– Помню.
– Он тоже живет в Заполярье. Я его разыскал, и это единственный дом, в котором я бываю. Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был – к Сковородниковым, – помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору.
– Пора, брат, уже и свое завести, – серьезно сказал Кораблев.
– Нет, Иван Павлыч.
– Почему так?
– У меня не идет это дело.
Кораблев помолчал. Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова налил. Потом расстегнул френч – приготовился к длинному разговору.
– Послушай, Саня, помнишь, что ты сказал мне, когда уезжал из Москвы? Ты сказал: «Теперь мне остается хоть умереть, но доказать, что я прав». Ну, как? Доказал?
Это был неожиданный вопрос, и я ответил не сразу. Конечно, я помнил наш разговор. Я помнил, как Кораблев кричал: «Что ты сделал, Саня! Боже мой, что ты сделал!» И как он плакал и говорил, что я во всем виноват, потому что я настаивал, что в письме капитана речь шла о Николае Антоныче, а на самом деле речь шла о каком—то фон Вышимирском.
На месте Кораблева я не стал бы напоминать об этом разговоре. Но ему, как видно, очень хотелось, чтобы я о нем вспомнил. Он серьезно смотрел на меня и, кажется, был чем—то втайне доволен.
– Я не знаю, кому это нужно, чтобы я что—то доказывал, – возразил я мрачно. – Не вижу, что это кому—нибудь нужно.
– Вот тут—то ты и ошибаешься, Саня, – сказал Кораблев. – Это очень нужно – и для тебя, и для меня, и еще для одного человека. Тем более, что ты оказался прав.
Я смотрел на него во все глаза. Прошло пять лет после нашего разговора. Я знал теперь об экспедиции капитана Татаринова больше всех на свете. Я разыскал дневники штурмана и прочитал их – это была самая трудная работа в моей жизни. Мне повезло: я встретился со старым ненцем, последним человеком, который своими глазами видел нарты, принадлежавшие экспедиции, и на этих нартах – мертвеца, – быть может, самого капитана. И я не нашел ни единого доказательства своей правоты.
И вот теперь, когда я вернулся в Москву и зашел к своему старому учителю, который – так мне казалось – давно забыл об этой истории, – теперь мне говорят: «Ты оказался прав!»
– Иван Павлыч, – начал я не очень твердым голосом, – вы все—таки не должны утверждать такие вещи, если у вас нет…
Я хотел сказать: «неопровержимых подтверждений», но он остановил меня. Как будто позвонили. Кораблев озабоченно закусил губу, оглянулся и взял меня за плечо.
– Вот что, Саня… Мне нужно поговорить с одним человеком, – сказал он. – А ты тут посиди.
И он провел меня в соседнюю комнату, напоминавшую большой, заваленный книгами шкаф, с дырявой зеленой портьерой на месте двери.
– И послушай – тебе это полезно.
Я забыл сказать, что Иван Павлыч в этот вечер сразу показался мне каким—то странным. Несколько раз он принимался тихонько свистать. Он расхаживал, положив руки на голову, и в конце концов, съел черенок от груши, которым ковырял в зубах. Теперь, посадив меня в «шкаф», он поспешно убрал со стола водку, потом вынул что—то из письменного стола, съел немного, подышал, широко открыв рот. Потом пошел открывать двери.
Как вы думаете, с кем он вернулся из передней? С Ниной Капитоновной! Это была Нина Капитоновна – согнувшаяся, еще больше похудевшая, со старческими тенями вокруг глаз, в своей неизменной бархатной безрукавке.
Она что—то говорила, но я не слушал, глядя, как Иван Павлыч заботливо усаживает гостью. Он стал было наливать ей чаю, но она остановила:
– Не хочу. Только что напилась. Ну, как?
– Да что—то неважно, Нина Капитоновна, – сказал Кораблев. – Спину ломит.
– Ну? Застариковал! Придумал тоже! Спину ломит. А нужно бомбангье натереть. И пройдет.
– Как, как вы сказали? Бомбангье?
– Бомбангье. Мазь такая. А вы водку пьете?
– Честное слово, не пью, Нина Капитоновна, – сказал Кораблев. – Совершенно бросил. Изредка одну рюмку перед обедом. Но это даже и врачи советуют.
– Нет, пьете. Вот я, когда была молодая, на хуторах жила. У меня ведь отец казак был. Бывало придет, на ногах не держится и говорит: «Это ничего, а самая смерть – это ежедневно пить по одной рюмке перед обедом».
Кораблев засмеялся. Нина Капитоновна посмотрела и тоже начала смеяться.
Потом она рассказала о какой—то пьянице—графине, которая «с утра, как проснется, – хлоп стакан водки! И ходит. Желтая такая, опухшая, простоволосая. Походит, походит и выпьет. Утром она еще нормальная, а к обеду уже качается. А вечером – полный дом гостей. Одета прекрасно, садится за рояль и поет. И добрая! Все к ней ходили. Чуть что – к графине! Прекрасный человек была! А пьяница!»
Больше книг Вы можете скачать на сайте - Knigochei.net
Кажется, Кораблеву не очень понравился этот пример, потому что он постарался перевести разговор на другую тему. Он спросил, как поживает Катя.
Нина Капитоновна тихонько махнула рукой.
– Ссоримся мы все с ней, – сказала она со вздохом. – Она очень самолюбивая. Одного дела не добьется – и за другое. От этого она такая и нервная.
– Нервная?
– Нервная. И гордая. И все молчит, – сказала Нина Капитоновна. – Я ведь на этих—то, что молчат, насмотрелась. Мне это ужасно не нравится, что она все молчит. Ну что молчать, я не понимаю. Скажи, что тебя тяготит. А она – нет.
– А вы бы у нее спросили, Нина Капитоновна.
– Не скажет. Я сама такая. Никогда не скажу.
– Я как—то встретил ее, и мне показалось – ничего, – сказал Кораблев.
