— Тогда я сам куплю ей подарок. Я помню, моя нянюшка всегда говорила — хорошо бы, если на ней, когда она отправится на небо, была нижняя юбка из тафты, такой жесткой, чтоб она торчком стояла и шуршала при малейшем движении, а господь бог подумал бы, что она сшита из крыльев ангелов. Я куплю Мамушке красной тафты и велю сшить ей элегантную нижнюю юбку.

— В жизни Мамушка от тебя ее не примет. Да она скорее умрет, чем наденет такую.

— Не сомневаюсь. И все-таки я это сделаю.

Магазины в Новом Орлеане были такие богатые, и ходить по ним с Реттом было так увлекательно. Обедать с ним было тоже увлекательным занятием — даже еще более волнующим, чем посещение магазинов, ибо Ретт знал, что заказать и как это должно быть приготовлено. И вина, и ликеры, и шампанское в Новом Орлеане — все было для Скарлетт в новинку, все возбуждало: ведь она знала лишь домашнюю наливку из ежевики, да мускатное вино, да «обморочный» коньяк тети Питти. А какую Ретт заказывал еду! Лучше всего в Новом Орлеане была еда. Когда Скарлетт вспоминала о страшных голодных днях в Таре и о совсем еще недавней поре воздержания, ей казалось, что она никогда вдоволь не наестся этих вкусных блюд. Суп из стручков бамии, коктейль из креветок, голуби в вине и устрицы, запеченные в хрустящем тесте со сметанным соусом; грибы, сладкое мясо и индюшачья печенка; рыба, хитро испеченная в промасленной бумаге, и к ней — лаймы. У Скарлетт никогда не было недостатка в аппетите, ибо стоило ей вспомнить о неизменных земляных орехах, сушеном горохе и сладком картофеле в Таре, как она готова была проглотить буквально все блюда креольской кухни.

— Всякий раз ты ешь так, словно больше тебе не дадут, — говорил Ретт. — Не вылизывай тарелку, Скарлетт. Я уверен, что на кухне еще сколько угодно еды. Стоит только попросить официанта. Если ты не перестанешь предаваться обжорству, будешь толстой, как кубинские матроны, и тогда я с тобой разведусь.

Но она лишь показывала ему язык и просила принести еще кусок торта с шоколадом и взбитыми сливками.

До чего же было приятно тратить деньги — сколько хочешь, а не считать каждый пенни и не думать о том, что надо экономить, чтобы заплатить налоги или купить мулов. До чего же было приятно находиться в обществе людей веселых и богатых, а не благородных, но бедных, как в Атланте. До чего же было приятно носить шуршащие парчовые платья, которые подчеркивали твою талию, оставляя открытыми для всеобщего обозрения твою шею, и руки, и в значительной мере грудь, и знать, что мужчины любуются тобой. И как приятно было есть все что захочется и не слышать при этом менторских наставлений о том, что, мол, леди так не едят. И как приятно было пить шампанское вволю! В первый раз, когда она выпила лишку, она проснулась на другое утро с раскалывающейся головой и не без смущения вспомнила, что ехала назад, в отель, по улицам Нового Орлеана в открытой коляске и во весь голос распевала «Славный голубой наш флаг». Она ни разу не видела ни одной хотя бы чуть подвыпившей леди; если же говорить о простых смертных, то она видела пьяную женщину только раз, в день падения Атланты, — это была та тварь, Уотлинг. Скарлетт не знала, как показаться на глаза Ретту после такого позора, но вся история, казалось, лишь позабавила его. Все, что бы Скарлетт ни делала, забавляло его, словно она была игривым котенком.

Ей доставляло удовольствие появляться с ним на людях — до того он был хорош. Она почему-то никогда раньше не обращала внимания на его внешность, а в Атланте все были слишком заняты обсуждением его недостатков и никто не обращал внимания на то, как он выглядит. Но здесь, в Новом Орлеане, она видела, как женщины провожают его взглядом, и как они трепещут, когда он склоняется, целуя им руку. Сознание, что другие женщины находят ее мужа привлекательным и, возможно, даже завидуют ей, неожиданно преисполнило Скарлетт гордости за то, что у нее такой спутник в жизни.

