— Что значит — сумею? Я сделаю всё, что могу.
— В таком случае я предложу одну иностранную вещь, которую я слышал в ранней юности и никогда не забуду. Она называется: «Je suis a vous, madame».
— И ты сможешь её спеть по-французски?
— Ну, конечно, — сказал Вендт. — Напиши: «Перерыв».
— Перерыв? Зачем это?
— Это заполнит программу. Всё-таки лишняя строчка. Мы тоже нередко такой мелочью удлиняем меню.
Они наполнили стаканы и выпили ещё. Хольм сказал:
— А не сыграть ли нам «Марш Бисмарка»?
Но Вендт был против марша.
— «Марш Бисмарка» хорошо известен, о нём говорится в «Илиаде».
— Где говорится?
— У Гомера, в «Илиаде».
Вендт подумал.
— Ну, в таком случае, пожалуй, — сказал он. — Кто его сыграет?
— Его можно сыграть на гармонике, а Карел из Рутена будет подпевать. Так, значит, я вписываю.
— Ну что ж, — сказал Вендт и покорился. — Но я ничего не могу поделать с тем, что я франкофил: не пиши — «Бисмарк», напиши только: «Илиада».
Хольм написал: «Илиада».
— Ну теперь, пожалуй, всё в порядке? — спросил он.
— Напиши на всякий случай ещё раз: «Перерыв», — сказал Вендт.
Хольм сходил зря два или три раза, прежде чем наконец застал Давидсена, который работал теперь в банке. Давидсен был поглощён своей новой должностью, и ему некогда было разговаривать.
— Ну что ж, программа наконец составлена? — спросил он.
— Пока да, — осторожно ответил Хольм. — Вопрос в том, не прихватить ли нам песни Суламифи?
— Нет, больше мы уж не будем менять, — сказал Давидсен. — Нельзя сказать, чтобы программа с каждым разом улучшалась.
Хольм опять свалил вину на Вендта: ему столько всего приходит в голову, — последние сутки он говорит только по-французски.
Давидсен бегло взглянул на рукопись:
— Сколько у вас перерывов! — удивился он. — Три.
Хольм: — Это тоже всё Вендт выдумал. Они так всегда делают с меню, — сказал он.
— Только бы всё сошло благополучно, — сказал Давидсен. — Сколько же мне напечатать?
— Триста, — сказал Хольм.
Прежде чем уйти, он заплатил. Он заплатил щедро, и Давидсен в свою очередь решил сделать что-нибудь экстраординарное: он напечатал целую кучу афишек, которые дочь его должна была раздать в воскресенье после обеда. Это было хорошо придумано: люди будут стоять тихо и читать эти бумажки.
День выдался отличный, погода прекрасная, и всюду множество людей.
Лаборант был на ногах с самого утра, он захватил с собой триста талонов из тех, которые кино продавало вместо билетов, ходил из дома в дом и продавал их по кроне за штуку.
Когда он к обеду пришёл домой, у него в кармане было от семидесяти до восьмидесяти крон. Он пообедал и пошёл дальше. Молодчина этот лаборант! Он годился на кое-что и получше, чем раскладывать пасьянс.
Когда он вернулся домой к кофе, у него было уже за сто крон. И при этом, — сказал он, он не побывал ещё в лучших домах, у самых богатых и зажиточных. К ним он не хотел являться, пока они не выспятся после обеда и не выпьют кофе; к этому времени он надеялся застать каждое семейство в сборе. На этот раз он отправился из дому на велосипеде.
К половине восьмого, когда народ уже начинал стекаться к кино, лаборант продал талонов на три сотни крон. Он добросовестно обшарил весь город и Сегельфосскую усадьбу, убедил и старых и малых принять участие в добром деле. Теперь он сидел в кассе и был готов продавать билеты огромному потоку людей, которых он ждал из деревни. Молодчина этот лаборант!
Без четверти восемь.
Зал кино с новым цементным полом был почти полон; всем, верно, было приятно видеть столько участия к бедным сиротам Солмунда. Креститель из Южной деревни и Нильсен из Северной деревни уехали; религиозное движение спало, и деревенский народ явился на это «веселье за плату» в неожиданно большом количестве. Даже Осе пришла, даже Тобиас из Южной деревни с женой и дочерью Корнелией, — три кроны было получено с одного Тобиаса!
И кого только не было! Маленькая умная дочка Давидсена и не подумала распространять свои афиши по городу, где и без того рыскал лаборант. Нет, она поджидала деревенских, возвращавшихся из церкви, и действовала среди них. Это было очень хитро придумано.
Конечно, здесь были все семьи чиновников, дамы читали программы и спрашивали друг друга, когда что-нибудь было неясно:
— Цимбалы? — говорили они. — «Илиада»?
