— Что-то вы побледнели, миссис Батлер. Что, румян в продаже нет?
И ни слова о том, что он скучал по ней — пусть даже этого на самом деле не было. По крайней мере мог бы поцеловать ее при Мамушке, которая, присев в реверансе, уже уводила Бонни в детскую. Ретт стоял рядом со Скарлетт на площадке и небрежно оглядывал ее.
— Уж не потому ли вы так плохо выглядите, что тосковали по мне? — спросил он, и, хотя губы его улыбались, в глазах не было улыбки.
Так вот, значит, как он намерен себя с ней держать. Столь же отвратительно, как всегда. Внезапно ребенок, которого она носила под сердцем, из счастливого дара судьбы превратился в тошнотворное бремя, а этот человек, стоявший так небрежно, держа широкополую панаму у бедра, — в ее злейшего врага, причину всех зол. И потому в глазах ее появилось ожесточение — ожесточение, которого он не мог не заметить, и улыбка сбежала с его лица.
— Если я бледная, то по вашей вине, а вовсе не потому, что скучала по вас, хоть вы и воображаете, что это так. На самом же деле… — О, она собиралась сообщить ему об этом совсем иначе, но слова сами сорвались с языка, и она бросила ему, не задумываясь над тем, что их могут услышать слуги: — Дело в том, что у меня будет ребенок!
Он судорожно глотнул, и глаза его быстро скользнули по ее фигуре. Он шагнул было к ней, словно хотел дотронуться до ее плеча, но она увернулась, и в глазах ее было столько ненависти, что лицо его стало жестким.
— Вот как! — холодно произнес он. — Кто же счастливый отец? Эшли?
Она вцепилась в балясину перил так крепко, что уши вырезанного на них льва до боли врезались ей в ладонь. Даже она, которая так хорошо знала его, не ожидала такого оскорбления. Конечно, это шутка, но шутка слишком чудовищная, чтобы с нею мириться. Ей хотелось выцарапать ему ногтями глаза, чтобы не видеть в них этого непонятного сияния.
— Да будьте вы прокляты! — сказала она голосом, дрожавшим от ярости. — Вы… вы же знаете, что это ваш ребенок. И мне он не нужен, как и вам. Ни одна… ни одна женщина не захочет иметь ребенка от такой скотины. Хоть бы… о господи, хоть бы это был чей угодно ребенок, только не ваш!
Она увидела, как вдруг изменилось его смуглое лицо — задергалось от гнева или от чего-то еще, словно его ужалили.
«Вот! — подумала она со жгучим злорадством. — Вот! Наконец-то я причинила ему боль!»
Но лицо Ретта уже снова приняло обычное непроницаемое выражение, он пригладил усики с одной стороны.
— Не огорчайтесь, — сказал он и, повернувшись, пошел дальше, — может, у вас еще будет выкидыш.
Все закружилось вокруг нее: она подумала о том, сколько еще предстоит вынести до родов — изнурительная тошнота, уныло тянущееся время, разбухающий живот, долгие часы боли. Ни один мужчина обо всем этом понятия не имеет. И он еще смеет шутить! Да она сейчас расцарапает его. Только вид крови на его смуглом лице способен утишить боль в ее сердце. Она стремительно подскочила к нему точно кошка, но он, вздрогнув от неожиданности, отступил и поднял руку, чтобы удержать ее. Остановившись на краю верхней, недавно натертой ступеньки, она размахнулась, чтобы ударить его, но, наткнувшись на его вытянутую руку, потеряла равновесие. В отчаянном порыве она попыталась было уцепиться за балясину, но не сумела. И полетела по лестнице вниз головой, чувствуя, как у нее внутри все разрывается от боли. Ослепленная болью, она уже и не пыталась за что-то схватиться и прокатилась так на спине до конца лестницы.
Впервые в жизни Скарлетт лежала в постели больная — если не считать тех случаев, когда она рожала, но это было не в счет. Тогда она не чувствовала себя одинокой и ей не было страшно — сейчас же она лежала слабая, растерянная, измученная болью. Она знала, что серьезно больна — куда серьезнее, чем ей говорили, — и смутно сознавала, что может умереть. Сломанное ребро отзывалось болью при каждом вздохе, ушибленные лицо и голова болели, и все тело находилось во власти демонов, которые терзали ее горячими щипцами и резали тупыми ножами и лишь ненадолго оставляли в покое, настолько обессиленную, что она не успевала прийти в себя, как они возвращались. Нет, роды были совсем не похожи на это. Через два часа после рождения Уэйда, и Эллы, и Бонни она уже уплетала за обе щеки, а сейчас даже мысль о чем-либо, кроме холодной воды, вызывала у нее тошноту.
