Не успел он договорить, как облик скалы изменился полностью. Она стала грубой и неровной, а с одной стороны широко зияло отверстие пещеры. Его загораживал огромный камень, но, пока мы гадали, как удалить это весомое препятствие, он внезапно сам выпал наружу, словно от толчка незримой руки, и с грохотом покатился вниз. Фредерик протянул мне свой мушкет.
— Стой здесь, Артур, — сказал он, — пока я узнаю, что за сокровище прячется в этой мрачной шкатулке.
Скала не была неприступной, так что я не стал предлагать ему помощь. Вскорости он вернулся с дамой, чья красота превосходила все, виденное мною как до, так и после. Она являла образец роскошной смуглой прелести, грациозного величия, свойственного уроженкам более солнечных широт, чем те, где располагается Британия. Дама пылко выражала благодарность своему отважному освободителю, а тот, как я отметил, вполне осознавал драгоценность этих изъявлений.
— Прекрасная дама, — молвил принц, — желаете ли вы отправиться со мною в мой лагерь, или есть какая-нибудь часть Африки, куда я мог бы вас сопровождать?
— Я пойду с вами, — ответила она, — и поспешим удалиться, ибо вечер близок, а на закате джинн непременно возвращается. Если он обнаружит вас… О, я трепещу при мысли, что может воспоследовать!
Мы вернулись в лагерь незадолго до полуночи. Твой отец приказал немедленно раскинуть шатер для дамы и распорядился приставить к ней для услуг шесть африканок, плененных в последней схватке.
Несколько часов все было тихо. Солдаты, разбуженные нашим появлением, вскоре вернулись к заслуженному отдыху, и каждый погрузился в забвение сна. И вдруг ужасающий рев, подобный которому могла бы издать труба, призывающая на Страшный суд, сотряс небо и землю. Все выскочили из постелей и бросились наружу. Мы увидели парящий над нашим лагерем огромный бесформенный образ, окруженный призрачным красным свечением, изрыгающий пламя из того места, где можно было предположить рот.
— Это джинн, — в ужасе вскричала дама, тоже пробудившаяся ото сна, и лишилась чувств. Фредерик подхватил ее, вручил заботам прислужниц и приказал отнести обратно в шатер.
— Самонадеянный смертный, — вскричал джинн, — прими кару за воровство!
Едва он произнес, вернее, провыл эти слова, как могучий меч сверкнул в ясном лунном сиянии. Чудовище трижды очертило им круг над своей головой, и каждый взмах сопровождался шумом, подобным смерчу. И вот, вскинув руку, он приготовился вычеркнуть твоего отца из числа живущих. В этот леденящий душу миг послышался голос, громкий и отчетливый, но нежный и сладостный. Он говорил:
— Дахнаш, Дахнаш[32], троном Соломона повелеваю тебе исчезнуть!
Трижды прозвучало заклинание, и наконец гнусный джинн скрылся из виду. На его месте возникло видение женщины небывалой красоты и великолепия. Она устремилась вниз к земле и остановилась перед твоим отцом.
— Я Маймуна, — сказала она, — великая фея. При самой вашей высадке на берегах сего обширного материка по воле четырех наших Владык я взяла вас под свое покровительство и защиту. При моем содействии вы неизменно побеждали, вы избегли бесчисленных опасностей, подстерегающих вас на каждом шагу. Весь день я следила за вами в зачарованной Долине страхов, куда доселе не ступала нога смертного и не ступит впредь. Я расколдовала пещеру, где томилась жертва, и отвалила камень. Я помогла тебе взобраться на скалу и спуститься вместе с пленницей и ныне вручаю тебе ее, освобожденную, в супруги.
Фредерик пал ниц, но прежде, чем он смог выговорить слова благодарности, фея исчезла. Твой отец и Зораида (ибо таково было имя испанской дамы) сочетались по прошествии месяца. Ближайшие два года их жизнь являла картину полного благоденствия. Военные тревоги не смущали Зораиду страхом за безопасность мужа, так как в то время скипетр Ашанти держал миролюбивый Кашна[33], и вместо предательских набегов на наше поселение этот кроткий и добрый властелин заключил с нами союз. В то счастливое время родился ты, но вскоре после того, как ты узрел свет, Кашна умер, и отцовский трон занял воинственный Сай Ту Ту. Ни во что ставились теперь договоры самые священные, клятвы самые торжественные. Тщетно Фредерик прибегал к увещеваниям. Одно нападение следовало за другим, и в конце концов он вынужден был взяться за оружие ради самозащиты.