«А мы, оказывается, красивая пара», — не без удовольствия подумала она.

Да, как и предсказывал Ретт, от брака действительно можно получать уйму удовольствия. И не только получать удовольствие, но и научиться кое-чему. Это само по себе было странным, ибо Скарлетт считала, что жизнь уже ничему не может ее научить. А сейчас она чувствовала себя ребенком, которому каждый день сулит новое открытие.

Прежде всего она поняла, что брак с Реттом совсем не похож на брак с Чарлзом или Фрэнком. Они уважали ее и боялись ее нрава. Они выклянчивали ее расположение и если это ее устраивало, она снисходила до них. Ретт же не боялся ее, и она часто думала о том, что он не слишком ее и уважает. Он делал то, что хотел, и лишь посмеивался, если ей это не нравилось. Она его не любила, но с ним, конечно, было очень интересно. И самое интересное было то, что даже во время вспышек страсти, которая порой была окрашена жестокостью, а порой — раздражающей издевкой, он, казалось, всегда держал себя в узде, всегда был хозяином своих чувств.

«Это, наверное, потому, что на самом-то деле он вовсе не влюблен в меня, — думала она, и такое положение дел вполне ее устраивало. — Мне бы не хотелось, чтобы он когда-либо в чем-то дал себе полную волю». И однако же, мысль о такой возможности щекотала ее, вызывая любопытство.

Живя с Реттом, Скарлетт обнаружила в нем много нового, а ведь ей казалось, что она хорошо его знает. Голос его, оказывается, мог быть мягким и ласковым, как кошачья шерсть, а через секунду — жестким, хрипло выкрикивающим проклятья. Он мог вроде бы откровенно и с одобрением рассказывать о мужественных, благородных, добродетельных, подсказанных любовью поступках, коим он был свидетелем в тех странных местах, куда его заносило, и тут же с холодным цинизмом добавлять скабрезнейшие истории. Она понимала, что муж не должен рассказывать жене таких историй, но они развлекали ее, воздействуя на какие-то грубые земные струны ее натуры. Он мог быть страстным, почти нежным любовником, но это длилось недолго, а через мгновение перед ней был хохочущий дьявол, который срывал крышку с пороховой бочки ее чувств, поджигал запал и наслаждался взрывом. Она узнала, что его комплименты всегда двояки, а самым нежным выражениям его чувств не всегда можно верить. Словом, за эти две недели в Новом Орлеане она узнала о нем все — кроме того, каков он был на самом деле.

Случалось, он утром отпускал горничную, сам приносил Скарлетт завтрак на подносе и кормил ее, точно она — дитя, брал щетку и расчесывал ее длинные черные волосы, так что они начинали потрескивать и искрить. В другое же утро он грубо пробуждал ее от глубокого сна, сбрасывал с нее одеяло и щекотал ее голые ноги… Бывало, он с почтительным интересом и достоинством слушал ее рассказы о том, как она вела дела, выражая одобрение ее мудрости, а в другой раз называл ее весьма сомнительные сделки продувным мошенничеством, грабежом на большой дороге и вымогательством. Он водил Скарлетт на спектакли и, желая ей досадить, нашептывал на ухо, что бог наверняка не одобрил бы такого рода развлечений, а когда водил в церковь, тихонько рассказывал всякие смешные непристойности и потом корил за то, что она смеялась. Он учил ее быть откровенной, дерзкой и смелой. Следуя его примеру, она стала употреблять больно ранящие слова, иронические фразы и научилась пользоваться ими, ибо они давали ей власть над другими людьми. Но она не обладала чувством юмора Ретта, которое смягчало его ехидство, и не умела так улыбаться, чтобы казалось, будто, издеваясь над другими, она издевается сама над собой.