Как, оказывается, легко родить ребенка и как мучительно — не родить! Удивительно, что, даже несмотря на боль, у нее сжалось сердце, когда она узнала, что у нее не будет ребенка. И еще удивительнее то, что это был первый ребенок, которого она действительно хотела иметь. Она попыталась понять, почему ей так хотелось этого ребенка, но мозг ее слишком устал. Она не в состоянии была думать ни о чем — разве что о том, как страшно умирать. А смерть присутствовала в комнате, и у Скарлетт не было сил противостоять ей, бороться с нею. И ей было страшно. Ей так хотелось, чтобы кто-то сильный сидел рядом, держал ее за руку, помогал ей сражаться со смертью, пока силы не вернутся к ней, чтобы она сама могла продолжать борьбу.
Боль прогнала злобу, и Скарлетт хотелось сейчас, чтобы рядом был Ретт. Но его не было, а заставить себя попросить, чтобы он пришел, она не могла.
В последний раз она видела его, когда он подхватил ее на руки в темном холле у подножия лестницы лицо у него было белое, искаженное от страха, и он хриплым голосим звал Мамушку. Потом еще она смутно помнила, как ее несли наверх, а дальше все терялось во тьме. А потом — боль, снова боль, и комната наполнилась жужжанием голосов, звучали всхлипывания тети Питтипэт, и резкие приказания доктора Мида, и топот ног, бегущих по лестнице, и тихие шаги на цыпочках в верхнем холле.
А потом — слепящий свет, сознание надвигающейся смерти и страх, наполнивший ее желанием крикнуть имя, но вместо крика получился лишь шепот.
Однако жалобный этот шепот вызвал мгновенный отклик, и откуда-то из темноты, окружавшей постель, раздался нежный напевный голос той, кого она звала:
— Я здесь, дорогая. Я все время здесь.
Смерть и страх начали постепенно отступать, когда Мелани взяла ее руку и осторожно приложила к своей прохладной щеке. Скарлетт попыталась повернуть голову, чтобы увидеть ее лицо, но не смогла. Мелли ждет ребенка, а к дому подступают янки. Город в огне, и надо спешить, спешить. Но ведь Мелли ждет ребенка и спешить нельзя. Надо остаться с ней, пока не родится ребенок, и не падать духом, потому что Мелли нужна ее сила. Мелли мучила ее — снова горячие щипцы впились в ее тело, снова ее стали резать тупые ножи, и боль накатывалась волнами. Надо крепко держаться за руку Мелли.
Но доктор Мид все-таки пришел, хоть он и очень нужен солдатам в лазарете; она услышала, как он сказал:
— Бредит. Где же капитан Батлер?
Вокруг была темная ночь, а потом становилось светло, и то у нее должен был родиться ребенок, то у Мелани, которая кричала в муках, но, в общем, Мелли все время была тут, и Скарлетт чувствовала ее прохладные пальцы, и Мелани в волнении не всплескивала зря руками и не всхлипывала, как тетя Питти. Стоило Скарлетт открыть глаза и сказать: «Мелли?» — и голос Мелани отвечал ей. И, как правило, ей хотелось еще шепнуть: «Ретт… Я хочу Ретта», — но она, словно во сне, вспоминала, что Ретт не хочет ее, и перед ней вставало лицо Ретта — темное, как у индейца, и его белые зубы, обнаженные в усмешке. Ей хотелось, чтобы он был с ней, но он не хочет.
Однажды она сказала: «Мелли?» — и голос Мамушки ответил: «Тихо, детка», — и она почувствовала прикосновение холодной тряпки к своему лбу и в испуге закричала: «Мелли! Мелани!» — и кричала снова и снова, но Мелани долго не приходила. В это время Мелани сидела на краю кровати Ретта, а Ретт, пьяный, рыдал, лежа на полу, — всхлипывал и всхлипывал, уткнувшись ей в колени.
