Даниэль Патрик Айрмонк.
Змея в животе закувыркалась. Он вихрем обернулся и успел вытошнить в кусты. Посмотреть на извергнутое не хватило смелости.
Мимо проносились другие машины: то зализанные, то горбатые, порой угловатые — будто пародии на автомобили, которые он знал в свое время. Их водители как один бросали в его сторону брезгливый взгляд или же совсем не замечали, вперив глаза в набегающий поворот.
Пугающее зрелище — Даниэль и впрямь был перепуган. А того, второго парня уже ничего не интересовало. Хлипкий с самого начала, он быстро унял до простого набора вымазанных грязью воспоминаний. Такого с ним еще не бывало. Конечно, Даниэль никогда еще не пытался прыгнуть так далеко. Осмотрись. Может статься, ты вообще не покинул Гиблое Место.
Даниэль — Даниэль Патрик Айрмонк — всегда убегал — «взбрыкивал», как он иронически выражался — задолго до того момента, когда ситуация прокисала вконец. В этом-то и заключался его талант. Он никогда не ждал, пока дела пойдут хуже некуда. Убедись, что оно за тобой больше не охотится — прах, слизь, зашифрованные книги, сотни криптид[1] — прочие невозможные, происходящие одновременно вещи… и все на тебя пялятся, словно ты у себя дома в свои же день рождения нарвался на притихшую толпу, готовую сразить тебя жутким сюрпризом…
Они затащат тебя внутрь, запрут дверь, начнут с больных забав… игрищ…
Я должен вспомнить. Просто обязан — но я не хочу.
Даниэль обтер рот и медленно повернулся, отыскивая ориентиры. Солнечные блики, облака, грязь после недавнего дождя. Через улицу стоит широкое, солидное здание кремового цвета в три этажа — дорогие квартиры вверху, магазины внизу. Хорошо знакомое здание. Несколькими минутами раньше оно было захудалой гостиницей.
Рыгая выхлопом, визжа тормозами, машины сгрудились у перекрестка в ответ на переключившийся сигнал светофора.
Обычно, когда он «взбрыкивал» — силой воли переносил себя из одной пряди в другую, — преображалось только несколько вещей: те самые обстоятельства, которые он хотел поменять. Никогда еще Даниэль не попадал в столь низко опустившуюся версию самого себя.
Окно ближайшей машины поехало вниз, из салона выглянула пожилая дама, улыбнулась и протянула долларовую банкноту. В теплом воздухе поплыл аромат гардений, перемешанный с вонью застоялого сигаретного дыма. Он мигнул, но с места не двинулся.
Дама нахмурилась, убрала бумажку обратно.
Светофор переключился на зеленый.
Бомж сунул руки в карманы, позволяя собственному телу показать, где находятся важные вещи — повседневные движения, до автоматизма наработанные мышцами. Грязные пальцы ухватили плотный ком денег. Он вытащил целлофановый мешочек с тугим рулоном однодолларовых купюр, одинокой пятеркой и горсткой мелочи.
На противоположном углу стояла женщина в куртке поверх напяленных слоями свитеров и в долгополой юбке, из-под которой высовывались линялые джинсы. Кудрявая, розовощекая, как у куклы, голова торчала из замызганного воротника. Руки и ноги напоминали палочки, обернутые пледом. Перед собой она держала плакатик с просьбой о подаянии, хотя совершенно проигнорировала одного из водителей, который остановил машину и помахал ей долларовой бумажкой. Раздраженный гудок. Женщина встрепенулась, будто выходя из дремы, ухватила деньги, и машина свернула вправо, сливаясь с потоком на скоростной автомагистрали.
Вот ведь дешевый народ… Суют по доллару. Что же теперь прикажете, глотать гамбургеры, разводить гниль в животе?
Хотя Даниэль был без очков, он даже на таком расстоянии ясно разглядел купюру. Пощупал переносицу, морщась от прикосновения своих чумазых пальцев. Вмятин нет — ни единого признака, что здесь когда-либо сидели очки. Данное тело, какими бы ни были его проблемы, обладало стопроцентным зрением. Во всех прядях, которые посетил Даниэль, он — и все прочие Даниэли — страдал от крайней близорукости, при полнейшем здоровье во всех других отношениях. Ногти… на этих руках: с черными ободками, с заусенцами, но не обгрызенные. Все прочие Даниэли грызли ногти.
