Для полицейского наступила пора беготни и хлопот. Выяснилось, что власти не так-то легко отпускают граждан на тот свет, ибо каждый из них на учете.
«Какое счастье, — деловито рассуждал про себя полицейский, — что я со своим домом, можно сказать, управился. Ведь сколько времени теперь ухлопаю на всю эту ерунду».
2
Наступил день похорон. Возле домов толпятся женщины, пряча руки под фартуки. Судачат о покойнице и о том, что все, мол, там будем. Пришел отец полицейского и наполнил комнату причитаниями. Глаза сухопарого зятя, как всегда слезились. Жена полицейского скулила от безмерного горя. При этом её зоркие глаза следили за тем, чтобы ребятишки не затеяли какой-нибудь шалости, каковая могла бы нарушить торжественную атмосферу траурного обряда.
Полицейский снует туда-сюда, следя за порядком. Примечает, кто пришёл отдать последний долг. Один за другим появляются участники похорон. Вот приходит лавочник Мейстршик и, пожимая полицейскому руку, выдавливает из себя слова соболезнования. Торговец пришёл аккуратно одетый, с серьёзным выражением на лице. Знакомых и друзей собралось предостаточно, и это как бы свидетельствует о популярности полицейского. Наконец, появляются и квартиросъемщики. Жена трафиканта в чёрном платке, пан учитель Шолтыс с супругой. Одних только Сыровых недосчитывается полицейский. Мстительно хмурит он лоб: «Даром это вам не пройдёт!»
Наконец, перед домом загромыхал катафалк. Тощие лошади грызут удила и потряхивают черными султанами. Прибыли музыканты в синих фуражках с прямым козырьком. Духовые инструменты отблескивают начищенной медью. Тут же священник в четырехгранном уборе на плешивой голове и с мешками под глазами. Служители из похоронного бюро выносят гроб. Траурная ливрея сидит на них до циничности мешковато.
Процессия выстраивается, музыканты занимают место во главе её. Впереди выступает церковный служка с распятием. Когда ветер раздувает полы его накидки, видны голые колени и короткие скаутские штаны. Бум-бум, бум-бум-бум — грянула музыка. Процессия движется по улицам. Сворачивает на шоссе, окаймлённое бараками, поодаль — на холме кладбище, где покоятся останки жителей окраинного района. Полицейский вышагивает за гробом, уткнув нос в платок. Он думает о том, что надо бы завести в доме электрический звонок. — «Опять расходы, чёрт бы их побрал! — вздыхает он. — А что ж это музыканты не играют? Должны играть. Небось губы не отсохнут, содрали такие деньги, безбожники. От дома до Мальвазинок играли всего три раза и думают дело сделано. Три раза, не больше… Мошенники, мерзавцы, надувалы проклятые! Надо скостить им плату, пусть не думают, что имеют дело с простофилей…»
На кладбище священник святой водой кропит гроб и произносит латинские слова молитвы: «Lux aeterna luceat ei» (И вечный свет да светит им), — тянет он нараспев елейным церковным баритоном. Собравшиеся вполголоса вторят ему: — Отче наш…
«Небось, побормочет немного, — завистливо ропщет полицейский, — и выкладывай ему полсотни! Вот заколачивает!» — Он склонился над могилой и бросил на гроб пригоршню земли. При этом он прикидывал, какова глубина ямы. «Два мужика три дня копали, — подумал он негодующе, — я бы за полдня управился. Ах Боже, что я могу сделать, на каждом шагу обман…»
3
Участники похорон разошлись, а полицейский с отцом и зятем отправились в пивную «На уголке». Они уселись за стол, покрытый красной клетчатой скатертью. Полицейский заказал три кружки пива, решив сегодня шикануть.
Отец запрокинул кружку, затем отер ладонью пену с усов и вздохнул: — Бедная мать… Она уже там…
— Да-а-а, — протяжно произнес зять.
— Что поделаешь, — рассудительно заметил сын, — мы уже ничего не исправим. — Он заказал себе еще кружку пива, так как в горле у него пересохло. И тут же третью, четвертую. Слегка захмелев, он принялся разглагольствовать.
— Если хотите знать, — начал он, — я могу мигом вас заарестовать. Обоих. Прямо тут.
— Это как же? — оторопел отец. — Мы же ни в чем не виноваты.
— Ого! — воскликнул зять.
— Не бойтесь, не арестую, — успокоил их полицейский. — Это я так, к слову.
— Ещё не хватало, — усмехнулся старик, — кто по правде живёт, того зачем арестовывать!
— Много вы понимаете, батя, — презрительно сказал полицейский. — Да вы ничего в этом не смыслите. Вы даже не представляете, кто такой полицейский. Полицейский, голубчики, — похвалялся он, — как скажет, так и будет.
