– Санька, я не понимаю, ты же тогда рисовал, – сказал он. – Что это ты вдруг стал летать на небо? Ходи к нам в театр, какого черта! Мы сделаем из тебя художника. Что, плохо?

Я сказал, что согласен. Потом Гриша еще раз извинился – скоро на сцену, его ждет гример – и вышел. Мы остались одни.

– Иван Павлыч, дорогой, объясните вы мне наконец, в чем дело? Зачем вы привезли меня сюда? Кто это «он»? С кем вы хотите меня познакомить?

– А ты глупостей не наделаешь?

– Иван Павлыч!

– Ты уже сделал одну глупость, – сказал Кораблев. – Даже две. Во—первых, не заехал ко мне. А во—вторых, сказал Кате: «Я буду держать тебя в курсе!»

– Иван Павлыч, ведь я же ничего не знал! Вы мне просто писали: заезжай ко мне, и я не подозревал, что это так важно. Скажите мне, кого мы тут ждем? Кто этот человек и почему вы хотите, чтобы я его видел?

– Ну ладно, – сказал Кораблев. – Только помни уговор: сидеть и не говорить ни слова. Это – фон Вышимирский.

Вы знаете, что мы сидели в Гришиной уборной в Московском драматическом театре. Но в эту минуту мне показалось, что все это происходит не в уборной, а на сцене, потому что едва Иван Павлыч произнес эти слова, как в комнату, нагнувшись, чтобы не удариться о низкий переплет двери, вошел фон Вышимирский.

Я сразу понял, что это он, хотя до сих пор мне даже и в голову никогда не приходило, что этот человек существует на свете. Мне всегда казалось, что Николай Антоныч выдумал фон Вышимирского, чтобы свалить на него все мои обвинения. Это была просто какая—то фамилия, и вот она вдруг реализовалась и превратилась в сухого длинного старика, сгорбленного, с желтыми седыми усами. Теперь он был, понятно, просто Вышимирский, а никакой не «фон». На нем была форменная куртка с блестящими пуговицами – гардеробщик! – на голове седой хохол, под подбородком висели длинные морщинистые складки кожи.

Кораблев поздоровался с ним, и он легко, даже снисходительно протянул ему руку.

– Вот, оказывается, кто меня ждет – товарищ Кораблев, – сказал он, – да еще не один, а с сыном. Сын? – спросил он быстро и быстро посмотрел на меня и на Кораблева, и снова на меня и на Кораблева.

– Нет, это не сын, а мой бывший ученик. А теперь он летчик и хочет познакомиться с вами.

– Летчик и хочет познакомиться, – неприятно улыбаясь, сказал Вышимирский. – Чем же летчика заинтересовала моя персона?

– Ваша персона интересует его в том отношении, – сказал Кораблев, – что он, видите ли, пишет историю экспедиции капитана Татаринова. А вы, как известно, принимали в этой экспедиции самое деятельное участие.

Кажется, это замечание не очень понравилось Вышимирскому. Он снова быстро взглянул на меня, и в его старых, водянистых глазах мелькнуло что—то – страх, подозрение? Не знаю.

Но тут же он приосанился и затрещал, затрещал. Поминутно он называл Ивана Павлыча «товарищ Кораблев» и хвастался невыносимо. Он сказал, что это была великая, историческая экспедиция и что он много работал, очень много, «чтобы все было великолепно». При этом он ни минуты не мог усидеть на месте – вставал, делал разные движения руками, хватал себя за левый ус и нервно тянул его вниз и так далее.

– Но это было очень давно, – наконец сказал он, как будто удивившись.

– Ну, не очень давно, – возразил Кораблев. – Незадолго до революции.

– Да, незадолго до революции. Я тогда не служил в артели инвалидов. Но это временное, эта служба, потому что у меня большие заслуги. Мы тогда много трудились. Это были большие труды.