Выходя из комнаты Скарлетт, Мелани всякий раз видела, как он сидит на своей кровати — дверь в комнату он держал открытой — и смотрит на дверь через площадку. В комнате у него было не убрано, валялись окурки сигар, стояли тарелки с нетронутой едой. Постель была смята, не заправлена, он сидел на ней небритый, осунувшийся и без конца курил. Он ни о чем не спрашивал Мелани, когда видел ее. Она сама обычно на минуту задерживалась у двери и сообщала: «Мне очень жаль, но ей хуже», или: «Нет, она вас еще не звала. Она ведь в бреду», или: «Не надо отчаиваться, капитан Батлер. Давайте я приготовлю вам горячего кофе или чего-нибудь поесть. Вы так заболеете».
Ей всегда было бесконечно жаль его, хотя от усталости и недосыпания она едва ли способна была что-то чувствовать. Как могут люди так плохо говорить о нем — называют его бессердечным, порочным, неверным мужем, когда она видит, как он худеет, видит, как мучается?! Несмотря на усталость, она всегда стремилась, сообщая о том, что происходит в комнате больной, сказать это подобрее. А он глядел на нее, как грешник, ожидающий Страшного суда, — словно ребенок, внезапно оставшийся один во враждебном мире. Правда, Мелани ко всем относилась, как к детям.
Когда же, наконец, она подошла к его двери, чтобы сообщить радостную весть, что Скарлетт стало лучше, зрелище, представшее ее взору, было для нее полной неожиданностью. На столике у кровати стояла полупустая бутылка виски, и в комнате сильно пахло спиртным. Ретт посмотрел на нее горящими остекленелыми глазами, и челюсть у него затряслась, хоть он и старался крепко стиснуть зубы.
— Она умерла?
— Нет, что вы! Ей гораздо лучше.
Он произнес: «О господи», — и уткнулся головой в ладони. Мелани увидела, как задрожали, словно от озноба, его широкие плечи, — она с жалостью глядела на него и вдруг с ужасом поняла, что он плачет. Мелани ни разу еще не видела плачущего мужчину и, уж конечно же, не представляла себе плачущим Ретта — такого бесстрастного, такого насмешливого, такого вечно уверенного в себе.
Эти отчаянные, сдавленные рыдания испугали ее. Мелани в страхе подумала, что он совсем пьян, а она больше всего на свете боялась пьяных. Но он поднял голову, и, увидев его глаза, она тотчас вошла в комнату, тихо закрыла за собой дверь и подошла к нему. Она ни разу еще не видела плачущего мужчину, но ей пришлось успокаивать стольких плачущих детей. Она мягко положила руку ему на плечо, и он тотчас обхватил ее ноги руками. И не успела она опомниться, как уже сидела у него на кровати, а он уткнулся головой ей в колени и так сильно сжал ее ноги, что ей стало больно.
Она неясно поглаживала его черную голову, приговаривая, успокаивая:
— Да будет вам! Будет! Она скоро поправится.
От этих слов Мелани он лишь крепче сжал ее ноги и заговорил — быстро, хрипло, выплескивая все, словно поверяя свои секреты могиле, которая никогда их не выдаст, — впервые в жизни выплескивая правду, безжалостно обнажая себя перед Мелани, которая сначала ничего не понимала и держалась с ним по-матерински. А он все говорил — прерывисто, уткнувшись головой ей в колени, дергая за фалды юбки. Иной раз слова его звучали глухо, словно сквозь вату, иной раз она слышала их отчетливо, — безжалостные, горькие слова признания и унижения; он говорил такое, чего она ни разу не слышала даже от женщины, посвящал ее в тайную тайн, так что кровь приливала к щекам Мелани, и она благодарила бога за то, что Ретт не смотрит на нее.
Она погладила его по голове, точно перед ней был маленький Бо, и сказала:
— Замолчите, капитан Батлер! Вы не должны говорить мне такое! Вы не в себе! Замолчите!
Но неудержимый поток слов хлестал из него, он хватался за ее платье, точно за последнюю надежду.
Он обвинял себя в каких-то непонятных ей вещах, бормотал имя Красотки Уотлинг, а потом вдруг, с яростью встряхнув ее, воскликнул:
