— Но человек вроде вас не может не считаться с присягой бывшего директора Иёнсена.
— А вы знаете, — спросил нотариус, — почему этот самый Иёнсен потерял своё место?
— А разве не вы столкнули его с этого места?
— Совершенно верно. После того, как мы все нашли его совершенно непригодным.
— А вы сами, — не кажется ли вам, что вы тоже непригодны?
— Да, кое к чему и непригоден. Например, я не могу, как ребёнок, требовать извинения за ошибки, которые тотчас исправляют. Но зато я отлично могу и с юридической и с моральной точки зрения находить ошибки в счетах вашего отца. Так, в его чековой книжке вы сами найдёте две записи, сделанные им, на которые нет расписок банка.
— Одна запись в семь с половиной тысяч, а другая в четыре с половиной?
— Да.
— Эти записи будут подтверждены расписками и присягой директора банка Иёнсена.
— Расписками? Покажите мне их! — говорит нотариус и протягивает руку. Они не были приложены к расчётной книжке.
Консул: — Даже если б в данную минуту эти расписки и были в моих руках, я бы не рискнул передать их вам.
— Вам придётся это сделать, вы убедитесь в этом сами! Что за ведение книг! Частное лицо, первый попавшийся торговец, и позволяет себе вести расчёты с банком! Может быть, он страдал манией величия?
— Этого я не думаю.
— А я кое-что слышал об этом. Я его не знал, да и вы, вероятно, его не знали. Многое приходится слышать... Может быть, он даже не был вашим отцом.
Джентльмен не должен хватать за горло нотариуса, но джентльмен может себе позволить побледнеть, как полотно, открыть дверь и держать её открытой, пока нотариус не выйдет.
Джентльмен может вообще держать себя совершенно безупречно, на то он и джентльмен.
Но в данном случае?
Джентльмен может ударить или застрелить, задушить своими собственными руками и всё же остаться джентльменом.
Но в данном случае?
Консул и пальцем не шевельнул. Он был для этого слишком половинчатой натурой, продуктом смешения двух рас, и притом смешения первичного, которое не что иное, как две равных половины. Но консул сделал нечто, что в данном случае спасло его самого, родителей и положение; он стоял как ни в чем не бывало и смотрел своему противнику прямо в лицо.
Его задумчивый вид говорил при этом, что он старается понять, что хотел сказать его противник. То, что он сказал, было крайне банально: ведь, пожалуй, каждому можно сказать, что он не знает, кто его отец. На что именно намекал этот болтун нотариус? И с какой целью? Под конец, верно, консул не мог больше думать об этом, он опустил глаза и стал равнодушно перебирать какие-то бумажки на конторке.
Нотариус Петерсен растерялся. Он увидал вдруг доселе ему незнакомое самообладание, совершенно непонятную рассудительность, вовсе не похожую на удар боксом или ругательство. Что ему оставалось делать? Он стал говорить, стал вилять, чтобы совсем не пропасть. Чёрт знает в какую глупую историю влип он из-за ошибок другого! Ему пришлось рыться в пыльных старых книгах, это было его обязанностью; он служащий банка и должен соблюдать интересы своего учреждения. А что он имеет за это?
Он зашагал взад и вперёд по конторе, — что уже само по себе было невежливо с его стороны, — остановился, поглядел на карту, висевшую на стене, подошёл к стульям, все их перетрогал один за другим, словно желая испробовать, нельзя ли сесть хотя бы на один из них. Потом вытер пальцы о штаны.
— Я жалею, что не захватил с собой стула, — огорчённо заметил он.
Консул, казалось, с головой ушёл в работу и ничего не ответил на это.
Нотариус раздражённо спросил:
— Неужели вы хоть одну минуту воображали себе, что я действовал в своих интересах?
— Это я ещё не обдумал, — ответил консул.
— Что я лично буду иметь от этого выгоду?
Ответа не последовало.
Оба молчали.
— Впрочем, чёрт с вами, думайте, что вам угодно! Донесите на меня, если вы так ребячливы. Это ни к чему не приведёт. Банк расписок вашему отцу не давал, а присяга престарелого Иёнсена не может заменить собой расписок. Я надеюсь, вы меня поняли.
Вероятно, он был вне себя, вероятно, он потерял равновесие. В то же время он обнаружил твёрдость и настойчивость, доказал, что он действовал не наобум, он по-своему считал себя правым. Его жадность была хорошо известна, обуреваемый страстью к приобретению, он не мог отказаться хотя бы от малейшей замеченной им выгоды, — будь то почтовые расходы или плата за выписку в несколько строк. Шли ли эти мелкие доходы исключительно в пользу банка, или он серьёзно рассчитывал, что начнёт обирать многочисленных должников консула в свою пользу? Он не мог избежать подозрения. Взять хотя бы эти квитанции, о которых он говорил. Может быть, он надеется, что после стольких лет они затерялись? Но чего же он достигал в таком случае? Ничего.
Гордон Тидеман поговорил со своей матерью, — по отношению к ней он всё ещё оставался маленьким. Она категорически отсоветовала ему подавать жалобу на нотариуса и привела, тот довод, что «ведь Петерсен того не стоит».
— Ступай лучше и поговори с окружным судьёй.
Но сын был определённо против таких разговоров: ему казалось неприличным искать чьей бы то ни было поддержки, а тем более поддержки человека, который был гостем в его доме.
— Но ведь окружной судья — председатель правления банка! — сказала она.
— Тем хуже, — отвечал сын.
Ну и чудак этот Гордон!
Он никак не мог простить себе, что вовремя не заверил старую расчётную книжку.
