— Это его сын или его дух? Мертвец ли восстал из гроба, или Природа так точно повторила в ребенке черты родителя?
— Сэр, — вымолвил Сидни, — кто вы и почему говорите такие загадочные слова?
— Эдвард Сидни, — ответствовал незнакомец, — узнай свое настоящее имя, прежде чем спрашивать чужое.
— Я отдал бы весь мир, чтобы его узнать, но, увы, это невозможно.
— О нет, возможно.
— Ужели вы знаете, как мне помочь?
— Знаю и помогу. Возвращайся сюда через три недели в этот же час. Затем доверься мне безусловно, и вскоре я увенчаю твое чело короной знатности. Прощай.
Незнакомец пошел прочь. Сидни пристально смотрел ему вслед, но прибрежные скалы и сгущающаяся тьма вскоре поглотили величественную фигуру неизвестного.
Чужестранец, очутившийся на улицах Витрополя 9 июня 1833 года, заметил бы, что над добрыми гражданами столицы нависла некая тяжелая туча, некое ожидание взрыва. Лавки закрылись, умолк перестук инструментов, слабые струйки дыма над оставленными печами не озарялись отблесками пламени. Люди, сбившись в кучки, взволнованным шепотом обсуждали нечто очень важное. По главным улицам цепочками выстроились солдаты, на которых жители взирали со странной враждебностью. Злобные косые взгляды, впрочем, пока еще не переросли в открытое возмущение. Перед отелем Храбруна толпился народ, однако не слышалось громких восклицаний гнева или веселья, лишь глухой, неумолчный, зловещий ропот. В Ротонде собралась более избранная публика, но и здесь на лицах читалось одно лишь мрачное недовольство.
Мой читатель, конечно, спросит, в чем же причина всего описанного. Я удовлетворю его любопытство в нескольких словах. Примерно за два месяца до начала этой главы и через месяц после окончания предыдущей, лорд Эллрингтон, мистер Монморанси, мистер Сидни, герцог Веллингтон и маркиз Доуро бесследно исчезли. Все поиски были тщетны. Во все стороны отрядили гонцов, однако они, покрыв без всякой пользы тысячи миль, вернулись ни с чем. Коротко говоря, в ход были пущены все возможные и невозможные средства, а пропавшие так и не сыскались. По городу поползли слухи. Чернь, боготворившая лорда Эллрингтона, винила правительство. Шептались, что его и мистера Монморанси заманили в ловушку, что они либо убиты, либо в темнице, а самые горячие головы призывали сограждан отмстить за произвол. Высшие классы, напротив, подозревали Монморанси и Шельму. Они считали, что герцог, маркиз и Сидни пали жертвой подлого заговора со стороны народных трибунов и требовали немедленного правительственного расследования. Парламент собирался каждый вечер, но беспорядочные бурные дебаты не умеряли общественное беспокойство, а, напротив, лишь подливали масла в огонь, грозивший охватить всю страну.
Так обстояли дела, когда их величества Александр, Вильгельм и Джон[21] собрали большой совет, на котором постановили обратиться к Колочуну[22] и действовать дальше сообразно его указаниям. Для сего избрали депутацию в количестве ста одного человека и назначили день, когда она отправится в Башню всех народов, — 9 июня. Утром указанного дня депутация проследовала в башню, и теперь весь город в тревожном безмолвии ждал, что скажет великий патриарх.
По прошествии четырех томительных часов бронзовые ворота с северной стороны распахнулись, и посланцы вышли из башни. Их тут же обступила многотысячная толпа: люди спрашивали, какой ответ дал Колочун. Однако посланцы не ответили, но с лицами, на коих было написано глубочайшее отчаяние, проследовали в Ратушу, где заседали короли и знать. Когда они вошли, Александр встал.
— Господа, — спросил он, — что повелел наш отец? Говорите, а мы поспешим исполнить его волю.
Мрачун[23] — а именно он возглавлял депутацию — выступил вперед.
— Боюсь, — ответствовал он, — что час разрушения нашего города близок. Мы искали великого Колочуна в его храме, но он тоже исчез. Сияющий вкруг него свет угас, трон и святилище пусты, а мы воистину остались без попечения.