Я хотел спросить, в чем, собственно говоря, заключались его труды, но Кораблев посмотрел на меня ровным, как бы ничего не выражавшим взглядом, и я послушно закрыл рот.

– Николай Иваныч, вы мне как—то рассказывали об этой экспедиции, – сказал он. – У вас, помнится, сохранились какие—то бумаги и письма. У меня к вам просьба: повторите ваш рассказ вот этому молодому человеку, которого вы можете называть просто Саня. Назовите день и час, когда к вам придти, и оставьте ему адрес.

– Пожалуйста! Буду очень рад! Я вас прошу к себе, хотя заранее извиняюсь за квартиру. Прежде у меня была квартира в одиннадцать комнат, и я этого не скрываю, а, наоборот, пишу в анкете, потому что принес много пользы народу. За это я хлопотал персональную пенсию, и мне ее дадут, потому что у меня большие заслуги. Эта экспедиция – только одна капля в море! Я построил мост через Волгу.

И он снова затрещал, затрещал. Со своим острым седым хохлом на голове он был похож на старую, замученную птицу.

Потом лампочка в Гришиной уборной на мгновенье погасла, – кончился акт! – и этот призрак прошлого века исчез так же внезапно, как и появился.

Весь этот разговор продолжался минут пять, но мне показалось, что он продолжался очень долго, как это бывает во сне. Кораблев посмотрел на меня и засмеялся, – должно быть, у меня был глупый вид.

– Иван Павлыч!

– Что, милый?

– Это он?

– Он.

– Может ли это быть?

– Может.

– Тот самый?

– Тот самый.

– Что он рассказывал вам? Он знает Николая Антоныча? Он у них бывает?

– Ну, нет, – сказал Кораблев. – Вот именно – нет.

– Почему?

– Потому что он ненавидит Николая Антоныча.

– За что?

– За разные штуки.

– Что же он рассказывал вам? Откуда взялась эти доверенность на имя фон Вышимирского, – помните, вы мне о ней говорили?

– А—а! Вот в этом все и дело! – сказал Кораблев. – Доверенность! Он затрясся, когда я спросил у него об этой доверенности.

– Иван Павлыч, прошу вас, расскажите вы мне все это толком! Вы думаете, это было хорошо, что вы в последнюю минуту сказали, что придет Вышимирский? Я только растерялся и, наверное, показался ему идиотом.

– Напротив, ты ему очень понравился, – серьезно сказал Кораблев. – У него взрослая дочь, и на всех молодых людей он смотрит с одной точки зрения: годен в женихи или не годен? Ты, безусловно, годен: молод, недурен собой, летчик.

– Иван Павлыч, – сказал я с упреком, – я вас не узнаю, честное слово. Вы очень переменились, просто очень! Зная, как все это для меня важно, вы надо мной смеетесь.

– Ну, ладно, Саня, не сердись, все расскажу, – сказал Кораблев. – А пока давай—ка отсюда удирать, а то, как словит нас сейчас Гриша да как засадит смотреть пьесу в Московском драматическом театре…

Но удрать не удалось. Лампочка еще раз мигнула, и в уборную поспешно вошел Гриша. Он был с рыжими бакенбардами, с длинным белым носом и гораздо больше похож на рыжего из цирка, чем на доктора, но на рыжего со смелым, благородным выражением лица. Мы с Иваном Павлычем не узнали его, и, к сожалению, последние слова: «Да как засадит смотреть пьесу в Московском драматическом театре», без сомнения, донеслись до него. Но Гриша, очевидно, не нашел в этих словах ничего обидного, а даже, наоборот, понял их как наше горячее желание немедленно пройти в зал и посмотреть пьесу и его самого в роли доктора.

– В чем дело, я вас сейчас же устрою! – сказал он.

По дороге – он вел нас какими—то внутренними артистическими ходами – я спросил, почему у него такой странный для доктора грим. Но он ответил важно:

– Это так задумано.