Через месяц появился с севера отряд роговцев. Два дня постояли в деревне. И всех богатых чалдонов, у кого останавливались колчаковские офицеры, забрали с собой…
XVIII
Обнажилась улица крестовых сибирских домов, исчезли тесовые заборы. Остались стоять перед крыльцами крытые ворота на толстых, в четыре обхвата, столбах, зазияли дома высланных чалдонов пустыми окнами с наличниками из деревянных узоров. Целый год пахло от них штукатуркой.
Потом забили окна свежими досками. Вскоре доски почернели от частых дождей, и деревня снова приобрела спокойный цвет.
Мужики вошли в колхоз, и пошла жизнь на новый лад.
На косогоре за домом Ивана Алексеевича, не затухая ни зимой, ни летом, на месте бывших дворов все еще горела унавоженная земля. Ее не тушили. В горячей золе можно было загрузнуть до пояса. Ветер сваливал гарь на согру. Пепел невесомыми лепешками оседал на кустарник. У колышущегося вала дыма прогоревшая земля уже прорастала нежной травкой и полынью.
Но однажды высокий дом Ивана Алексеевича, стоявший на отшибе в углу, с одиноким журавлем у колодца, всколыхнул деревню, разбудил еще не умершую жажду к наживе.
По утрам деревенские ребятишки прибегали к пустому дому Ивана Алексеевича. Лазили под стропилами пыльного чердака, протискивались в щель оторванной доски, карабкались по крыше, садились верхом на шершавый конек и босиком ходили по острию крыши.
Иногда разнообразили свои забавы — играли в прятки. Забравшись по столбу, прошмыгивали в треугольный лаз, в пустоту дощатой крыши ворот, затаившись, ждали запоздавших к игре сверстников. Высматривали запыленные, выгоревшие на солнце головы ребят и мочились на них сверху в щели.
Однажды догадались дергать из дранки под осыпавшейся штукатуркой гвозди, носить домой. Один из мальчишек залез в подполье, ползал на коленках по завалинке. В темноте у слепой отдушины попалась ему под руку тряпка. Не тряпка — длинный шерстяной чулок. Он потянул его, чулок не подался. Что-то в самой глубине его, в самом конце — тяжелое — не отпускало. Металлическая банка. Вытащили на свет. Раскрыли, а там новенькие блестящие кругляши стопками. Медали! Высыпали. Стали хватать кто сколько может — за пазуху, в карманы. Кто-то постарше предположил и крикнул: золото! Сыпанули домой.
Вот тогда-то несколько мужиков с лопатами, потеряв степенность, прибежали к дому Ивана Алексеевича. Разворотили ломами пол, перерыли завалинку. В комнатушке с крутой лестницей в подвал нашли привинченный на болты к глухой стене железный ящик, пустой, с раскрытой дверцей. Больше ничего.
Вскоре выпилили в доме Ивана Алексеевича стену, разобрали. В одной половине соорудили помост, над входом красный флаг вывесили, и стал дом Ивана Алексеевича «Нардомом». Теплыми вечерами в сумерки пошли к нему мужики семьями. Иногда за спинами трещал на ящиках аппарат с невыносимо яркой лампочкой, и на стене в темноте на желтом поле бегали дергающиеся смешные люди.
Из других опустевших домов в центре деревни контору построили, амбары к ней свезли, обнесли сплошным городом и въезд с большими воротами оставили. Стал колхозный двор с завознями и кладовой центром всех забот и сходок деревни.
Рядом с конторой школу поставили.
В школе «ликбез» организовали.
Матвей вечерами там баб учит. Всем тетрадки сшить велел. Палочки заставляет рисовать.
Дуня в «ликбез» два месяца ходила. Потом сказала Сергею:
— Посмотри-ка… — и протянула листок с тремя буквами: ЧЕС… — Фамилию свою научилась писать.
— Какая это фамилия? Три буквы.
— И что ж… И так видно, что наша фамилия — Чеснокова.
Сергей разулыбался, а Дуня зарделась.
— У меня еще лучше других выходит. Гордо похвасталась:
— Мне Матвей даже «уд» поставил. А другим «неуд». Больше не пойду. Мне и этого хватит. Научилась расписываться. — Тетрадку за божницу спрятала.
И пришла возможность достроить Сергею свою избу. Дал ему колхоз доски от одного пустого дома. Хорошие доски. Сухие. Плотник — докроешь. А крыть ими избу не хотелось. Словно надевал Сергей чужую ношеную одежду на свою душу.
Понимал: ни при чем здесь лес. Лес — он всегда одинаков. Он не живет жизнью хозяев. У него своя жизнь. И чем он суше — тем крепче.
А душа не соглашалась.
Тогда с весны Сергей стал доски обновлять, острагивать. Рубанок снимал сначала сбивающуюся тугим брикетом пыль. При втором слое под рубанком намечалась сизая, как голубиное перо, стружка, а при третьем — стружка была уже прозрачна. И доска желтела. Не такой видел Сергей крышу своего дома. Но было не до этого. Люди в деревне жили не стройкой домов — новую жизнь строили. И Сергей почувствовал и в себе, и в людях потребность в общей работе и приобщился к ней. А старую жизнь вместе со всеми, как с черного леса стружку, снял.
Семен, сын его, сейчас новый дом поставил из пиленого бруса. Под шифером. Веранду застеклили. Как у всех по улице. В дом воду подвели.
В старой избе старика куры зимуют, закуток свиньям отгородили. Изба осела углами, ушла в землю…
Что же так шумит в ушах?.. Может, далекий подпор мельницы… Или кран возле двери недокручен?..
XIX
Отвлекают его внуки. Они врываются в избу, сбрасывают с себя амуницию, тяжело дышат. Мишка вываливает из ранца все содержимое на стол, что-то ищет, а Ленька, тоненький, в короткой ситцевой рубашке, вылезшей из штанов, поднимается босиком на печку, перелезает через деда, задевая коленками, и, навалившись на стенку спиной, находит подошвами ног тепло печки, смиренно успокаивается.
— Деда, — говорит от стола Мишка, — а Ленька опять пятерку получил.
— По чем? — интересуется старик, чувствуя боком холодные пальцы Ленькиных ног.
— По арихметике, — говорит Ленька. — За устный счет.
— Опять считали? — Старик потрогал рукой Ленькины ноги, удивился. — Что они у тебя мокрые? Теленок сосал? Ты матери не показывай, а то будет нам…
— Я лучше всех считаю, — заявляет Ленька. — Меня только один Сережка Юдин по истории обгоняет.
— Чем хвалится. Задачи ваши нетрудные…
— Пусть трудные задают. Пусть любые. На последней страничке задачника смотрел — все решил.
— У вас во всей книжке задачек трудных нет. Думать не над чем. А ты хвалишься.
— А раньше были?
— Были… Вот такую одолей. Тогда будешь голова… Один мужик надумал торговать. Весы купил, а на гири капиталу не хватило. Он тогда взял и вытесал четыре камня. И стал ими развешивать коноплю, пшеницу — все. От одного фунта до сорока. Люди посмотрят на камни, усомнятся: как без гирь? Пришел акцизный, проверил — все правильно. Вот ты мне и ответь: в каких весах были у мужика камни, которыми он составлял все веса от одного фунта до сорока?
