Вскоре выпилили в доме Ивана Алексеевича стену, разобрали. В одной половине соорудили помост, над входом красный флаг вывесили, и стал дом Ивана Алексеевича «Нардомом». Теплыми вечерами в сумерки пошли к нему мужики семьями. Иногда за спинами трещал на ящиках аппарат с невыносимо яркой лампочкой, и на стене в темноте на желтом поле бегали дергающиеся смешные люди.

Из других опустевших домов в центре деревни контору построили, амбары к ней свезли, обнесли сплошным городом и въезд с большими воротами оставили. Стал колхозный двор с завознями и кладовой центром всех забот и сходок деревни.

Рядом с конторой школу поставили.

В школе «ликбез» организовали.

Матвей вечерами там баб учит. Всем тетрадки сшить велел. Палочки заставляет рисовать.

Дуня в «ликбез» два месяца ходила. Потом сказала Сергею:

— Посмотри-ка… — и протянула листок с тремя буквами: ЧЕС… — Фамилию свою научилась писать.

— Какая это фамилия? Три буквы.

— И что ж… И так видно, что наша фамилия — Чеснокова.

Сергей разулыбался, а Дуня зарделась.

— У меня еще лучше других выходит. Гордо похвасталась:

— Мне Матвей даже «уд» поставил. А другим «неуд». Больше не пойду. Мне и этого хватит. Научилась расписываться. — Тетрадку за божницу спрятала.

И пришла возможность достроить Сергею свою избу. Дал ему колхоз доски от одного пустого дома. Хорошие доски. Сухие. Плотник — докроешь. А крыть ими избу не хотелось. Словно надевал Сергей чужую ношеную одежду на свою душу.

Понимал: ни при чем здесь лес. Лес — он всегда одинаков. Он не живет жизнью хозяев. У него своя жизнь. И чем он суше — тем крепче.

А душа не соглашалась.

Тогда с весны Сергей стал доски обновлять, острагивать. Рубанок снимал сначала сбивающуюся тугим брикетом пыль. При втором слое под рубанком намечалась сизая, как голубиное перо, стружка, а при третьем — стружка была уже прозрачна. И доска желтела. Не такой видел Сергей крышу своего дома. Но было не до этого. Люди в деревне жили не стройкой домов — новую жизнь строили. И Сергей почувствовал и в себе, и в людях потребность в общей работе и приобщился к ней. А старую жизнь вместе со всеми, как с черного леса стружку, снял.

Семен, сын его, сейчас новый дом поставил из пиленого бруса. Под шифером. Веранду застеклили. Как у всех по улице. В дом воду подвели.

В старой избе старика куры зимуют, закуток свиньям отгородили. Изба осела углами, ушла в землю…

Что же так шумит в ушах?.. Может, далекий подпор мельницы… Или кран возле двери недокручен?..

XIX

Отвлекают его внуки. Они врываются в избу, сбрасывают с себя амуницию, тяжело дышат. Мишка вываливает из ранца все содержимое на стол, что-то ищет, а Ленька, тоненький, в короткой ситцевой рубашке, вылезшей из штанов, поднимается босиком на печку, перелезает через деда, задевая коленками, и, навалившись на стенку спиной, находит подошвами ног тепло печки, смиренно успокаивается.

— Деда, — говорит от стола Мишка, — а Ленька опять пятерку получил.

— По чем? — интересуется старик, чувствуя боком холодные пальцы Ленькиных ног.

— По арихметике, — говорит Ленька. — За устный счет.

— Опять считали? — Старик потрогал рукой Ленькины ноги, удивился. — Что они у тебя мокрые? Теленок сосал? Ты матери не показывай, а то будет нам…

— Я лучше всех считаю, — заявляет Ленька. — Меня только один Сережка Юдин по истории обгоняет.

— Чем хвалится. Задачи ваши нетрудные…

— Пусть трудные задают. Пусть любые. На последней страничке задачника смотрел — все решил.

— У вас во всей книжке задачек трудных нет. Думать не над чем. А ты хвалишься.

— А раньше были?