Наступила тишина. Всех объял ужас. Александр с обреченным видом скрестил руки на груди. Вильгельм сурово наморщил лоб, а Джон машинально схватился за висевшую на его боку шпагу. Молчание, впрочем, длилось недолго. Три монарха разом встали и, попросив членов совета разойтись, прошествовали в парламент.
Здесь по их велению была оглашена сокрушительная весть, доставленная посланцами. В парламенте она произвела то же действие, что и в совете. Всех охватил леденящий ужас и чувство оставленности.
Когда первое ужасное впечатление немного улеглось, несколько членов палаты встали и заговорили о том, как предотвратить бунт, который может начаться, едва весть о случившемся достигнет простонародья. Однако все сказанное было настолько жалко и расплывчато, что общего решения принять так и не удалось. Покуда шли прения, далекие крики, за которыми последовал звук ружейной пальбы, возвестили, что обсуждаемые меры запоздали: беда уже случилась. За три часа были отпечатаны и проданы двадцать тысяч внеочередных экземпляров столичной газеты с репортажем о случившемся. Как обычно, в первые минуты воцарилось отчаяние, однако вскоре его сменили ярость и подозрение.
Крестьяне, возглавляемые честолюбивыми вожаками: Фордыбаком, Недом Лори[24] и другими, объявили, что исчезновение Колочуна — ложь, призванная отвлечь их от главного, то есть от замышляемого властями убийства Шельмы. Они были убеждены, что он заточен в подземельях Башни всех народов. Огромная толпа свирепых вооруженных людей собралась вкруг нее и по команде вожаков построилась в ряды, шеренги, батальоны и прочее со сноровкой отлично вымуштрованной армии. Фордыбак расхаживал перед этими боевыми порядками и с грубым красноречием, призванным найти отклик в простых сердцах, убеждал их стоять насмерть, не страшась ни солдат, ни демонов. Бунтовщики отвечали ему громкими возгласами: они-де только и ждали что сегодняшнего дня и уж теперь-то порвут всех красномундирников на атомы.
— Браво! Коли так, мои храбрецы, — вскричал Фордыбак, — к северным воротам! Посмотрим, устоят ли они перед вашими дубинками! Скоро мы его вызволим!
С дружным ревом толпа хлынула к указанному месту и принялась выламывать бронзовые ворота. Те стонали и дрожали под натиском множества людей, но не поддавались. Тут кто-то с дальнего края толпы крикнул, что приближаются солдаты. «Пусть идут! Нам они не страшны!» — проревела разом тысяча голосов.
Эти слова еще не отзвучали, как на площадь галопом вылетел кавалерийский полк во главе с полковником Гренвиллом.
— Сограждане! — возгласил он, привставая на стременах. — Что за безумие вас обуяло? Сознаете ли вы, что свершаете черное святотатство? Назад, или я прикажу открыть по вам огонь.
Бунтовщики отвечали ему презрительным хохотом. Полковник дал сигнал, грянули выстрелы. Человек двадцать были ранены, двое убиты, однако толпа не только не рассеялась, а пришла в еще большее остервенение. Мятежники, повернувшись спиной к башне, начали окружать полковника Гренвилла.
Завязался страшный бой. Обе стороны дрались с невероятным ожесточением. Вопли напирающих и возгласы тех, кто временно одерживал победу, мешались со стонами раненых. Однако, несмотря на превосходящую дисциплину, военные скоро были бы смяты бесчисленным множеством бунтовщиков, если бы не подоспели свежие силы во главе с самим Джоном Россом![25] Он с неукротимой стремительностью врезался в гущу толпы. Тщетно Фордыбак призывал соратников сплотить ряды, тщетно метался он от строя к строю, словно разъяренный демон, сыпля чудовищными ругательствами и грозя местью бегущим. Людская масса постепенно редела. Тысячи нашли спасение в бегстве, остальных изрубили на куски. Под конец их вождь остался на площади один, в окружении мертвых, умирающих и врагов. Его седые космы развевались, глаза горели как уголья; он потрясал свинцовой дубинкой и, выпрямившись во весь свой исполинский рост, отчаянным голосом звал бегущих вернуться. Росс, восхищенный его отвагой, запретил солдатам стрелять, однако прошло еще немало времени, прежде чем Фордыбака взяли живым и тут же препроводили в темницу, дабы он не вырвался.