Он научил ее играть, а она почти забыла, как это делается. Жизнь для нее была такой серьезной, такой горькой. А он умел играть и втягивал ее в игру. Но он никогда не играл как мальчишка — это был мужчина, и что бы он ни делал, Скарлетт всегда об этом помнила. Она не могла смотреть на него сверху вниз — с высоты своего женского превосходства — и улыбаться, как улыбаются женщины, глядя на взрослых мужчин, оставшихся мальчишками в душе.

Это вызывало у нее досаду. Было бы так приятно чувствовать свое превосходство над Реттом. На всех других мужчин она могла махнуть рукой, не без презрения подумав: «Что за дитя!» На своего отца, на близнецов Тарлтонов с их любовью к поддразниванию и ко всяким хитрым проделкам, на необузданных младших Фонтейнов с их чисто детскими приступами ярости, на Чарлза, на Фрэнка, на всех мужчин, которые увивались за ней во время войны, — на всех, за исключением Эшли. Только Эшли и Ретт не поддавались ее пониманию и не позволяли помыкать собой, потому что оба были люди взрослые, ни в том, ни в другом не было мальчишества.

Она не понимала Ретта и не давала себе труда понять, в нем было порой нечто такое, что озадачивало ее. К примеру, то, как он на нее смотрел, когда думал, что она этого не видит. Внезапно обернувшись, она вдруг замечала, что он наблюдает за ней и в глазах его — напряженное, взволнованное ожидание.

— Почему ты на меня так смотришь? — однажды раздраженно спросила она его. — Точно кошка, подстерегающая мышь!

Но выражение его лица мгновенно изменилось, и он лишь рассмеялся. Вскоре она об этом забыла и перестала ломать над этим голову, как и вообще над всем, что касалось Ретта. Слишком уж он вел себя непредсказуемо, а жизнь была так приятна — за исключением тех минут, когда она вспоминала об Эшли.

Правда, Ретт занимал все ее время, и она не могла часто думать об Эшли. Днем Эшли почти не появлялся в ее мыслях, зато по ночам, когда она чувствовала себя совсем разбитой от танцев, а голова кружилась от выпитого шампанского, — она думала об Эшли. Часто, засыпая в объятиях Ретта при свете луны, струившемся на постель, она думала о том, как прекрасна была бы жизнь, если бы это руки Эшли обнимали ее, если бы это Эшли прятал лицо в ее черные волосы, обматывал ими себе шею.

Однажды, когда эта мысль в очередной раз пришла ей в голову, она вздохнула и отвернулась к окну — и почти тотчас почувствовала, как могучая рука Ретта у нее под головой напряглась и словно окаменела и голос Ретта произнес в тишине:

— Хоть бы бог отправил твою мелкую лживую душонку на веки вечные в ад!

Он встал, оделся и вышел из комнаты, несмотря на ее испуганные вопросы и протесты. Вернулся он лишь на следующее утро, когда она завтракала у себя в номере, — вернулся пьяный, мятый, в самом саркастическом настроении; он не извинился перед ней и никак не объяснил своего отсутствия.

Скарлетт ни о чем его не спрашивала и держалась с ним холодно, как и подобает оскорбленной жене, а покончив с завтраком, оделась под взглядом его налитых кровью глаз и отправилась по магазинам. Когда она вернулась, его уже не было; и появился он снова лишь к ужину.

За столом царило молчание, Скарлетт старалась не дать воли гневу — ведь это был их последний ужин в Новом Орлеане, а ей хотелось поесть крабов. Но она не получила удовольствия от еды под взглядом Ретта. Тем не менее она съела большущего краба и выпила немало шампанского. Быть может, это сочетание возродило старый кошмар, ибо проснулась она в холодном поту, отчаянно рыдая. Она была снова в Таре — разграбленной, опустошенной. Мама умерла, и вместе с ней ушла вся сила и мудрость мира. В целом свете не было больше никого, к кому Скарлетт могла бы воззвать, на кого могла бы положиться. А что-то страшное преследовало ее, и она бежала, бежала, так что сердце, казалось, вот-вот разорвется, — бежала в густом, клубящемся тумане и кричала, бежала, слепо ища неведомое безымянное пристанище, которое находилось где-то в этом тумане, окружавшем ее.