После многих битв, часть которых мы выиграли, часть проиграли, противник отступил в гористую и почти неприступную местность окрест Кумаси. Мы шли по пятам. Сперва враги избегали открытого сражения, но последовательная, продуманная тактика нашего вождя принудила их выбирать между битвой и голодной смертью. Они предпочли первое, и обе враждующие армии сошлись на равнине у Розендейлского холма.
Нет нужды описывать бой. О нем читал или слышал каждый ребенок. Твой отец явил такую степень неукротимой одухотворенной отваги, что в глазах моих превзошел уже все человеческое. Его белый плюмаж развевался там, где битва становилась кровавее и гуще. Собственными глазами видел я сотни ударов, рушащихся на него со стольких же сторон, но все они отвращались как бы незримой рукой. Наконец, когда он в двадцать первый раз повел в атаку последний эскадрон кавалерии, блистающий гребень его шлема внезапно скрылся в темном зловещем вихре. Я в ужасе наблюдал это затмение, затем рванулся туда. Руки мои обрели мощь великана. Каждый, кто дерзнул противостоять мне, был беспощадно изрублен в клочья. Через пять минут я стоял на коленях перед твоим умирающим отцом. Дыхание жизни быстро иссякало в его устах, но доспехи не были тронуты и легчайшим следом крови.
— Дорогой Фредерик, — сказал я, сжимая его смертно хладную руку, — куда ты ранен?
— Оружие человека не коснулось меня, — отвечал он, — и все же сердце мое изнемогает. Источники жизни во мне заморожены касанием мстительного духа.
Он умолк, однако уста его шевелились, будто он пытался говорить. Я склонился ниже. Слуха моего достигло неразборчивое бормотание; увы, лишь слова «Артур… моя жена… мое дитя!» были единственно различимы. Когда я всмотрелся снова, Фредерик был уже мертв.
Здесь герцог прервал свою речь, так сильны были чувства, пробужденные скорбным повествованием. Несколько мгновений он молчал, затем продолжил рассказ.
Следующим утром солнце встало над кровавым полем. Десять тысяч изрубленных африканцев, холодные и недвижные, лежали повсюду. Но вместо победных песен жалобный плач звучал над нашим героическим воинством. Каждый солдат, даже самый незначительный, потерял во Фредерике короля, отца, брата, задушевного друга, и как пред такой утратой могли они помнить о славе? С той минуты, как твоя нежная мать услышала эту весть, она более ни разу не улыбнулась. Немногие недели она боролась ради своего дитяти с неодолимым горем, но вотще были ее усилия. Менее чем через два месяца она воссоединилась с мужем в лучшем мире. Я взял тебя, одинокого сиротку, под свою защиту. Это позволяло мне с особого рода горестным удовольствием отыскивать в младенческом личике благородные черты покойного отца. Однако и это утешение ненадолго было мне отпущено. Однажды я оставил тебя в моей палатке, спящего в плетеной колыбели, накрытой пурпурной мантией Фредерика, под присмотром африканского мальчугана. Я отсутствовал недолго, когда некий голос прошептал мне: «Вернись, вернись». Я немедленно повиновался таинственному приказу.
Квоши ждал меня у входа в палатку, с плачем заламывая руки.
— В чем дело? — спросил я. — Что-нибудь с Эдвардом?
— Он пропал, — ответил мальчик.
— Пропал! Где и как?
И Квоши сообщил мне, что когда он сидел и стерег твой сон, огромная призрачная рука протянулась из-под полога палатки и, схватив колыбель, бесследно исчезла. Итак, последний отпрыск некогда могучего древа был погублен и уничтожен.
Покатились годы. Отважная дюжина искателей приключений выросла в великую нацию. Горделивый град вознесся на пустынных брегах Гвинеи. Тысячи кораблей бороздили воды, которые некогда в одиночку преодолел наш маленький бриг. Имя Фредерика вошло в песни и баллады, в предания и сказки, а твое мимолетное бытие затерялось среди множества иных воспоминаний.
Однажды ночью, месяца три назад, когда я читал, сидя в библиотеке, предо мной внезапно явилась прелестная женская фигура. Я тотчас узнал фею Маймуну по ее благостной неземной красоте.
