Радовался показной радостью и почти безразлично заключал:

— Хорошая у меня кума будет.

Крестить ездили в соседнее село. Там, на далеком яру, из-за леса видны темные купола церкви.

Вечером собрали гостей. Дуня загодя наставила капусту с конопляным маслом, шаньги с творогом, стружни. Самогону две четверти на лавке полотенцем прикрыли.

Липат, тоже малевский мужик, с гармошкой пришел. Гармошка нахолодала на морозе. От нее долго шел холод. Митька сел возле нее на лавке, трогал отпотевший перламутровый узор на планках.

Прасковью Сергей не узнал. Кофта на ней атласная, высоко на шее застегнута, как зашнурована. Длинная до полу юбка лаковым ремнем подпоясана. Незнакомый наряд этот сделал ее нездешней и чинной.

За столом Прасковья выпила, развеселилась, стала помогать Дуне, чему Дуня больше всего обрадовалась. А Сергей все помнил о ее смехе в бане, Прасковья улыбалась, догадывалась, смотрела на него и не отворачивалась.

— Да не отставляй ты рюмку, кума, — ласкалась к ней Дуня. — Ты же теперь нам родня.

А Прасковья начинала петь и вдруг, дурачась, переводила песню на шутовской лад. Она знала, что голос ее хорош, что с песней она может обращаться вольно, играя, песня будет все равно мила. Только сегодня ей, Прасковье, хочется ее вот так подать.

— Что-то я к тебе никак не подлажусь, — сокрушалась Наталья.

— Это гармошка мешает. Не туда уводит. Правда, чудно. И звонкая, и пуговиц много, а голосу не хватает.Как на этой на долине, —

хорошо начинала грустную песню Прасковья. Когда все настроились впечатлением далекой России, Прасковья приостановилась и притворно сообщила конец песни:На мятой траве,На лазоре-е-ево-о-ой…Они золоты венки вязали… вот…

Прасковья веселилась, а веселье ее было какое-то нервное, как в горячке.

— Э… Да не слушай ты их, — образумил Матвей Липата. Тот, мучаясь, подыгрывал песне на гармони. — Бабы, они бабы и есть. Они сегодня дурят, черти. Тебя как подменили, — улыбался Матвей Прасковье.

Он веселый был, Матвей. Умел хорошо смеяться.

— Кума, пойдем спляшем.

Липат на гармошке громко наяривал, а Матвей вылез на круг и топтался. Он не умел плясать, но разводил руками так, так сиял лицом, радовался, и такие при этом у него были глаза, что казалось, он заразительно и здорово пляшет. Женщины загорались и начинали кружиться вокруг него.

На Прасковье блестит атласная кофта. Вместе с Натальей она начинает передразнивать чьи-то пляски. Подпирают руками бока, сваливают головы набок, кружатся и, устав, вместе падают на лавку и хохочут.

Прасковья вдруг останавливается, удивляясь:

— Что-то сегодня со мной? Ведь знаю, когда так смеюсь, — всегда не к добру. Кума, доливай еще.

Было уже за полночь, когда зашел в землянку старик Ваганов. Зашел с недобрым лицом и, пока стоял у двери, лица так и не расслабил.

Сергей усаживал его за стол. Он не сел и стакан с самогоном не принял. Прасковья, увидев его, сразу подобралась.

Свекор нашел ее глазами, сказал:

— Ты, девка, не запозднилась? Дома ребенок не ухожен, а тебя не позвать — дом забудешь.

Прасковья встала, не поднимая глаз.

— И правда, засиделась, — сказала она и заспешила к дверям мимо свекра.

— Тебя одну и слышно. Не добро…

Старик, будто, кроме Прасковьи, никого и не увидел, пошел следом.

Сергей отставил налитый стакан на скамейку, шагнул за ним.

В темноте старик придержал его спиной, преградил дорогу.

— Осади-ка… Ретивый больно…

Старик стоял на верхней ступеньке.

— Еремеич, не по-соседски, — сказал Сергей. — Не по-соседски, Еремеич. Сам погнушался, и сноху мордуешь…

Старик наклонился, уперся мягкой бородой в лицо Сергея, строго предостерег:

— Не шали. Не вноси смуту. Пусть бабенка живет спокойно.

Сергей ничего не понял.

— Ты что, старик?

— А то…

До Сергея дошло, и он стал трезветь.

— Из ума выжил… На старости…

— Не выжил, а вижу. Не тебя, а ее. Так вот. Говорю — не смущай… За ней доглядеть можно, а… Если ты начнешь пакостить…

— То что?

Свекор подался вперед, отдавливая грудь Сергея. Больно стиснул рукой плечо.

— Осади, говорю… А то ить и помять могу за Ефима.

Отнял руку и, поворачиваясь, унизительно оттолкнул задом.

Сергей проводил его глазами до самого дома, ища Прасковью. Ее уже не было. Свекор без окрика увел ее, как на лошадь оброть накинул. Она далась и даже испугалась.

Ласковый старик… Благопристойный…

— Ладно, — сказал Сергей. — Ладно… — и мстительно засмеялся. Веселый и вошел домой.

XII

Весной, когда сходил снег, перед пахотой, появлялись с граблями в огородах взрослые и ребятишки. Выдергивали сухие, бренчащие подсолнечные будылья, переворачивали, выскребали из земли вылинявшую картофельную ботву, сносили в большие кучи подальше от плетней и ждали свободных вечерних часов, безветрия. Такой вечер приходил. Перед ним грело солнце. Еще не палило, а мягко стояло над дворами, парило на мокрых бревнах. Ласкал бархатной свежестью воздух. Солнце садилось. Сумерки еще не наступали, только определенней плотнели избы и колья оград, раздавалась и обозначалась резче мягкая прозрачность. И замечался вдруг приход сумерек, когда далеко, где-то на другом краю, взвивался сноп огня. Значит, в этот вечер пора. Значит, деревня решила.

Сергей любил в этот вечер деревню, единение людей. Копны ботвы подсыхали. Были они неплотны, продуты сухим воздухом, как поддувалом, и схватывались огнем сразу.