Мы слушали его с уважением. Особенно Кирен. Потом ее вдруг затрясло, и она сказала, что ненавидит мышей.
– Дура, – тихо сказала ей Катя.
Кирен засмеялась.
– Нет, правда, гадость, – сказала она.
Валька тоже засмеялся. Я видел, что он обиделся за своих мышей. Мы поблагодарили его и двинулись дальше.
– Вот скука! Посмотрим хоть обезьяны, – предложила Кирен.
И мы пошли смотреть обезьян.
Вот где была вонь! И не сравнить с Валькиными грызунами! Кирен объявила, что не будет дышать.
– Эх, ты, а как же сторожа? – сказала Катя.
И мы посмотрели на сторожа, который стоял у клеток с глупым, но значительным видом.
Это был Гаер Кулий! С минуту я сомневался – ведь я его больше десяти лет не видел. Но вот он выступил вперед и сказал своим густым противным голосом:
– Обезьяна—макака…
Он!
Я посмотрел на него в упор, но он меня не узнал. Он постарел, нос стал какой—то утиный. И кудри были уже не те – редкие, грязные, седые. От прежнего молодцеватого Гаера остались только усы кольцами да угри.
– На груди и брюхе животного, – продолжал Гаер с хорошо знакомым мне назидательно—угрожающим видом, – вы найдете сосцы, известные как органы молочного развития ихних детей.
Он, он! Мне стало смешно, и Катя спросила меня, почему я улыбаюсь. Я шепнул:
– Взгляни—ка на него.
Она посмотрела.
– Знаешь, кто это?
– Ну!
– Мой отчим.
– Врешь!
– Честное слово.
Она недоверчиво подняла брови, потом замигала и стала слушать.
– В следующей клетке вы найдете человекообразного обезьяну—гиббона, поражающего сходством последнего с человеком. У этого гиббона бывает известное помраченье, когда он, как бешеный, носится по своему помещению.
Бедный гиббон! Я вспомнил, как и на меня находило «помраченье», когда этот подлец начинал свои бесконечные разговоры.
Я взглянул на Катю и Киру. Конечно, они подумают, что я сошел с ума! Но я перестал бы себя уважать, если бы прозевал такой случай.
– Палочки должны быть попиндикулярны, – сказал я негромко.
Он покосился на меня, но я сделал вид, что рассматриваю гиббона.
– В следующей клетке, – продолжал Гаер, – вы найдете бесхвостую мартышку из Гибралтара. По развитию она, как дети. Она имеет карман во рту, куда обыкновенно кладет про запас лакомые куски своей пищи.
– Ну, понятно, – сказал я, – каждому охота схватить лакомый кусок. Но можно ли назвать подобный кусок обеспечивающим явлением – это еще вопрос.
Я сам не ожидал, что помню наизусть эту чушь. Кирка прыснула. Гаер замолчал и уставился на меня с глупым, но подозрительным видом. Какое—то смутное воспоминанье, казалось, мелькнуло в его тупой башке… Но он не узнал меня. Еще бы!
– Мы их обеспечиваем, – уже другим, угрюмо—деловым тоном сказал он. – Каждый день жрут и жрут. Человек иной не может столько сожрать, как такая тварь.
Он спохватился.
– Посмотрите на них с заду, – продолжал он, – и вы увидите, что эта область является у них ненормально красной. Это не кожа, а твердая кора, вроде мозоль.
– Скажите, пожалуйста, – спросил я очень серьезно, – а бывают говорящие обезьяны?
Кирен засмеялась.
– Не слыхал, – недоверчиво возразил Гаер. Он не мог понять, смеюсь я или говорю серьезно.
– Мне рассказывали об одной обезьяне, которая служила на пароходной пристани, – продолжал я, – а потом ее выгнали, и она занялась воспитанием детей.
Гаер снисходительно улыбнулся.
