Ребятишки бегают, кричат, знают друг друга, задаются.
Димка постоял около стола, поогорчался, что его так просто и так быстро записали — даже в свидетельство не заглянули, а там было много «отл.», — положили свидетельство в стопку. «На перекличку тридцатого августа», — и все. И родными показались Димке свои ребята, и важной жизнь, которой они будут жить без него.
Квартиры у Димки в Промышленной еще не было, и он пошел к себе в деревню.
Стояла обеденная жара. Улицы Промышленной пыльные, и паровозная гарь лежала даже на подсолнухах в огородах.
Курам некуда было деться от жары, и они закапывались в сухой, изнуряюще безветренной тени оград в пухлую пыль, и от пыли были белые, толстые, войлочные. Даже встряхиваться ленились. Дорога пекла. Только за Промышленной на горе, в мареве воздуха, почувствовалось слабое движение прохлады.
К вечеру жара начала спадать.
Димка подходил к деревне, когда солнце было уже низко. Он не спешил, и у деревни усталость у него прошла.
Он даже подумал, что можно свернуть к мелкому березняку и нарвать боярки, — наверное, поспела.
Но поодаль от дороги, у Чистой ляги, он увидел табун лошадей и ребят. Ему махали, кричали.
Димка остановился — закричали еще сильнее. Тогда он повернул к ним.
Ребята стояли вокруг Журавлева — человек десять.
У озера, с вытоптанным копытами берегом, кучей стоял молодняк. Табун был напуган и сбит, как подсолнечные зерна в кругу.
— Петька коней обучает, — сказал Димке Юргин. — Уже на одном как хошь садись. Его Ленька во двор отвел. За каждого обученного коня Петьке пять трудодней записывают.
Журавлев стоял в центре. Коленки его штанов были озеленены раздавленной травой, клеенчато лоснились. А в одном месте запеклось бурой коркой, наверно, кровью намокло и засохло.
Журавлев этого не замечал, и Димке показалось, что он не похож на других. Петькино лицо, хотя он и был на улице днями и ночами, не лупилось, не слезало лоскутами, а было чистое, как обвеянный камень, и лоснилось перекаленной синевой.
Петька держал перекинутую через плечо узду. На ободранных костяшках пальцев выступили капли мутной сукровицы, и рука его мелко дрожала.
Ребята говорили, возбуждались, но крики, весь шум их не оставались в Димкином сознании. Журавлев молчал. И ребята как бы оправдывались перед Димкой за Петькино молчание.
А Журавлев ни на что не претендовал.
— Чо, записался? — спросили у Димки.
— Ух, ты! Когда так вырос? Я же тебя каждый день видел.
— Выше Петьки…
Димке это понравилось. Он тоже заметил, что Журавлев ниже его.
Но тут же опять сказалась и засосала тоскливо и больно та, неизвестная другим, его тайна.
И его осенило. Вот он, Димка, будет читать книжки, все узнавать. Будет учиться… А Журавлеву не надо учиться. Ему никакая школа не нужна, чтобы знать, что ничего нет в ночных кустах, что можно не бояться человека и говорить ему, если он плохой, об этом прямо в глаза, и чтобы жить среди других самым главным.
Что вот так ничего не бояться — это самое главное, и только на это надо учиться. А Журавлев родился такой, и у него все это уже есть. Всем надо учиться на Журавлева. Только никакая школа на это не выучит, если внутри у тебя всего этого нет…
Вон и коленка у него в крови, штанина изнутри смочена и пальцы сбиты, а он не выставляет это напоказ, сбиты и сбиты. И видно, что об этом даже не думает.
И глаза у него не моргают зря, а спокойны и не боятся солнца, полны уверенностью и силой, от которой хочется радоваться и кувыркаться в траве.
И Димка подумал, что, наверно, все так же любят Петьку, как он. Хочется жалеть сбитые Петькины пальцы, и держать уздечку, и бороться с ним, и не сваливать этого парнишку.
— А кто велел обучать? — спросил Димка.
Ребята не знали, кто велел. Они над этим не думали и начали смотреть на Журавлева.
— Никто и не знает, — ответил Журавлев. — С ними лучше не связывайся.
— Иван Муромец на коня залезть не может.
— У него сапоги тяжелы… — вставил кто-то обрадованно. — Книзу тянут.
И все захохотали, вспомнив, как, зависнув на коне, пыхтел бригадир. Журавлев неодобрительно сказал:
— Он уже старый.
Снял узду с плеча:
— Пошли, что ли.
Журавлев сел на коня. Ему подали шест с петлей. Вытянув его перед собой, он направился к табуну. Табун закружился, как жернов. Объезжая его кругом, Журавлев никак не мог зацепить голову молодого Воронка. Тот вдавливал корпус в груду лошадей. Воронок догадывался, что идет охота за ним, и не поднимал голову.
Но вот Журавлев ухитрился накинуть петлю, и ребята схватились за конец вожжей, а Воронок, с блестящими вытаращенными глазами, забился на веревке. Петля перехватила горло, и казалось, глаза с подсиненными белками выскочат, как облупленные яйца.
Журавлев соскочил с коня, подбежал к ребятам.