Проснувшись, она увидела склонившегося над ней Ретта; он молча взял ее, как маленькую девочку, на руки и прижал к себе — в его крепких мускулах чувствовалась надежная сила, его шепот успокаивал, и она перестала рыдать.

— Ох, Ретт, мне было так холодно, я была такая голодная, такая усталая. Я никак не могла это найти. Я все бежала и бежала сквозь туман и не могла найти.

— Что найти, дружок?

— Не знаю. Хотелось бы знать, но не знаю.

— Это все тот старый сон?

— Да, да!

Он осторожно опустил ее на постель, пошарил в темноте и зажег свечу. Она озарила его лицо, резко очерченное, с налитыми кровью глазами, — непроницаемое, точно каменное. Распахнутая до пояса рубашка обнажала смуглую, покрытую густыми черными волосами грудь. Скарлетт, все еще дрожа от страха, подумала — какой он сильный, какой крепкий и прошептала:

— Обними меня, Ретт.

— Хорошая моя! — пробормотал он, подхватил ее на руки, прижал к себе и опустился со своей ношей в глубокое кресло.

— Ах, Ретт, это так страшно, когда ты голодная.

— Конечно, страшно умирать во сне от голода после того, как съеден ужин из семи блюд, включая того огромного краба. — Он улыбнулся, и глаза у него были добрые.

— Ах, Ретт, я все бежала и бежала, и что-то искала и не могла найти то, что искала. Оно все время пряталось от меня в тумане. А я знала, что если это найду, то навсегда буду спасена и никогда-никогда не буду больше страдать от холода или голода.

— Что же ты искала — человека или вещь?

— Сама не знаю. Я об этом не думала. А как ты думаешь, Ретт, мне когда-нибудь приснится, что я добралась до такого места, где я буду в полной безопасности?

— Нет, — сказал он, приглаживая ее растрепанные волосы, — думаю, что нет. Сны нам неподвластны. Но я думаю, что если ты привыкнешь жить в безопасности и в тепле и каждый день хорошо питаться, то перестанешь видеть этот сон. А уж я, Скарлетт, позабочусь, чтобы ничто тебе не угрожало.

— Ретт, ты такой милый.

— Благодарю вас за крошки с вашего стола, госпожа Богачка. Скарлетт, я хочу, чтобы каждое утро, просыпаясь, ты говорила себе: «Я никогда больше не буду голодать и ничего со мной не случится, пока Ретт рядом и правительство Соединенных Штатов — у власти».

— Правительство Соединенных Штатов? — переспросила она и в испуге выпрямилась, не успев смахнуть слезы со щек.

— Бывшая казна конфедератов стала честной женщиной. Я вложил большую часть этих денег в правительственные займы.

— Мать пресвятая богородица! — воскликнула Скарлетт, отстраняясь от него, забыв о недавно владевшем ею ужасе. — Неужели ты хочешь сказать, что ссудил свои деньги этим янки?

— Под весьма приличный процент.

— Да мне плевать, если даже под сто процентов! Немедленно продай эти облигации! Подумай только — чтобы янки пользовались твоими деньгами!

— А что мне с ними делать? — с улыбкой спросил он, подмечая, что в глазах ее уже нет страха.

— Ну… ну, например, купить землю у Пяти Углов. Уверена, что при твоих деньгах ты мог бы все участки там скупить.

— Премного благодарен, но не нужны мне эти Пять Углов. Теперь, когда правительство «саквояжников» по-настоящему прибрало Джорджию к рукам, никто не знает, что может случиться. Я не поручусь за этих стервятников, что налетели в Джорджию с севера, востока, юга и запада. Я, как ты понимаешь, будучи добросовестным подлипалой, действую с ними заодно, но я им не верю. И деньги свои в недвижимость вкладывать не стану. Я предпочитаю государственные займы. Их можно спрятать. А недвижимость спрятать не так-то легко.