И Николай Антоныч вошел и, не кланяясь, остановился у порога.
– Здравствуйте, Николай Антоныч! – сказал я.
Я не смотрел на Ромашку, потом посмотрел: он сидел на краешке стула, втянув голову в плечи, и беспокойно прислушивался – настоящая сова, но страшнее.
– Вот, Николай Антоныч, – продолжал я очень спокойно, – вам, без сомнения, известен этот гражданин. Это некто Ромашов, ваш любимый ученик и ассистент и без пяти минут родственник, если я не ошибаюсь. Я пригласил вас, чтобы передать в общих чертах содержание нашего разговора.
Николай Антоныч все стоял у порога – очень прямой, удивительно прямой, в пальто и со шляпой в руке. Потом он уронил шляпу.
– Этот Ромашов, – продолжал я, – явился ко мне часа полтора тому назад и предложил следующее: он предложил мне воспользоваться доказательствами, из которых следует: во—первых, что вы обокрали экспедицию капитана Татаринова, а во—вторых, еще разные штуки, касающиеся вашего прошлого, о которых вы не упоминаете в анкетах.
Вот тут он уронил шляпу.
– У меня создалось впечатление, – продолжал я, – что этот товар он продает уже не в первый раз. Не знаю, может быть, я ошибаюсь.
– Николай Антоныч! – вдруг закричал Ромашка. – Это все ложь. Не верьте ему. Он врет.
Я подождал, пока он перестанет кричать.
– Конечно, теперь это, в сущности, все равно, – продолжал я, – теперь это дело только ваших отношений. Но вы сознательно…
Я давно чувствовал, что на щеке прыгает какая—то жилка, и это мне не нравилось, потому что я дал себе слово разговаривать с ними совершенно спокойно.
– Но вы сознательно шли на то, что этот человек может стать Катиным мужем. Вы уговаривали ее – из подлости, конечно, – потому что вы его испугались. А теперь он же приходит ко мне и кричит: «Он у нас полетит вверх ногами».
Как будто очнувшись, Николай Антоныч сделал шаг вперед и уставился на Ромашку. Он смотрел на него долго, так долго, что даже и мне трудно было выдержать эту напряженную тишину.
– Николай Антоныч, – снова жалостно пробормотал Ромашка.
Николай Антоныч все смотрел. Но вот он заговорил, и я поразился: у него был надорванный, старческий голос.
– Зачем вы пригласили меня сюда? – спросил он. – Я болен, мне трудно говорить. Вы хотели уверить меня, что он негодяй. Это для меня не новость. Вы хотели снова уничтожить меня, но вы не в силах сделать больше того, что уже сделали – и непоправимо. – Он глубоко вздохнул. Действительно, я видел, что говорить ему было трудно.
– На ее суд, – продолжал он так же тихо, но уже с другим, ожесточенным выражением, – отдаю я тот поступок, который она совершила, уйдя и не сказав мне ни слова, поверив подлой клевете, которая преследует меня всю жизнь.
Я молчал. Ромашка дрожащей рукой налил стакан воды и поднес ему.
– Николай Антоныч, – пробормотал он, – вам нельзя волноваться.
Но Николай Антоныч с силой отвел его руку, и вода пролилась на ковер.
– Не принимаю, – сказал он и вдруг сорвал с себя очки и стал мять их в пальцах. – Не принимаю ни упреков, ни сожаления. Ее дело. Ее личная судьба. А я одного ей желал: счастья. Но память о брате я никому не отдам, – сказал он хрипло, и у него стало угрюмое, одутловатое лицо с толстыми губами. – Я, может быть, рад был бы поплатиться и этим страданием – уж пускай до смерти, потому что мне жизнь давно не нужна. Но не было этого, и я отвергаю эти страшные, позорные обвинения. И хоть не одного, а тысячу ложных свидетелей приведите, – все равно никто не поверит, что я убил этого человека с его мыслями великими, с его великой душой.
Я хотел напомнить Николаю Антонычу, что он не всегда был такого высокого мнения о своем брате, но он не дал мне заговорить.
– Только одного свидетеля я признаю, – продолжал он, – его самого, Ивана. Он один может обвинить меня, и если бы я был виноват, он один бы имел на это право.
Николай Антоныч заплакал. Он порезал пальцы очками и стал долго вынимать носовой платок. Ромашка подскочил и помог ему, но Николай Антоныч снова отстранил его руки.
– Здесь бы и мертвый, кажется, заговорил, – сказал он и, болезненно, часто дыша потянулся за шляпой.
– Николай Антоныч, – сказал я очень спокойно, – не думайте, что я намерен отдать всю жизнь, чтобы убедить человечество в том, что вы виноваты. Для меня это давно ясно, а теперь и не только для меня. Я пригласил вас не для этого разговора. Просто я считал своим долгом раскрыть перед вами истинное лицо этого прохвоста. Мне не нужно то, что он сообщил о вас, – больше того, я давно знаю все это. Хотите ли вы сказать ему что—нибудь?
Николай Антоныч молчал.
– Ну, тогда пошел вон! – сказал я Ромашке.
Он бросился было к Николаю Антонычу и стал ему что—то шептать. Но, как бесчувственный, стоял, глядя прямо перед собой, Николай Антоныч. Только теперь я заметил, как он постарел за эти дни, как был удручен и жалок. Но я не жалел его, – только этого еще не хватало.
– Вон! – снова сказал я Ромашке.
Он не уходил, все шептал. Потом он подхватил Николая Антоныча под руку и повел его к двери. Это было неожиданно – тем более, что я выгонял именно Ромашку, а не Николая Антоныча, которого сам же и пригласил. Мне хотелось еще спросить у него, кто написал статью «В защиту ученого» – И.Крылов не потомок ли баснописца? Но я опоздал, – они уже уходили.
Кажется, я все—таки не поссорил их. Они медленно шли под руку вдоль длинного коридора, и только на одну минуту Николай Антоныч остановился. Он стал рвать волосы. У него не было волос, но на пальцах оставался детский пух, на который он смотрел с мучительным изумлением. Ромашка придержал его за руки, почистил его пальто, и они степенно пошли дальше, пока не скрылись за поворотом.
Накануне отъезда Ч. позвонил мне и сказал, что он говорил с начальником Главсевморпути и сам прочитал ему мою докладную записку. Ответ положительный. В этом году уже поздно посылать экспедицию, но в будущем году – вполне вероятно. Проект разработан убедительно, подробно, но маршрутная часть нуждается в уточнении. Историческая часть весьма интересна. Буду вызван, извещение получу дополнительно.
Весь этот день я провел в магазинах: мне хотелось подарить что—нибудь Кате, мы опять расставались. Это было нелегкое дело. Бабу на чайник? Но у нее не было чайника. Платье? Но я никогда не мог отличить креп—сатэна от фай—дешина. Лейку? Лейка была бы ей очень нужна, но на лейку не хватало денег.
Без сомнения, я так бы ничего и не купил, если бы не встретил на Арбате Валю. Он стоял у окна книжного магазина и думал – прежде я бы безошибочно определил: о зверях. Но теперь у него был еще один предмет для размышлений.
– Валя, – сказал я. – Вот что. У тебя есть деньги?
– Есть.
– Сколько?
– Рублей пятьсот, – отвечал Валя.