— Смертный, — рекла она, складывая прозрачные крылья и подплывая ко мне, — темная река судьбы течет необратимо. Фредерик пал у проклятого града. Я не могла его спасти. Рок благоприятствовал Дахнашу, чьей рукою он сражен. Осталось дитя, и над ним простерла я охраняющую десницу. Мерзкий джинн вырвал его у меня, он и убил бы его равным образом, не противостань ему высшие судьбы. Ребенка доставили невредимым на отдаленный остров Британию. Здесь я надзирала за ним, лелеяла и берегла его. И по истечении многих лет я вернула его в отечество. Приди этой ночью на морской берег у стен дворца, и ты узришь сына своего друга.
Маймуна далее возвестила мне, что мистер Сидни, юный оратор, в действительности не кто иной, как принц Эдвард Йоркский. Сообщив эти сведения, она продолжала:
— Дахнаш все еще будет властен вредить ему, коль скоро ты и два достойнейших брата, Колочун и Манфред, не сопроводите его к отцовской усыпальнице в ночь, предшествующую годовщине битвы у Розендейлского холма. Там откройте гроб, срежьте с главы покойного прядь волос и магическими действами превратите ее в амулет. Доколе Эдвард носит сей талисман на сердце, даже тень беды не коснется его.
Едва Маймуна исчезла, я бросился на берег. Там я обрел тебя, мечущегося безутешно. Явное твое сходство с Фредериком поразило меня, ибо, хотя облик твой куда менее мужественен, он создан по тому же благородному образцу. Излишне продолжать. Дальнейшие события хорошо тебе известны.
Когда герцог договорил, в склеп вошли Манфред и Колочун, один с горящей жаровней, другой с окованной золотом книгой. Жаровню поместили в изголовье гроба; Манфред, встав перед ней, раскрыл книгу и начал читать из нее на неизвестном языке. Чуть погодя гроб дрогнул. Покров соскользнул, крышка медленно приподнялась. Взорам явилось тело, завернутое в саван, окоченелое, но отнюдь не тронутое безжалостным перстом тления. Колочун приблизился. На мраморном лбу мертвеца блестел отдельный завиток волос. Старец отрезал его ножницами и произнес одно слово, от которого крышка и покров вернулись на свои места, спрятав бледный образ смерти, затем бросил локон в огонь; яркое прозрачное пламя мгновенно взвилось до потолка. Некоторое время оно ослепительно сверкало, а вскоре, иссякнув, сникло. Среди углей виднелось теперь нечто искрящееся — маленький медальон, где крошечная прядка волос виднелась сквозь роскошный бриллиант. Колочун снял этот предмет с углей и, приблизившись к Эдварду, сказал:
— Всегда, сын мой, носи его на сердце. Он защитит тебя от множества зол.
На том все необходимые церемонии закончились, принц и герцог покинули усыпальницу. Было утро: первые лучи золотили темный верх мавзолея. Когда Эдвард вернулся в замок, он застал маркиза на ногах.
— Уж не заделались ли вы лунатиком, Нед? — весело воскликнул тот и в ответ получил развернутое изложение всего происшедшего за последние четыре часа. Отчет вызвал в душе маркиза скорее удовольствие, нежели изумление.
— Я не вижу особой странности в том, что вы мне только что поведали, — сказал он, — ибо всегда полагал, что ваши род и ранг чрезвычайно высоки.
В два дня все общество, включая лорда Эллрингтона и мистера Монморанси, покинуло Философский остров. На возвратном пути герцог был посвящен во все детали страсти принца к его племяннице. Он заверил его, что отныне отец Джулии не станет более противодействовать их союзу.
После благополучного шестидневного путешествия они достигли Витрополя в тот самый вечер, когда Джулию должны были принести в жертву. Их-то корабль она и видела, когда тосковала у окна. Войдя во дворец Ватерлоо, они узнали от служителей, что происходит в домашней часовне. Туда герцог, маркиз и принц направились тотчас же. (Колочун покинул их прежде и возвратился в Башню всех народов.) Своевременное вмешательство уберегло Джулию от неприятных последствий, которые мог бы повлечь ее решительный отказ выйти за сэра Джеймса. И когда затем дано было подробное разъяснение всех обстоятельств, маркиз Уэллсли прекратил чинить препятствия счастью своей дочери.
Как скоро возвращение всех отсутствовавших, включая нашего великого патриарха, сделалось общеизвестным, недовольство, вызвавшее в городе мятежи, немедля улеглось.
