– Ничего не случилось. Мы решили записаться, а он не хочет переезжать, вот и все.
– Из—за меня? Потому что тесно?
– Ничего не из—за тебя. Он говорит, что я сама должна догадаться. А я, честное слово, не могу. Он хочет, чтобы я к нему переехала. А я не хочу. Мне там нужно будет готовить и все, а когда мне готовить? Вообще здесь все есть и посуда, и скатерти, белье, все.
– И мама.
– Ну да, и мама.
Мы проговорили весь вечер, а ночью Кира пришла и сказала, что догадалась – просто он ее больше не любит. До семи утра я доказывала, что Валя ее любит и что так не волнуются, когда не любят. Не знаю, убедила ли я Киру, но только она вдруг сказала, «что она прекрасно знает, что он хороший, а она плохая и что она напишет ему письмо, что она его не стоит и что он ее не любит, потому что считает, что она дура».
– Только, прежде чем отослать, покажи мне, ладно? – сказала я сонным голосом, и последнее, что я еще видела, засыпая, – это была Кира, которая в одной рубашке сидела за столом и писала, писала…
Наутро мы с ней разорвали ерунду, которую она сочинила, и я отправилась к Вале. Он работал в Зоопарке, и я вспомнила, как мы однажды были у него с Саней и как он показывал нам своих грызунов. Теперь и дома этого уже не было, а стоял красивый белый павильон с колоннами, и Вале не нужно было уверять сторожа, что он – сотрудник лаборатории экспериментальной биологии. Но в этом красивом белом павильоне совершенно так же пахло мышами, и Валя был такой же – только в белом халате и небритый. Мне стало смешно, потому что ночью Кира сказала, что он теперь перестанет бриться.
Он усадил меня и сам уныло сел.
– Валя, во—первых, имей в виду, что я пришла по собственной инициативе, – начала я сердито. – Так что ты не думай, пожалуйста, что Кира меня прислала.
Он сказал дрогнувшим голосом: «Да?», и мне стало жаль его. Но я продолжала строго:
– Если у тебя есть серьезные причины остаться у себя, хотя на Сивцевом вам будет в тысячу раз удобнее, ты должен ей сказать, и баста. А не требовать, чтобы она сама догадалась.
Он помолчал.
– Понимаешь, в чем дело… я не могу переехать на Сивцев—Вражек, хотя, конечно, я не отрицаю, что это было бы просто прекрасно, Там, можно устроить что—то вроде кабинета и спальни, особенно если перегородку перенести, а где сейчас чулан – устроить маленькую лабораторию. Но это невозможно.
– Почему?
– Потому что… Послушай, а тебя она не заговаривает? – вдруг с отчаянием спросил он.
– Кто?
– Кирина мама.
Я так и покатилась со смеху.
– Да, тебе смешно, – говорил Валя, – конечно, тебе смешно. А я не могу. У меня начинается тошнота и слабость. Один раз спрашивает: «Почему ты такой бледный?» Я ей чуть не сказал… И все про какую—то Варвару Рабинович, будь она неладна… Нет, не перееду.
– Вот что, Валя, – сказала я серьезно, – уж не знаю, кто у вас там кого заговаривает, но ты, во всяком случае, ведешь себя по отношению к Кире очень глупо. Она плакала и не спала сегодня всю ночь, и вообще ты должен сразу же поехать к ней и объяснить, в чем дело.
У него стало несчастное лицо, и несколько раз он взволнованно прошелся по комнате.
– Не поеду!
– Валя!
Он упрямо молчал. «Ого, вот ты какой!» – подумала я с уважением.
– Тогда и не лезьте больше ко мне, и черт с вами! – сказала я сердито и хотела уйти, но он не пустил, и мы еще два часа говорили о том, как бы устроить, чтобы Кирина мама не говорила так много…
Это было не особенно удобно, но я все—таки рассказала Кире, в чем дело. Она очень удивилась, а потом сказала, что мама каждый день жалуется, что Валя ее заговаривает, и однажды даже лежала после его ухода с мокрой тряпкой на лбу и говорила, что больше не может слышать о гибридах чернобурых лисиц и что Кира сумасшедшая, если выйдет замуж за человека, который никому не дает открыть рта, а сам говорит и говорит, как какой—то громкоговоритель.
Она мигом собралась и поехала к Вале, – хотя я сказала, что на ее месте никогда бы первая не поехала, – и вечером они уже снова сидели в «собственно кухне» и шептались. Они решили попробовать все—таки устроиться на Сивцевом—Вражке.
Это был прекрасный вечер – лучший из тех, что я провела без Сани. Накануне я получила от него письмо – большое и очень хорошее, в котором он писал, между прочим, что много читает и стал заниматься английским языком. Я вспомнила, как он удивился, узнав, что я довольно свободно читаю по—английски, и как покраснел, когда при нем однажды заговорили о композиторе Шостаковиче и оказалось, что он прежде никогда даже не слышал этой фамилии. Вообще это было чудное письмо, от которого у меня стало весело и спокойно на душе. Тайком от «молодых» мы с Александрой Дмитриевной приготовили великолепный ужин с вином, и хотя любимый Валин салат с омарами мы посолили по очереди – сперва я, потом Александра Дмитриевна, – все—таки он был съеден в одну минуту, потому что оказалось, что Валя со вчерашнего дня не только не брился, но и ничего не ел.
Мы выпили за Санино здоровье, потом за его удачу во всех делах.
– В его больших делах, – сказал Валя, – потому что я уверен, что в его жизни будут большие дела.
Потом он рассказал, как в двадцать пятом году он работал в бюро юных натуралистов при Московском комитете комсомола, и как однажды уговорил Саню поехать на экскурсию в Серебряный Бор, и как Саня долго старался понять, почему это интересно, а потом вдруг стал говорить цитатами, и все поразились, какая у него необыкновенная память. Он процитировал: Бороться, бороться, пока не покинет надежда, — Что может быть в жизни прекрасней подобной игры?
и сказал, что ловить полевых мышей – это не его стихия.
Александре Дмитриевне хотелось тоже что—нибудь рассказать, и мы с Кирой боялись, что она опять заговорит о Варваре Рабинович. Но обошлось – она только прочитала нам несколько стихотворений и сказала, что у нее на стихи тоже необыкновенная память.
Так мы сидели и выпивали, и был уже двенадцатый час, когда кто—то позвонил, и Александра Дмитриевна, которая в эту минуту показывала нам, как нужно брать голос «в маску», сказала, что это дворник за мусором. Я побежала на кухню и так – с ведром в руке – и открыла дверь. Но это был не дворник. Это был Ромашов, который молча быстро отступил, когда я открыла дверь, и снял шляпу.
– У меня срочное дело, и оно касается вас, поэтому я решился придти так поздно.
Он сказал это очень серьезно, и я сразу поверила, что дело срочное и что оно касается меня. Я поверила, потому что он был совершенно спокоен.
– Пожалуйста, зайдите.
