— Устала! — отозвалась она, сразу вспыхнув. — Как это на тебя похоже! Ты всегда думаешь, что женщины говорят совсем не то, что думают.
— Но ты действительно выглядишь усталой, словно что-то тебя сильно беспокоило.
— Даже если так, это не мешает мне видеть правду. Я не могу выйти за тебя, и ты когда-нибудь скажешь мне спасибо за эти слова.
— У тебя вчера так болела голова! — начал он, но, когда Люси негодующе запротестовала, сбился.
— Хорошо, — сказал он. — Я вижу, это гораздо серьезнее, чем головная боль. Но дай мне минуту подумать. — Сесиль закрыл глаза и через некоторое время продолжил: — Прости меня, если я скажу глупость, но мой мозг готов взорваться. Часть его осталась во времени пять минут назад, когда я был уверен, что ты меня любишь, а другая часть… как это непросто; боюсь, я скажу что-нибудь не то.
Люси вдруг поняла, что Сесиль не так уж и плох, и ее раздражение против него резко возросло. Она желала борьбы, но не спокойного обсуждения. Настойчиво ведя разговор к кульминации, она сказала:
— Есть дни, когда все вдруг становится предельно ясным. И сегодня — один из этих дней. Когда-то все должно было разрешиться — вот и разрешилось. Если хочешь знать, меня заставила говорить с тобой очень незначительная вещь — то, что ты отказался играть в теннис с Фредди.
— Но я вообще никогда не играю в теннис, — воскликнул Сесиль, совершенно сбитый с толку. — И не играл. Ни слова из того, что ты говоришь, я не понимаю.
— Ты играешь достаточно хорошо, чтобы играть в паре. И то, что ты отказался, говорит о том, что ты эгоист.
— Да не могу я играть… ладно, бог с ним, с теннисом. Но почему ты не могла меня предупредить, если что-то, как тебе казалось, происходит не так? Мы же говорили за ланчем о нашей свадьбе; по крайней мере, ты позволила мне говорить о ней.
— Я догадывалась, что ты не поймешь, — раздраженно проговорила Люси. — Нужно было предположить, что дело дойдет до этих ужасных объяснений всего и вся. Конечно, дело не в теннисе — это была последняя капля к тому, что я чувствовала все эти недели. И лучше было бы не говорить ни о чем, пока не будет полной ясности. — Она пошла дальше: — Еще раньше я спрашивала себя: а смогу ли я быть твоей женой? Это было в Лондоне. А потом — сможешь ли ты быть моим мужем? Не думаю. Ты не любишь ни Фредди, ни мою мать. Было много такого, что препятствовало нашей помолвке; но родственники были рады, и мы часто бывали вместе, и не стоило об этом говорить — до тех пор, пока все не пришло к определенной точке. Это случилось сегодня. Я это ясно увидела, и я не могла смолчать. Вот и все.
— Я не думаю, что ты права, — мягко сказал Сесиль. — Не знаю почему, но, несмотря на то, что все, что ты говоришь, выглядит убедительно, я чувствую, что ты что-то скрываешь. Это нечестно. И ужасно.
— В сценах нет ничего хорошего.
— Согласен. Но я наверняка имею право услышать немного больше, чем ты сказала.
Сесиль поставил стакан и открыл окно. С того места, где Люси, по прежнему коленопреклоненная, поигрывала ключами, она могла видеть черноту ночного неба и, вглядывающееся в нее, словно небо могло сообщить ему «немного больше», длинное задумчивое лицо Сесиля.
— Не открывай окно и лучше задерни шторы, — сказала она. — Там может быть Фредди или кто-нибудь еще.
Сесиль подчинился.
— Я думаю, — продолжала Люси, — нам лучше отправиться спать, если ты не возражаешь. В противном случае я могу наговорить такого, от чего завтра мне будет плохо. Ты прав — это все ужасно, и нет смысла об этом говорить.