— Были… Вот такую одолей. Тогда будешь голова… Один мужик надумал торговать. Весы купил, а на гири капиталу не хватило. Он тогда взял и вытесал четыре камня. И стал ими развешивать коноплю, пшеницу — все. От одного фунта до сорока. Люди посмотрят на камни, усомнятся: как без гирь? Пришел акцизный, проверил — все правильно. Вот ты мне и ответь: в каких весах были у мужика камни, которыми он составлял все веса от одного фунта до сорока?

— Четыре камня?

— Четыре.

Ленька притих. Мишка тоже стал смотреть на печку, ждать. Ленька шевелил губами и перебирал пальцами рук, не отнимая их от теплой печки.

Старику надоело ждать. Он повернул голову к Леньке, увидел глаза, выделяющиеся в сумерках голубизной, нос его вздрогнул, короткая борода расплылась в улыбку. Ленька покраснел и полез с печки. Когда над печкой осталась одна его голова, сказал!

— Ну и что?

— А хвалишься, — сказал старик.

Мишка встретил Леньку на полу и стал с ним шептаться. Старик улыбался — Ленька походил на него самого в детстве.

Ленька надолго скрылся в другой комнате и, должно быть, занялся делом, которое не допускало Мишкиного участия. Мишка заглядывал к Леньке в двери и отходил. Вскоре начал канючить.

Не дождавшись брата, нарезал ножницами из соломы трубочки, расщепил их на концах, как птичьи лапки, и стал пускать по комнате мыльные пузыри. Несколько таких пузырей, радужных, с выпуклыми синими окнами, поплавали под потолком и лопнули у края полатей. Мишке одному играть скучно. Он попытался прельстить пузырями Леньку — тот не отозвался, и Мишка с укоризной посмотрел на деда.

Старику нравится Ленька. Узкоплечий, с тоненькой шеей, хрупкий и нежный, большеглазый, без упругости, без узлов, а вот сломать его трудно. Он вдруг запирался в насупленности, плотно сжимал пухлые губы, они даже наливались, и все лицо его сосредоточивалось в этих губах.

— Силен. — Деду всегда хотелось ухмыляться, глядя на него, всматриваться и вспоминать что-то.

Отец его, Семен, тоже в детстве был таким же. Закончил семь классов с похвальной грамотой. Учился в другой деревне. Приезжал со школьной самодеятельностью в свою деревню, читал стихи. Много раз приезжал, и вся деревня сбегалась посмотреть его выступление. И откуда это у него взялось, ненашенское, не деревенское. Выходил на сцену, выжидал минуту и произносил:Контрразведка пытала в подвале…Расскажи, комячейки, партком…Шомполами ей тело хлестали,Подпоручик топтал каблуком.

Выкрикивал это громко и спокойно. И люди замирали в морозном оцепенении. Сергею его маленький Семен казался после спектакля непонятным — родным и чужим, и хотелось говорить с ним уважительно.

До армии Семен стал трактористом. По месяцу домой не приезжал из тракторной бригады — в вагончике спал. А после армии изменился, будто что потерял. Ни на чем настоять не может. Стал проситься у председателя, чтобы послали его на шофера учиться в область за счет колхоза — несколько человек из деревни уже окончили годичную школу механизаторов, — председатель отказал.

— Шоферами быть и так много желающих. Трактористов не хватает. А ты тракторист хороший.

Семен сам на свои средства школу шоферов закончил. Приехал домой — председатель машину не дал.

— Где учился, там и работай. А колхозную дисциплину я никому нарушать не позволю. Коммунистам тем более.

Целый год на коне корм на ферму подвозил механизатор широкого профиля. Другой бы… Ишь… Председатель принципиальность выдерживал. А ты?.. Под лежачий камень вода не течет.

Старик вспоминает старые разговоры с Семеном, и внутреннее возбуждение коробит его, ломает, и, только что лежавший неподвижно, он поворачивается на бок. Старик не прощает сыну его неумения сопротивляться.

Было заложено в Семене много. Семен его последний. Он любит его, и потому ему особенно не хочется смириться с его безвольной добротой и простодушной правдивостью.