Если не считать денег в целлофановом мешочке, карманы пусты. Ни бумажника. Ни удостоверения личности.
Женщина-замарашка повернулась и уставилась на Даниэля. От нее не веяло страхом — она не была частью той жуткой, молчаливой толпы.
Он почувствовал позыв срочно облегчиться, но где? В виду ни одного уличного туалета. На ум пришло, что он знает, в какой стороне его дом — в дюжине кварталов к западу, в Валлингфорде, — однако вызывало большое сомнение, что он туда поспеет, коль скоро в кишках завелась беспокойная змея. И все же надо попытаться. Не хватало еще оконфузиться за первый час пребывания в странном новом мире.
Он нагнулся, схватил рюкзак, пальто с бутылкой и кинулся бегом — точнее, взбрыкнул, но лишь чуточку, чтобы вспыхнул зеленый свет для пешеходов.
Несколько машин клюнули носом, едва не задев его на переходе. Едва.
Что ж, хоть одна константа неизменна. Мои способности на месте. Как говорится, через физику — в светлое будущее.
Он припустил неуклюжим, ломким бегом, от которого неприятно отдавало в коленях.
ГЛАВА 4
СИЭТЛ
Набежали тучи, и от дождя посерела мостовая. Максу Главку нравился этот город, напоминавший о родном Лондоне, где он ребенком помогал ловить и продавать певчих птиц: пухлых снегирей, сухопарых щеглов, хрупких коноплянок, чей голос сладостью даст фору канарейкам.
Главк до сих пор отождествлял себя с птицеловом — весьма разборчивым птицеловом с округляющимся животиком. Большую часть своей жизни он провел, перемещаясь по ночам по Англии и Соединенным Штатам, то из мегаполиса в провинциальный городишко, то вновь в очередной мегаполис… Раскидывая сеть, он с бесконечным терпением поджидал редчайший, самый правильный, пушистый экземпляр, чтобы доставить его своим работодателям, не желая отвлекаться по мелочам на какую-то иную, простецкую птичку, чтобы таким уловом не умалить высокое искусство избранной профессии — и попутно не навлечь фатальный приговор на свое долгое и приятное существование.
Его работодатели порой направляли еще парочку-другую сборщиков в тот же самый регион, тот же самый город. Ни заработанная тяжким трудом должность, ни привилегии для них ничего не значили. А потом в голову пришла мысль: что если устранять своих конкурентов? Задача по большей части несложная, коль скоро соперников набирали желторотых и мало кто из них мог противопоставить свои навыки многоопытному Главку.
Ну, что было, то было. Сейчас от него требовалось ответить на объявление в газете — чужое объявление, — а потому он неспешными шагами мерил Пятую авеню, как если бы имел все права обделывать свои делишки средь бела дня: коренастый, широкоплечий, плотно сбитый мужчина неопределенных лет в сером деловом костюме поверх простой белой сорочки. Черный галстук охватывал могучую шею подобно петле виселицы. Пот бисером покрывал бледное, рябоватое лицо. Он приостановился в тени длинного навеса у входа в местный кинотеатр и извлек из кармана носовой платок. Руки у него были мускулистые и мощные, а пальцы он частенько сжимал в кулаки, пряча сбитые костяшки. В воздухе стояла прохлада, хотя сегодня в низко нависших облаках прорезалась трещина, а Главку никогда не нравилось солнце. Его тепло и отраженное от мокрого асфальта сияние напоминали о былых потерях — и в частности, об утраченной способности сожалеть. Солнечные лучи били в маленькие черные глазки и высвечивали зияющие бреши в мозгу, смахивающие на пустоты, оставленные на полке со старыми книгами.
Ноздри раздулись в сломанном носе картошкой. Веки полуприкрыты, платок вновь убран в карман, рука покоится на изящной черной тросточке… Словно на грубом холсте, выхваченном из мрака лучом «волшебного фонаря», Главк внутренним взором увидел унылого осла, запряженного в обшарпанную телегу, полную сетей, силков, сплетенных из ивовых прутьев клеток, со свисающими по бокам корзинами, полными чугунных звезд, которыми утяжеляют сети, чтобы их не снесло ветром… А вот и коноплянка, одуревшая в проволочном узилище, притороченном к скамейке возле возницы, горбатого и дряхлого птицелова… Предрассветная полумгла раннего весеннего утра накрывает улицу, словно тряпка клетку. Наставник юного Макса и единственный член семьи гримасничает, прикидывая, на какие поля наведаться и как далеко следует забраться на сей раз. В это время года они обычно отправлялись в Хаунслоу, за снегирями…
Вполуха прислушиваясь к тихому бормотанию своего хозяина-калеки, он, еще полусонный, пытается вязать силки из бечевок, едва не сваливаясь с телеги на трясучей булыжной мостовой. Он сидит позади, щелками опухших глаз уставившись в лиловый рассвет.