Через несколько часов город, ставший свидетелем этого бурного возмущения, совершенно умолк. Улицы обезлюдели, ставни на домах и лавках были закрыты. Площадь перед башней очистили от мертвых тел. Ливень смыл с мостовой кровь, и вскоре о недавнем бунте напоминали только армейские патрули на улицах. Величественно и мирно сошла на притихшую столицу ночь.
Огромный кроваво-красный диск дневного светила скрылся за горизонтом. Ни облачка не было в небе, ни пятнышка не мрачило его эфирную чистоту, когда круглая полная луна засияла над холмами на востоке.
Спокойным казался город под ласковым небом, в мерцании лунного серебра, но в гордых его стенах многие сердца стискивала боль, много наполненных слезами очей отвергали целительный бальзам сна. Леди Джулия Уэллсли рыдала у окна, глядя на катящиеся внизу темные валы, и почти жалела, что не может упокоиться на дне моря. Ее отец прибыл два месяца назад. Леди Джулия чистосердечно призналась ему, что любит Сидни, и на коленях умоляла не принуждать ее к браку с сэром Джеймсом. Однако маркиз, хоть и любил дочь, был человеком крутого и упрямого нрава. Он давно решил, что этот брак наилучшим образом обеспечит ее будущность, к тому же дал сэру Джеймсу слово и не собирался отступать от сказанного по капризу взбалмошной девчонки.
Итак, на тот вечер, на одиннадцать часов, назначили свадьбу, которая должна была состояться в часовне дворца Ватерлоо, где остановился маркиз. Сейчас было девять, Джулия только что удалилась к себе после очередной безуспешной попытки разжалобить отца. Комната выходила окнами на ту самую кедровую рощу, в которой Сидни открыл ей свое сердце и выслушал последние слова прощания. Джулия в отчаянии бросилась на кушетку и рыдала, пока слезы еще давали выход горю, холодным камнем лежавшему у нее на сердце, но вот и они перестали помогать. Тогда она устремила блуждающий взгляд на море, которое поблескивало за темными ветвями деревьев. Долгое время она не видела ничего, кроме бесконечной череды волн; ни одна рыбачья лодка не оживляла однообразие морской равнины. Затем далеко на западе блеснул парус. Он скользил к берегу стремительно и бесшумно, как птица. Джулия следила взглядом его полет, покуда маленький барк не скрыли прибрежные скалы. Тогда она вновь впала в окамененное нечувствие. Краткий интерес к суденышку пропал, как только оно исчезло из вида. Джулия уронила голову на руки и сидела так, покуда не раздался стук в дверь.
— Войдите, — сказала она слабым голосом.
Вошла горничная со свечами и, поставив их на стол, обратилась к хозяйке:
— Сударыня, пора одеваться. Осталось меньше часа.
— Я готова, Клара, — ответила Джулия, вставая.
Теперь, когда комнату озарили свечи, лучше стал виден подвенечный наряд. На туалетном столе поблескивали алмазные и жемчужные украшения, на спинку стула было аккуратно повешено великолепное платье белого шелкового атласа, рядом на столике лежали венок из флердоранжа, маленькое золотое кольцо и жемчужная диадема, какие носят наши дамы.
С молчаливым равнодушием леди Джулия позволила горничной завить, заплести и приличествующим образом украсить ее густые темные волосы, безропотно дала надеть на себя богатое платье, обвить шею белоснежными жемчугами, возложить на голову брачный венок, а на чело — жемчужную диадему. Когда все было закончено, она словно в изнеможении откинулась на спинку стула и залилась горькими слезами.
— Не плачьте, миледи, — сказала Клара. — Вы испортите свое чудесное платье.
— Ах, Клара, будь это единственная моя печаль, я была бы счастлива — совершенно счастлива!
Клара не ответила, но подумала: как странно, что невеста так убивается перед свадьбой.
Пробили часы. С одиннадцатым ударом маркиз Уэллсли вошел в комнату дочери.
— Джулия, — проговорил он, ласково беря ее за руку. — Сэр Джеймс здесь, все готово. Ну же, дорогая моя девочка, постарайся встретить его с более веселым лицом.