Но для Сесиля, который должен был вот-вот потерять Люси, каждый момент общения с ней становился все более и более желанным. Он смотрел не сквозь нее, а на нее — в первый раз с того момента, как они обручились. Вместо модели Леонардо он видел перед собой живую женщину, с тайнами и силой, которые принадлежали только ей, наделенную качествами, которые были сильнее самого искусства. Его сознание оправилось от шока, и, охваченный искренним чувством, он воскликнул:
— Но я же люблю тебя; и я думал, что ты меня тоже любишь!
— Нет, я тебя не любила, — отозвалась Люси. — Правда, сначала мне казалось, что люблю. Прости, я должна была отказать тебе и в последний раз.
Сесиль принялся расхаживать по комнате, и ее все более и более раздражала его горделивая величавость. Она рассчитывала на его ограниченность — так бы ей было легче справиться. Но в силу какой-то иронии она извлекала из личности Сесиля все самое лучшее, что в нем было.
— Ты меня не любишь. Это очевидно, — сказал он. — И ты имеешь на это право. Но мне было бы не так больно, если бы я знал почему.
— Потому что, — фраза вспомнилась ей мгновенно, и она сразу же приняла ее как свою, — потому что ты совсем не подходишь для более тесных отношений.
Ужас отразился в глазах Сесиля.
— Я не совсем это имею в виду. Но ты меня спрашиваешь, чего я прошу тебя не делать, и я должна об этом сказать. Вот что я поняла. Когда мы были просто знакомыми, ты позволял мне быть самой собой; сейчас же ты только и делаешь, что защищаешь меня и мне покровительствуешь. — Голос Люси набрал силу и она продолжала: — Но я не нуждаюсь в покровительстве. Я сама способна определить, что подходит мне как женщине, а что нет. Защищать меня от мира — это оскорбление. Мне что, нельзя доверить самой дойти до истины? Почему я должна принимать ее из вторых рук? Женщина должна знать свое место! Это то, что лежит за всем, что ты делаешь и говоришь. Ты презираешь мою мать потому, что она заурядная женщина, потому, что она нервничает по поводу пудинга… О боже!
Люси поднялась с колен и продолжала.
— Это ты заурядный, Сесиль! Ты все знаешь про чудесные, прекрасные вещи, но ты не знаешь, как их использовать. Как в красивую обертку ты заворачиваешь себя в искусство, в книги, в музыку. Ты и меня хочешь так же завернуть, так же спеленать. Но я не хочу, чтобы меня пеленали, — пусть это будет даже самая грандиозная, самая великая музыка. Потому что люди гораздо важнее музыки, а ты их от меня прячешь. Поэтому я и разрываю нашу помолвку. Пока ты имеешь дело с вещами — все хорошо. Но когда доходит до людей…
Люси смолкла. Последовала долгая пауза. Наконец Сесиль с чувством произнес:
— Это правда.
— Правда, в целом, — уточнила Люси, которую начинал терзать неясный стыд.
— Нет, правда. В каждом слове. Это словно откровение. Да, это — я.
— Так или иначе, это причины, по которым я не могу быть твоей женой.
— «Ты совсем не подходишь для более тесных отношений», — повторил Сесиль слова Люси. — Именно так. В самый первый день, после помолвки я сразу же почувствовал себя не в своей тарелке. Я вел себя как негодяй по отношению к твоему брату и мистеру Бибу. Ты еще лучше, чем я думал.
Люси отступила на шаг.
— Но я тебя не потревожу, — продолжал Сесиль, — ты слишком хороша для меня. Я никогда не забуду то, что ты мне сказала. Единственное, в чем я тебя виню: ты могла бы предупредить меня в самом начале, до того, как ты почувствовала, что не сможешь выйти за меня. У меня был бы шанс стать лучше. До этого вечера я тебя толком и не знал. Я тебя использовал как повод поупражнять свои дурацкие представления о том, какой должна быть женщина. Но сегодня ты предстала передо мной как совершенно другая личность. Новые мысли… даже голос — и тот новый.
— Что ты имеешь в виду? Что за другой голос? — воскликнула Люси, неожиданно охваченная злостью.
— Как будто другой человек говорит твоими устами, — пояснил Сесиль.
И тут Люси вышла из себя.
— Если ты думаешь, что я в кого-то влюблена, — почти кричала она, — то ты очень сильно ошибаешься.
