Прошлый, год из ее раны долго сок бежал. А потом, когда листья распустились, сок заплесневел.
По дороге идет тетка Артамониха в старых сапогах и клетчатом платке.
Возле Димки замедляет шаги.
— Димка, отец-то пишет? — спрашивает она.
— Пишет, — говорит Димка.
— А ты чо на земле сидишь, холод вбираешь? Земля-то еще не просохла.
И ушла.
Димка сорвался, хотел догнать ее, попросить, чтобы она, как Журавлеву, и ему разрешила верхом на Лысане прокатиться: если она его про отца спросила, значит, разрешила бы.
И когда он это понял, то приостановился. И представил сразу Лысана, и как тот однажды ограду разбил, когда к молодым жеребцам ворвался, и как на дыбы вскидывается, и подумал сразу, что он на Лысана бы не сел. Эти трезвые мысли сразу и притормозили его: он трус…
Хорошо, что он об этом только один знает. Пусть думают, что он такой же, как Журавлев, по нему же не видно. Это он внутри только… Не будет просить Артамониху.
Тревожно шумит береза. Низко плывет тяжелое небо над ней. И Димке тревожно… Неужели он хуже Журавлева? А может, нет?
Может, просто Журавлев ни о чем не умеет так думать, как он, представить, как все получится, и поэтому ему легче?
Но эти мысли не утешают, и сознание неблагополучия омрачает Димку.
А как же люди на самолетах летают? Какие же они, эти люди?
Бригадиру Ивану Андронычу шестьдесят лет, а он все еще хвастается своей силой. Увидит, что какая-нибудь женщина навильник сена не поднимет, возмутится:
— Эх, неловка.
Мужики до войны звали его «Иваном Муромцем» за норовистую похвальбу.
Когда Иван Муромец ругается с бабами, кричит:
— Пигалица! Свиристелка! Посмотри… Ты посмотри! У меня грудь! А рука! А у тебя гузка с кулачок!
Хвалится, а сам на бричку уже залезть не может. Животом на перекладину навалится, а ноги перекинуть — сил не хватает.
Бабы смеются, ждут, а потом уцепятся руками за его плечи и помогут к себе на бричку перевалиться. Пока он умащивается, молчат, грустными становятся.
Колхозницы его не очень слушаются, а председатель перед ним как виноватый молчит.
Вот и сейчас счетовод за столом председателю бумажки готовит. Левой руки у него нет, и он никак в присутствии председателя на бумажках свою подпись поставить не может. Пером водит, бумажка за пером по столу елозит. Председатель ее пальцами прихватывает, ждет и морщится.
И Иван Андроныч смотрит, на стол наклонился, свой веревочный истрепанный и грязный бич на председательскую раскрытую папку положил и с нетерпением досадует, что его еще не дослушали, а пустяками занимаются.
Председатель собирает подписанные бумаги, замечает на папке бич, бережно откладывает его в сторону. Иван Андроныч спохватывается, сгребает его и вместе с ним опять наваливается кулаком на бумаги.
— Пойми ты в нашем деле, — упорно настаивает Иван Андроныч и заставляет себя выслушать. Нарымский смотрит внимательно. — Пойми в нашем деле. Какой раз я тебе об этом. Промедлим…
Нарымский снова слушает бригадира как виноватый.
— Молодняку-то хватит гулять. Подошел… На четвертом году его всегда в хомут ставим. Объезжать надо. К сенокосу… На старых конях сеноуборку не вытянем.
Заметил, что поставил председателя в тупик, решил, что можно дать ему немного одуматься, пожалеть.
— Завтра я и начну. Табун завтра выгонять не буду. А ты кузнеца Максима сними с работы — ловить поможет. Их ведь и держать надо, а он еще в силе, Артамонову пристегнем. Да я. Неделю на это надо.
Умолк.
— Давай-ка подумаем, еще кого? Это дело для нас сщас первостепенное.
Иван Андроныч смотал вожжи, на конце петлю сделал, другой конец в нее просунул, готовое лассо на руку повесил.
Кузнец Максим наблюдал за ним, стоял рядом. Табун молодняка, оставленный утром, косяком метнулся в дальний угол загона, когда Иван Андроныч зашел в полуоткрытые ворота. Его пугнул обратно Петька Журавлев. Разматывающееся кольцо новых вожжей метнулось навстречу.
Молодой беснующийся конь все хотел свалиться в сторону, но глухая петля сдавливала его шею.
Короткими вожжами держали его Максим и Артамониха, а председатель, когда скользили у них ноги, тоже схватывался за оставленный конец.
— Ты сдержись, сдержись, парень, — отстранял его Иван Андроныч. — Не горячись.
Бригадир перебрал руками остаток вожжей, схватил голову коня уздой. И захлестнул металлическую барашку на зубах. Конь ошарашенно грыз цепку. Артамониха, как ребенка, успокаивала норовистого коня.
— Ну, ну, ну… Ну, ну, ну, — просительно причитала она.
— Поостерегайся, Андроныч, — наставлял Максим. — Дикий он. Какие мы теперь держаки.
