Деревня словно ожила, как при хорошем дожде. Угнетала сушь, давило пыльное небо — и разрешилось дождем. Можно и передохнуть, и отдаться дождю, и поверить в его добро, и понять, что еще все будет хорошо.
Так и восприняла Журавлева деревня, топот его коня.
Он наполнил улицы детским возбуждением, радостной руганью, хлопаньем бича и тем давно привычным, летящим гулом копыт, которого не хватало для полного дыхания взрослых. Даже окрики мальчишек, брошенные коням на темных улицах, непонятно когда и от кого усвоенные, одарили мимолетной радостью.
Его фигурка на коне, проносящаяся меж темного частокола плетней на вечереющем небе, как налетевший ветер, заставляла оглядываться, чтобы хлебнуть свежей струи.
Обременительная и ответственная обязанность взрослых — ночная пастьба лошадей — была для Журавлева не работой, а ненасытной игрой. Доброе внимание взрослых возбуждало в нем азарт.
У Журавлева был теперь свой конь, за ним закрепленный, узаконенный решением правления. Журавлев лелеял его. Не отпускал целыми днями от себя, пас в огороде на пырее, который раньше мать выкашивала корове на сено.
К узде нашил бляхи, вырезанные из консервной банки. Начистил металлическую оправу на старинном седле. Бич выпросил у старухи Новоселовой: плетенный из шестнадцати ременных лент, тяжелый, круглый, с металлическими кольцами. За это ей с колхозного двора навоза привез для грядок. Бич с гладкой ручкой и волосяным концом. Стоит хлестнуть им, он, пробежав по траве, лопается оглушительным хлопком, и долго оседают мелкие волосяные хлопья.
Как только садилось солнце, Журавлев выходил к своему коню, привязанному у ворот. Выходил в старых ботинках на голую ногу: ноги в неполно зашнурованных раструбах ботинок болтались, как цыплячьи. Из-под кепки, напяленной на голову, выбились волосы, будто кепка была надета давно и из-под нее проросли упругие патлы. В расстегнутой рубашке. Садился в седло — и конь задирал голову, выскакивал на дорогу.
На задах огородов уже собирались лошади, остывали от седелок и хомутов, хватали траву и мотали головами. Нехотя трогались, заслышав Журавлева, сбивались и сворачивали на дорогу. Стекали по крутому спуску за деревню в луга, через исток, в сумрак крушины и тальника. Затухал глухой топот табуна далеко у Ини, блестевшей в кустах.
Потом долго в деревне ничего не было слышно.
Димка проснулся, выскочил на крыльцо — все на улице было свежим, ничего не успело нагреться. Сразу ушел сон. Димка похлюпался у жестяного рукомойника, прибитого на стенку сеней, и побежал под крышу.
Начинался день, и Димка переполнен радостью, которая всегда его ждала. Каждый день что-нибудь ему приносил.
Надо успеть. Скоро придут друзья: они от него всегда ждут выдумки.
Удивляется Димка неожиданному озарению, рождавшемуся так просто в нем.
Как же он этого не знал? И никто не знал… Не подсказывали, а само вот только сейчас пришло. Оно было около, в воздухе. И сейчас живет перед глазами. Только сделать…
Отпилить чурбачок. По краю канавку сделать для шнура, как на втулке у сортировки, а по четырем сторонам вдолбить лопасти, выстругать их все одинаковые.
Димка видит, как тонкие, почти прозрачные, деревянные лепестки, вращаясь, всасывают ребрами воздух, а сзади упруго заваливается трава. Как от настоящего самолета…
А Ленька Ларин выскакивает под струю, хохочет и ловит ее лицом и руками. Рубашка облепила живот, трепещет сзади.
— Чинно, — выкрикивает он. — Не могу устоять!
Крутить лопасти будут они железным колесом от конских граблей. Когда его прикатили от колхозной кузни, Ленька Ларин руками и ногами распирал колесо изнутри, уцепившись за спицы, а Димка катал его по двору. Ларин в нем переворачивался как распятый.
Колесо от граблей между столбами надо поставить. Рукоятку закрепить деревянными клиньями. Натянуть шнур. И зашелестит пропеллер: только ветряной круг обозначится.
Если колесо один раз прокрутить, сколько оборотов лопасти сделают? Сто?.. Или тысячу?
Димка не знает, как это высчитать. Может, втулку вокруг обода прокатить? Или одну лопасть чернилами пометить и считать, сколько она оборотов сделает, пока колесо один раз провернется?..
Только это не проверишь… Втулки нет…
Одному начинать работу не хочется. Леньки Ларина нет. С ним всегда другие ребята к Димке прибегали.
Солнце припекает голову, и прибитая земля на дорожке уже теплая, а трава прохладно ласкает босые ноги.
А если столбики с колесом и лопастями на деревянной раме укрепить? С колесами. Беседку приделать… Кабину… Раскрутить колесо, как веялку. Пропеллер зашелестит и — Димка понесется!.. Люди сбегутся…
А как отворачивать? Руль еще не придуман…
Димка садится на бревно.
Ленька не пришел. Вчера вместе с ним чистили наждаком грабельное колесо. До самого вечера. Ленька сильно старался. А когда увидел Журавлева верхом, чистить расхотел, убежал к другим ребятам.
Димка напился молока в погребе. После погребного холода солнце припекло, и свою ограду он увидел как бы заново: полынь у тына, между крученых корней полыни копошатся куры, мелкая трава и резная тень от плетня на ней.
Димка любит читать или лежать, раскрыв перед собой книгу, и мечтать.
Все, что он узнал из книг, над этим думали люди, в строчки внесли, а вот о том, что приходит к нему, никто не знает.
Даже Петька, хотя все ребята теперь только за ним и бегают.
Пусть на своих конях носится!
Анна Ефимовна рассказывала на уроке о Менделееве:
«— Дети, представьте себе, он впервые… Понимаете?.. Единственный во всем мире… Первый!.. Открыл…»
Петька это даже не слышал — его уж и в школе не было.
Впервые…
И Димка чувствует, что существуют у каждого человека только свои мысли, а у других они не повторяются.