На обратном пути в Лондон Макс выбирал из сетей серые и пегие перья, попутно следя, чтобы не свалились и не раскрыли свой зев клетки, забитые сотнями писклявых, но постепенно умолкающих пленников, которые теснились друг к дружке перепуганными цыплятами, в ужасе закатывая и зажмуривая глаза. Многим из них суждено было погибнуть от шока еще до того, как их возьмут в руки сентиментальные, скучающие домохозяйки. Это тоже часть его работы: вытаскивать мертвые и умирающие тельца и вышвыривать их в придорожную канаву или в живые изгороди по обочинам. Иногда — уже в городе, правда, — юркие бурые крысы танцевали между колесами телеги, пируя на трупиках.
В спертом воздухе подвала горбун показывал Максу, как наигрывать на дудочке перед снегирями, как голодом и тряпками поверх клеток смирять новых, еще непокорных птиц, как насвистывать нотки, сладостной мечтой разгонявшие мрачную атмосферу, как краткими мигами солнца и скудной пищей вознаграждать старательные крошечные создания, наизусть запомнившие самые модные лондонские песенки.
Птицелов умер на шестидесятом году своей исполненной болью жизни, не в меру отведав горячительного. Перед тем как нежданно вернувшийся блудный сын горбуна вышвырнул ученика из ветхой, покосившейся хибары, которую тот именовал домом, Макс выпустил на волю остатки пернатых запасов — поднял плетеные крышки и, размахивая руками, поднял весь недельный улов в закопченное небо. Его финальный акт сострадания и милосердия.
В последний раз Главк навещал излюбленные охотничьи угодья старого горбуна вскоре после открытия железнодорожной станции Хаунслоу. Было любопытно и в то же время грустно видеть некогда знакомые поля застроенными желтыми кирпичными домиками, утопающими в садах, с аккуратными улицами и подъездными дорогами. После стольких лет не приходится удивляться переменам, зато для него жизнь по большому счету осталась прежней: он все так же добывал молоденькие существа на потребу самоуверенным джентльменам и их Даме. Впрочем, эту Даму — Алебастровую Княжну — нельзя назвать просто женщиной…
Кстати, утренний воздух тоже не изменился.
Поглубже убрав носовой платок. Главк всосал пламя в чашечку трубки, щелчком отшвырнул спичку и покинул тенистый навес. Он шел на юг, прочь от блестящего изобилия сине-зеленого стекла, красно-серого камня, бетона и стали — прочь от деловитой суеты учреждений и их служащих, все ближе и ближе к тем, кто с пустым взглядом стоит с протянутой рукой. Как ни крути, а все города одинаковы — процветание и богатство выдавливают слепую нужду на задворки.
Главк с профессиональным интересом приглядывался к местным обитателям, что стояли или на корточках сидели вдоль тротуаров, напоминая пыльных марионеток, — мошенники, бродячие фокусники, щипачи, перекати-поле, вечный наносной сор любого крупного города. Молодежь заслуживала специального внимания: кое-кто из них мог быть Ведуном или Пермутатором, не подозревающим о проклюнувшихся способностях… но все же интересным, особенно когда впадает в дрему.
В отличие от Лондона, центр Сиэтла можно пересечь спорым шагом с востока на запад менее чем за час — и заодно обработать улицы, хотя сам он предпочитал сидеть дома и просто ждать. Ждать, скрываясь за маской терпеливого птицелова, столь обманчиво смахивающей на безмятежность.
Серый «мерседес» он обнаружил на неряшливой платной парковке. Заднее стекло позолочено табачным дымом, на водительском сиденье двенадцать квитанций, по одной за каждый день стоянки. Возле дверных ручек чьи-то острые ногти прокарябали борозды в слое сажи и копоти. Итак, вот и подтверждение: Чандлер со своей «зажигательной» компаньонкой действительно в городе.
