— Выше Петьки…
Димке это понравилось. Он тоже заметил, что Журавлев ниже его.
Но тут же опять сказалась и засосала тоскливо и больно та, неизвестная другим, его тайна.
И его осенило. Вот он, Димка, будет читать книжки, все узнавать. Будет учиться… А Журавлеву не надо учиться. Ему никакая школа не нужна, чтобы знать, что ничего нет в ночных кустах, что можно не бояться человека и говорить ему, если он плохой, об этом прямо в глаза, и чтобы жить среди других самым главным.
Что вот так ничего не бояться — это самое главное, и только на это надо учиться. А Журавлев родился такой, и у него все это уже есть. Всем надо учиться на Журавлева. Только никакая школа на это не выучит, если внутри у тебя всего этого нет…
Вон и коленка у него в крови, штанина изнутри смочена и пальцы сбиты, а он не выставляет это напоказ, сбиты и сбиты. И видно, что об этом даже не думает.
И глаза у него не моргают зря, а спокойны и не боятся солнца, полны уверенностью и силой, от которой хочется радоваться и кувыркаться в траве.
И Димка подумал, что, наверно, все так же любят Петьку, как он. Хочется жалеть сбитые Петькины пальцы, и держать уздечку, и бороться с ним, и не сваливать этого парнишку.
— А кто велел обучать? — спросил Димка.
Ребята не знали, кто велел. Они над этим не думали и начали смотреть на Журавлева.
— Никто и не знает, — ответил Журавлев. — С ними лучше не связывайся.
— Иван Муромец на коня залезть не может.
— У него сапоги тяжелы… — вставил кто-то обрадованно. — Книзу тянут.
И все захохотали, вспомнив, как, зависнув на коне, пыхтел бригадир. Журавлев неодобрительно сказал:
— Он уже старый.
Снял узду с плеча:
— Пошли, что ли.
Журавлев сел на коня. Ему подали шест с петлей. Вытянув его перед собой, он направился к табуну. Табун закружился, как жернов. Объезжая его кругом, Журавлев никак не мог зацепить голову молодого Воронка. Тот вдавливал корпус в груду лошадей. Воронок догадывался, что идет охота за ним, и не поднимал голову.
Но вот Журавлев ухитрился накинуть петлю, и ребята схватились за конец вожжей, а Воронок, с блестящими вытаращенными глазами, забился на веревке. Петля перехватила горло, и казалось, глаза с подсиненными белками выскочат, как облупленные яйца.
Журавлев соскочил с коня, подбежал к ребятам.
Он знал, что нельзя сейчас бояться. Неуверенное движение вспугнет коня. Только сила охладит его, примирит с ладонью.
Журавлев огладил голову, больно и уверенно сжал ладонью губу и, давая привыкнуть глазам лошади, сзади, от ушей, поднес узду, стал надевать.
Сбоку просунул металлическую цепку в угол рта и, не дав осознать ошарашенному коню, что с ним произошло, закрепил барашку. Взнузданный, с разинутым ртом, конь лязгнул металлом и испугался незнакомого звука на зубах.
Его голова мотнулась, но, охваченная сеткой ремней, не могла сорвать повод, и конь заходил на узде.
У смирных лошадей глаза кроткие, а у Воронка они безжалостные и окровенелые.
Журавлев подал ногу в Шуркины руки, очутился па Воронке.
Непривычная боль в углах рта осадила коня на задние ноги. В обморочном страхе он вздыбился, упал на передние ноги и подкинул зад. Журавлев ударился о голову Воронка и перевернулся в воздухе.
Освобожденный конь отбежал к табуну. Журавлев шевельнулся в вялой корче, гримаса пробежала по лицу и угасла.
Шурка Юргин тронул его, рука Петьки отвалилась на траву. Глаза стеклянно стояли в щелях ресниц.
Маленький Комаренкин закричал и припустил в деревню.
Стояли подавленные.
Журавлев открыл глаза, но не шевельнулся, хватил открытым ртом воздух: маленькой дозой. Потом еще, еще… Воздух Журавлев только хватал, а выдыхать не мог, будто у него там внутри шарик заклепан.
А когда выдохнул, то сел, свесив голову между коленками, а руками придерживался за землю.
Ребята оживились, загалдели наперебой, услужливо выкрикивая:
— Нужны они!..
— Еще за них попадет…
— Никто нас не заставляет обучать, правда же, Петь?
— Мужики пусть!
— А у Воронка кровь во рту была и пена зеленая. Ты, Петь, больше на него не залазь. И так проживешь, как все. Правда же?
Журавлев хотел встать и не мог.
— Я что-то… — трудно выговорил он. На него смотрели, ждали.
— Не проходит?
Журавлев смачивал языком сухие губы. Боль проходила по его лицу, и на глазах собирались слезы.
— Отпустите коня-то, — сказал Петька.
И Димка сообразил, что у Петьки сейчас что-то не получилось. Самое главное не получилось. Он понял, что Журавлев обучал коня не из-за трудодней вовсе, а хотел доказать взрослым, что пацаны, которых ну замечают они у себя под ногами, смогли сделать то, что взрослым не под силу. Хотел видеть обескураженность мужиков и торжествовать.
А ребята не знают об этом, не прониклись его радостью и предают.
И понятна Димке эта Петькина отчаянность.
Что-то приходит к Димке и пугает его мгновенным холодом. Яростное торжество заворочалось в нем.
Ничего не пропало. Они не могут, а он, Димка, возьмет и сможет.
«У вас поджилки трясутся», — вспоминается ему насмешка Журавлева.