Старик с сомнением качал головой.
— Стало быть, — начал он, — ты подойдешь ко мне и скажешь: «Следуйте за мной, потому как вы убили Алоиза». Но ведь это неправда, я не убивал. Ты что же, все равно меня загребешь? И меня вздернут, поверят тебе на слово?
— А то как же, коли дело дойдет до этого, — воскликнул сын и ударил кулаком по столу. — Надену на вас наручники и айда в участок. Подведу к стойке и возьму под козырек: «Пан комиссар, разрешите доложить! Этого человека я задержал на месте преступления — убийство с целью ограбления!» «А, — скажет пан комиссар, — хорошенькое дело! За решетку его!» Вы и рта не успеете раскрыть, как окажетесь в кутузке! Без всяких яких.
Полицейский поднял кружку, посмотрел на свет и большими глотками опорожнил.
— Я, батя, — продолжал он, поставив кружку на стол, — знаю разные приемчики. У нас своя тактика. «Ты это сделал?» — «Нет. Что вы». — «Ах, нет?» — хрясь его по морде. И опять спрашиваем. «Что вы, нет» — «Ах, нет?» — хрясь по морде. И снова, и снова спрашиваем. «Да, я». Вот то-то. А вы что, раньше этого не могли сказать? Вон сколько провозились с вами!
— Э, да где вам это понять…
— Ну, нет… — ворчал отец, — окосел ты, вот и несёшь Бог знает что. Смешно слушать. Что ты шишка, я знаю, но чтобы такая уж шишка, когда все дозволено, это навряд. Над тобой есть еще другие начальники. Самоуправство не позволено даже полицейским. Будет тебе болтать, ступай домой! Что перед людьми-то позориться…
— Спокойно, — бормотал полицейский, — сперва ещё на посошок выпью. Я могу себе это позволить. У меня денег больше, чем у вас обоих. Я домовладелец, а вы голь перекатная. Вы мне, батя, ни шиша не дали. Малолеткой выгнали на мороз, — мол, зарабатывай себе на жизнь сам! Я построил себе самый красивый дом в округе. Всех переплюнул. Нынешних съемщиков вытурю, заведу новых, которые будут больше меня уважать. Что мне балконы, главное — мир в доме. Этот портняжка паршивый проклянет тот день, когда он забрал себе в голову отгрохать дом с балконом. Кто норовит меня ущучить, тому несдобровать. О, я живоглот, каких мало…
Он грохнул кулаком по столу: — А этот Сыровы пусть убирается сей же момент, сей же момент! Такого я не намерен больше терпеть, расхозяйничался, за квартиру не платит. Выгоню взашей…
— Коротышка, шибзик, — хмуро прогудел зять, который не мог простить чиновнику его неприметный рост, — подаренного костюма из-за этого не надеть!
— А когда я тебе говорил, что он шибзик, — воскликнул полицейский, — ты перечил. Что мне, костюм что ли был нужен? Я это только ради того, чтобы мир был в семье, чтоб не говорили, будто мы живем, как кошка с собакой. Ну так как? Я получу этот костюм?
— Ну, нет, — сказал сухопарый.
— Но ведь ты ж все равно не можешь его носить. Или думаешь, он растянется?
— Растянется — не растянется, — стоял на своем сухопарый, — однако ж и я могу иметь хорошую вещь…
— Добро. Я тебя насквозь вижу. Глупо ты все это замыслил. Слизываешь все с меня, хочешь со мной сравняться. Стоило мне обзавестись козой, как ты спроворил две, чтоб нос мне утереть. Ан, обе подохли, ни коз, ни ума — тю-тю… Все вы такие…
Он побагровел, глаза его налились кровью. Старик ткнул зятя в бок, и они оба выскользнули из распивочной.
4
Уже по дороге домой полицейский протрезвел при мысли об истраченной в пивнушке сумме. Увидев сидящих перед его калиткой женщин с детьми, он громовым голосом крикнул: — Всем разойтись! Нечего здесь торчать. Занимайтесь своим делом!
Женщины встали и с тихим ропотом разошлись. Затем полицейский поднялся по лестнице в мансарду. Трафикантшу он застал у плиты, сказал: — Пани, я вот что надумал. Мать моя, бедняжка, умерла. И я решил, хоть по миру пойду, поставлю ей знатный памятник. Могилу красивыми цветочками засажу. А вы каждый день будете ходить на погост подливать масла в лампадку да цветы поливать.
Трафикантша согласилась.
— И белье в память об усопшей матушке будете нам теперь стирать.
Трафикантша не возражала.
— Так, так… — меланхолически кивал головой хозяин. — Где ты, матушка моя! Хорошая была женщина. Её кончина для меня большая потеря. Приходится думать, как возместить убытки…
