— Сколько я их объездил… Как прихвачу, присмиреет… — Иван Андроныч этими словами себя взбодрил. Подтянулся на поводе к коню, за гриву рукой поймался, в ладони перебрал.
Конь не трогался, только внутри у него все ходило и что-то металось под кожей.
Петька Журавлев слез с телеги. Он отмечал уверенную цепкость старика и видел, что бригадир не просит, как женщины, а требует от коня понимания, договаривается с ним и умело усмиряет, и это вызывало у Петьки благоговение.
Иван Андроныч, не предупредив, не насторожив остальных, мгновенно прыгнул на спину коня животом и завис.
Коня обожгло, и он стал поддавать задом: раз, раз…
Иван Андроныч отскакивал от крутой спины коня, как от резины.
Раз, раз…
На третий раз он был сброшен на землю. Конь дал свечку, увлекая всех за собой через оглобли. Обжигая руки, держали веревку.
Иван Андроныч вскочил, ругнулся. Хотел опять к коню приблизиться, но тот ошалело мотался из стороны в сторону на леске, волок всех и к себе не подпускал.
Иван Андроныч сокрушенно винился:
— Ляд меня возьми. Грузноват стал. Ладно, не убил, дьявол.
Его сапоги и штаны были в земле, На небритых щеках пыль.
— Не егозись, — рассудительно сбивал Ивана Андроныча Максим. Он уже тоже старый был; с непривычки руки нарвал вожжами — молоток и то помягче. — В хомут его надо. В оглоблях наездить.
Конь боялся хомута, его растопыренных гужей, не давал голову.
И когда Иван Андроныч надвинул хомут на глаза, конь упал на колени, подмял Ивана Андроныча.
Председатель кинулся к нему, конь вскочил и убежал с хомутом к загону.
У председателя билась рука.
Артамониха усадила его на оглоблю.
— Опять не утерпел. Опять…
Боясь смотреть на его вспученную воронку на голове, бережно придерживала его руку. Сидели без движения. Иван Андроныч причитал самому себе:
— Вот беда, так беда… Как из положения теперь будем выходить? Никакой такой напасти не было. К бабам не обратишься…
Он сидел, согнувшись широкой спиной, и не мог взглянуть на столпившихся вокруг мальчишек.
Они стояли молча поодаль.
Летней ночью Иван Андроныч увидел в переулке лошадей, обругал Артамониху:
— Опять не всех собрала.
Пошел к избе Поздняковых. Нашел во дворе хозяйку. Она ждала, когда картошка в чугуне сварится. Между сложенными на земле кирпичами догорали головешки. Когда проходил мимо брички, распряженной у ворот, беззлобно чертыхнулся: «Хомуты не занесла. А как ночью дождь…»
Чтобы не напугать женщину в темноте неожиданным появлением, от ворот окликнул:
— Хозяйка спит, нет?
Позднякова оглянулась.
— Ты что, работница, лошадей-то на ночь на дороге бросила, в табун не свела? Не сама — парнишку бы попросила. У лошадей бока к утру западут. Так они у тебя бороны до обеда не потянут. Я Артамонову ругаю. А она их по деревне за ночь не соберет… Ее тоже надо понять: со слезами живет, и права, что обижается. Давай-ка, думай…
Ушел. Не стал ждать оправданий.
Утром посоветовался с председателем.
— Давай поставим конюшить парнишку.
— Какого?
— Я тебе сказывал… Авдотьи Журавлевой малого. Справится. Что ему на коне… Проскочил верхом, собрал табун и на луга. Что ж, что ночью? Сейчас одна заря не ляжет, другая занимается — стемнеть не успеет.
— Избоится ночью… Нельзя такое узаконить. Безответственно это. Не гуманно… Как что случится с ним, кто нам простит, взрослым?
— Мягкотелый ты, председатель. Дальше своей жалости загляни. Что за ней? Коней заморим — чем убираться будем? И хлеб не с тебя одного, а со всех нас спросят. Пошлю я малого — в этом выход.
— С Артамоновой еще поговори.
— Сам говори. Меня на ее порог ноги не поднимают. Посмотри, она малую девчонку на ночь одну оставляет. Вот где гуманность…
А вечером председатель сам ходил к Журавлевым, с Петькой разговаривал. И Петька погнал колхозных лошадей пасти в ночное.
