— Хоть бы одна ему в бороду чекнула.
— Он их руками берет, и ничего ему, бесу, не делается.
— Что пчелы! С ним вон и годы не могут справиться. Спина-то железная.
— Мы мед только сегодня попробовали, а он им насквозь пропитался.
— Весь сладкий, поди… Иди, жало вытаскивай. Бабы, шею не поверну… Чем прикажешь рассчитываться? — спросила Дарья в упор.
У Дарьи Артамоновой подбородок от укуса пчелы располнел. И вспоминается в это время Сергею молодость. Прасковья Ваганова.
Бабы качают мед до сумерек. Поспешно макают хлеб в алюминиевую чашку с медом — ужинают и расходятся.
Сергею не хочется быть дома. Ему веселее ночами с пчелами. Он достает из ямки, вырытой в полу, лагун с прохладной медовухой. Выпивает полную кружку и выходит смотреть на ульи.
Дуня месяцами жила одна.
«…Ведь ты меня никогда за это и не ругала… — обращался он к Дуне. — А тебе на меня всякую напраслину наговаривали. Детям писали…»
Отчерпали его силу воспоминания, и он двигался дальше бездумно.
Фотокарточки под стеклом были желтыми, с натеками от дождей, и лица на них уже не читались, — прорезались только очертания глаз, точки носа и черные полоски рта. С фотографии, желтой, будто облитой чаем, улыбался Матвей. Он ни на кого не смотрел, никого не искал глазами, а просто улыбался, и улыбка его казалась старику сегодня последним движением лица. Самого Матвея уже нет — фотокарточка. А рядом с ней вот он — сам Сергей. Стоит живой. И ему захотелось напомнить о себе людям. Он пошел в контору. Дверь в контору открыта. Раньше, давно еще, в их колхозе была маленькая контора, из одной комнаты. В ней сидели и председатель, и счетовод. Счетоводом долго Матвей работал. Допоздна засиживались там колхозники: курили, сидели на скамейках у стен. Трудовые книжки в ячейках ящика на столе лежали, можно было каждый день трудодни проверить, председателю про вилы сказать, что в его группе стоговые одни остались, да и то у них зуб сломан, или что копновоз сбил холку у Сиротки, кем ее заменять будем? Ах, сколько в конторе переговорено, сколько шуток оставлено, сколько самосаду искурено!
Сейчас контора большая. Из коридора пять дверей в обе стороны. В одной комнате шесть бухгалтеров. В другой — парторг. Слева — агроном. Дверь председательского кабинета обита дерматином. Колхозники в конторе редко бывают, в коридоре стоят. В бухгалтерии не пройдешь — столов много, и за что-нибудь заденешь, бумажку на пол свалишь. И делать нечего в бухгалтерии — там разговоры не ведутся. Бухгалтерам посторонние люди неинтересны.
Старик постоял в сумраке, присматриваясь к ручкам дверей, в коридоре окон нет, только одно, в дальнем конце, светило в глаза, и его скользящий свет выявлял металлические ручки. Старик попробовал все двери — не открылись (рабочий день в правлении закончился). Сидел в своем кабинете председатель и что-то писал.
— Присаживайтесь, отец, — сказал он. — Я сейчас.
Старик этого молодого председателя и не знал. Присланный из города.
В кабинете стулья вдоль стен. На столе телефон с растягивающимся, как пружина, шнуром.
— Ко мне, отец? Ну давай, говори.
— В контору пришел. Посидеть…
— В конторе разве сидят? В конторе работают.
Председатель улыбнулся, сильно надавил руками на прикрытые глаза, подержал глаза долго, потом встряхнул голову и спросил:
— Наверно, поужинал уже? Как думаешь, хорошая нынче весна будет, нет? — Но это он уже не спрашивал, а как бы про себя думал. — Семен из района вернулся?
Значит, старика новый председатель знал.
— Ну давай, отец. По домам. Закрывать будем.
Колхозная контора теперь другой стала.
Старик замерз, и казалось, все тело его не согреется. И тепло печи было каким-то местным: ноги стыли в непроходящем ознобе.
В мигающем сумраке комнаты включен телевизор. Гудит темнота. В квадрате двери видна голова и плечи за спинкой стула. Старик узнал тракториста Лагутина.
— С кем наши сегодня играют? — спрашивает Лагутин.
— Со свердловчанами. — Семен сидит в глубине дивана.
Вскоре в их комнату врывается гул голосов. Он, как обвал, — то затихает, то нарастает. И долго гигантский пчелиный рой беспокоится где-то далеко и рядом, перебиваемый нервными криками и щелчками.
Клава у двери сбрасывает валенки, в шерстяных носках пробегает по полу в комнату детей, скидывает шаль, раздевается. Поверх байковых штанов на ней короткое платье широким абажуром. В комнату за Клавой ушел и запах силоса.
Клава заглянула к Семену, хотела что-то сказать, помешкала секунду — раздумала. Стала доставать с загнетки сухую растопку. Огонь в печке схватился быстро, и потянуло от плиты сухим теплом.
Клава стала чистить и резать на сковородку картошку, а сама все заглядывала в комнату с телевизором.
Когда матчевый рев болельщиков заглох, она вклинилась со своим разговором.
— Скоро нас по телевизору покажут. Сегодня весь день снимали. Человек семь приезжали. Две девчонки с ними. Ящики во дворе расставили, шнуры… Лампы наведут в глаза, после пять минут ничего не видишь. Даже голова разболелась… Один с аппаратом все меня снимал с Зорькой. — Клава улыбнулась своим воспоминаниям. — Снимет и… «Нет, не то». Снимет и… «Нет, не то…» Я говорю: «А вы Фроську. Она тоже четыре восемьсот надоила — и красивая». А он пристал: «А потом, потом что делаете? Повторите сначала… Доильный аппарат переносите? Подержите в руках эти патрончики. В таком ракурсе это блестяще! Это кадр!» Присел на цыпочки, подкрадывается к Зорьке. Ну, думаю, сейчас будет. Не успела подумать, а Зорька как хлестнет его хвостом по лицу, а у нее хвост вечно в жиже. Она, когда лежит, всегда его в лоток опускает на ленту. Смеху было. Председатель смеется: «Правильно, — говорит. — Теперь товарищи из телевидения узнали не только красоту, но и запах нашего труда. Ну, а коров наших не обессудьте». В среду будут показывать. Сень, капусты из погреба достанешь?
Клава идет к Семену, останавливается в темных дверях.
— Как мы там получились? На себя посмотреть хочется, со стороны — какая я, — говорит она. — Что там сегодня?
— Наши продули, — отзывается Семен, — Все!.. Теперь им десятка сильнейших не светит…
— А сейчас что?
— Балет на льду.
