась через тын и все ближе, ближе к согре. Скоро начнет стекать. Ждут этой минуты мальчишки с первых теплых лучей. Но еще держит воду наезженный гребень дороги. А лог полон, перенасыщен силой, ушел далеко к чужим огородам. Стоит перед глазами, пугая и знобя.

Но пробил, дорогу ручеек, и потянулись по воде прошлогодние стебли травы. Теперь только лопатой помочь, пробить корку дороги, и зашумит неудержимый поток. На пути своем он смоет снег до травы, до глины. У самого склона низвергнется глубоко под снег, а внизу вырвется снова, играя слепящими бликами, разливаясь по кочкам, по красноталу.

Куда исчезает вода? Вымытый прогал широк. Можно спуститься под козырек снега на обледенелую ступеньку и держаться за скользкий выступ. Если упасть в исчезающую глубину, будет сначала крик, мелькнут сапоги и все уйдет под снег в неизвестность, как дощечка, как палка, брошенная только что Ленькой. И ничто там, в согре, из-под снега не появится, как не появилось ни разу, сколько ни бросай.