А когда бросишься в окно, как быстро, быстро полетишь, – будто не падаешь, а в самом деле летишь, – это, должно быть, очень приятно. Только потом ударишься о тротуар – ах, как жестко! и больно? нет, я думаю, боли не успеешь почувствовать, – а только очень жестко! Да ведь это один, самый коротенький миг; а зато перед этим – воздух будто самая мягкая перина, расступается так легко, нежно… Нет, это хорошо… Да, а потом? Будут все смотреть – голова разбитая, лицо разбитое, в крови, в грязи… Нет, если бы можно было на это место посыпать чистого песку, – здесь и песок-то все грязный… нет, самого белого, самого чистого… вот бы хорошо было. И лицо бы осталось не разбитое, чистое, не пугало бы никого.
А в Париже бедные девушки задушаются чадом. Вот это хорошо; это очень, очень хорошо. А бросаться из окна нехорошо. А это хорошо.
Как они громко там говорят. Что они говорят? – Нет, ничего не слышно.
И я бы оставила ему записку, в которой бы все написала. Ведь я ему тогда сказала: «Нынче день моего рождения». Какая смелая тогда я была. Как это я была такая? Да ведь я тогда была глупенькая, ведь я тогда не понимала.
Да, какие умные в Париже бедные девушки! А что же, разве я не буду умной? Вот как смешно будет: входят в комнату – ничего не видно, только угарно, и воздух зеленый; испугались: что такое? где Верочка? маменька кричит на папеньку: что ты стоишь, выбей окно! – выбили окно, и видят: я сижу у туалета и опустила голову на туалет, а лицо закрыла руками. «Верочка, ты угорела?» – а я молчу. «Верочка, что ты молчишь?» – «Ах, да она удушилась!» Начинают кричать, плакать. Ах, как это будет смешно, что они будут плакать, и маменька станет рассказывать, как она меня любила.
Да, а ведь он будет жалеть. – Что ж, я ему оставлю записку.
Да, посмотрю, посмотрю, да и сделаю, как бедные парижские девушки. Ведь если я скажу, так сделаю. Я не боюсь.
Да и чего тут бояться? Ведь это так хорошо! Только вот подожду, какое это средство, про которое он говорит. Да нет, никакого нет. Это только так, он успокаивал меня.
Зачем это люди успокаивают? Вовсе не нужно успокаивать. Разве можно успокаивать, когда нельзя помочь? Ведь вот он умный, а тоже так сделал. Зачем это он сделал? Это не нужно.
Что ж это он так говорит? Будто ему весело, такой веселый голос!
Неужели он в самом деле придумал средство?
Да нет, средства никакого нет.
А если б он не придумал, разве бы он был веселый?
Что ж это он придумал?»
XVII
– Верочка, иди обедать! – крикнула Марья Алексевна.
В самом деле, Павел Константиныч возвратился, пирог давно готов, – не кондитерский, а у Матрены, с начинкою из говядины от вчерашнего супа.
– Марья Алексевна, вы не пробовали никогда перед обедом рюмку водки? Это очень полезно, особенно вот этой, горькой померанцевой. Я вам говорю как медик. Пожалуйста, попробуйте. Нет, нет, непременно попробуйте. Я как медик предписываю попробовать.
– Разве только медика надобно слушать, и то полрюмочки.
– Нет, Марья Алексевна, полрюмочки не принесет пользы.
– А сами-то что же, Дмитрий Сергеич?
– Стар стал, остепенился, Марья Алексевна. Зарок дал.
– В самом деле, согревает как будто бы!
– В том и польза, Марья Алексевна, что согревает.
«Какой он веселый, в самом деле! Неужели в самом деле есть средство? И как это он с нею так подружился? А на меня и не смотрит, – ах, какой хитрый!»
Сели за стол.
– А вот мы с Павлом Константинычем этого выпьем так выпьем. Эль – это все равно что пиво, – не больше как пиво. Попробуйте, Марья Алексевна.
– Если вы говорите, что пиво, позвольте, – пива почему не выпить!
(«Господи, сколько бутылок! Ах, какая я глупенькая! Так вот она, дружба-то!»)
(«Экая шельма какой! Сам-то не пьет. Только губы приложил к своей ели-то. А славная эта ель, – и будто кваском припахивает, и сила есть, хорошая сила есть. Когда Мишку с нею окручу, водку брошу, все эту ель стану пить. – Ну, этот ума не пропьет! Хоть бы приложился, каналья! Ну, да мне же лучше. А поди, чай, ежели бы захотел пить, здоров пить».)
– Да вы бы сами выкушали хоть что-нибудь, Дмитрий Сергеич.
– Э, на моем веку много выпито, Марья Алексевна, – в запас выпито, надолго станет! Не было дела, не было денег – пил; есть дело, есть деньги – не нужно вина, и без него весело.
И таким образом идет весь обед. Подают кондитерский пирог.
– Милая Матрена Степановна, а что к этому следует?
– Сейчас, Дмитрий Сергеич, сейчас. – Матрена возвращается с бутылкою шампанского.
– Вера Павловна, вы не пили, и я не пил. Теперь выпьем и мы. Здоровье моей невесты и вашего жениха.
«Что это?» – «Неужели это?» – думает Верочка.
– Дай Бог вашей невесте и Верочкину жениху счастья, – говорит Марья Алексевна, – а нам, старикам, дай Бог поскорее Верочкиной свадьбы дождаться.
– Ничего, скоро дождетесь, Марья Алексевна. Да, Вера Павловна? Да!
«Неужели он в самом деле это говорит?» – думает Верочка.
– Да, Вера Павловна, разумеется да. Говорите же «да».
