– Нет. Конечно...
– Ты хочешь, чтобы эти праздношатающиеся хлюсты ходили на свободе?
– Нет!
– О'кей. Хорошо. Так как тут у нас полное согласие, я расскажу тебе без утайки, что думаю по этому поводу. Да, возможно под мостом в ту ночь был человек. Не исключено даже, что на нем был клоунский костюм, хотя я имея дело с достаточным количеством свидетелей и думаю, что это просто какой-то случайный бездельник в чужих обносках. Там он, возможно, торчал в поисках оброненной мелочи или мясных отбросов. Все остальное сделали его ГЛАЗА, Гарольд. Ну, что такое возможно?
– Я не знаю, – сказал Гарольд. Он бы сам хотел, чтобы его убедили, но учитывая точное соответствие двух описаний.., нет. Он не считал такое возможным.
– Это уже слишком. Мне плевать, был ли это Кинко-клоун, или парень в костюме Анкла Сэма на ходулях, или Губерт Счастливчик. Если мы введем в дело этого парня, их адвокат уцепится за него, ты и ахнуть не успеешь. Он скажет, что два эти невинных агнца с модными стрижками в модных костюмчиках не сделали ничего особенного, просто в шутку сбросили этого парня-гомика с моста в реку. Он заметит, что Медлен был еще жив после падения; у них для этого есть свидетельские показания Хагарти, а также Унвина.
– ЕГО клиенты не совершили убийства, о нет! Это был какой-то дух в клоунском костюме...
– Во всяком случае, Унвин собирается рассказать эту историю.
– А Хагарти нет, – сказал Бутильер. – Потому что ОН понимает. Без Хагарти кто поверит Унвину?
– Мы, – сказал Гарольд Гарднер с горечью, которая удивила даже его самого, – но я думаю, МЫ не будем рассказывать.
– Что за дьявольщина. -взревел Бутильер, воздевая руки. – ОНИ УБИЛИ ЕГО! Они не просто бросили его в реку – у Гартона была бритва. Меллону нанесли семь режущих ранений, в том числе в левое легкое и два в яйца. Раны явно нанесены бритвой. Сломано четыре ребра – Дубей сделал это, медвежьей своей хваткой. Его укусили, да. У него на руках были укусы, на левой щеке, на шее. Я думаю, это сделали Унвин и Гартон, хотя у нас только одно явное доказательство, да и то вероятно, недостаточно явное, чтобы выставить его на суде. Да, под правой его мышкой вырвав большой кусок мяса, ну так что? Один из них действительно любил кусаться. Вероятно, даже лакомился, делая это. Я имею ввиду Гартона, хотя мы никогда не докажем это. И еще у Меллона не было мочки уха.
Бутильер остановился, внимательно посмотрел на Гарольда.
– Если мы допустим эту клоунскую версию, мы НИКОГДА не уличим их.
– Ты хочешь этого?
– Нет, я же сказал тебе.
– Парень был тот еще фрукт, но он никого не обижал, – сказал Бутильер. – И вот нежданно-негаданно пришли эти трое в своих саперных ботинках и украли его жизнь. Я упеку их в каталажку, друг мой, и если услышу, что они греют свои сморщенные зады там, в Томастоне, я пошлю им открытки, где напишу, что надеюсь, тот, кто сделал это, заражен СПИДОМ.
"Очень здорово, -подумал Гарднер. – Все ваши убеждения и взгляды будут очень хорошо смотреться в вашем послужном списке, когда через два года вы достигнете верхней ступени своей карьеры".
Но он ушел, ничего больше не сказав, потому что тоже хотел, хотел видеть этих подонков упрятанными в тюрьму.
18
Джон Веббер Гартон был обвинен в непредумышленном убийстве первой степени и приговорен к тюремному заключению в Томастонской тюрьме штата Мэн сроком от десяти до двадцати лет.
Стивен Бишоф Дубей был обвинен в непредумышленном убийстве первой степени и приговорен к пятнадцати годам заключения в Шоушенкской тюрьме штата Мэн.
Кристофер Филипп Унвин был привлечен к судебной ответственности отдельно, как несовершеннолетний, и обвинен в непредумышленном убийстве второй степени. Он был приговорен к шести месяцам воспитательной колонии для мальчиков Саус Виндхэм, сотсрочкой исполнения приговора.
В то время, когда пишутся эти строки, все три приговора находятся в апелляции. Гартона и Дубей в любой день можно увидеть в Бассей-парке, где они наблюдают за девочками либо играют на деньги недалеко от того места, где разорванное тело Меллона нашли плавающим возле одной из опор Мейн Стрит Бридж.
Дон Хагарти и Крис Унвин уехали из города.
На основном судебном процессе – процессе над Гартоном и Дубей – никто не упомянул о клоуне.
Глава 3. ШЕСТЬ ТЕЛЕФОННЫХ ЗВОНКОВ (1985)
1
Стэнли Урис принимает ванну
Патриция Урис позже корила себя: Почему я не заподозрила неладное, – говорила она своей матери. – Ведь я же знала, что Стэнли никогда не принимал ванну ранним вечером. Он мылся под душем рано утром, иногда поздно вечером (с журналом в одной руке и холодным пивом – в другой), но чтобы в семь часов вечера – никогда. И еще одно: книги. Вместо удовольствия он, читая их – почему, она не понимала, – казалось, испытывал раздражение и даже ужас. За три месяца до той страшной ночи Стэнли узнал, что его друг детства Уильям Денбро, по прозвищу Заика Билл, оказывается, писатель, да при том еще не просто писатель, а писатель-романист. Он перечитал все книги Денбро и последнюю читал всю ночь 28 мая 1985 года. Пэтти из любопытства заглянула в одну из ранних работ Денбро, но, просмотрев три главы, отложила.
Это был не просто роман, как сказала она позже матери. Это – роман ужасов. Пэтти была милой, доброй женщиной, но не умела ясно и кратко выражаться – она пыталась объяснить матери, почему эта книга напугала ее, расстроила, но не смогла. «В ней речь идет только о монстрах, – сказала она. – О монстрах, которые гоняются за маленькими детьми. Там полно убийств и.., я не знаю, как сказать.., нездоровых ощущений и боли... Вот такая книга!» Роман задел ее, почти как порнография; это слово держало ее в страхе, может быть, потому, что она никогда в жизни не произносила его, хотя знала, что оно значит. «Но Стэн, читая книги Денбро, будто нашел старого друга, друга детства. Он говорил о том, что напишет ему, но я знаю, что он не сделал бы этого.., я знаю, те истории портили ему настроение, он потом плохо себя чувствовал.., и.., и...»
И здесь Пэтти Урис разрыдалась.
Той ночью – почти шесть месяцев прошло с того дня, когда двадцать восемь лет назад Джордж Денбро встретил клоуна-Грошика – Стэнли и Пэтти находились в комнате, у себя дома в окрестностях Атланты. Они смотрели телевизор. Пэтти сидела на своем любимом месте, разделяя внимание между мытьем посуды и своей любимой передачей – семейный конкурс. Она просто преклонялась перед Ричардом Даусоном и находила очень пикантной его цепочку для часов. Еще она любила эту передачу потому, что в ней получала самые популярные ответы на интересующие ее вопросы, именно популярные, а не правильные ответы! Однажды она спросила Стэнли, почему вопросы, которые кажутся ей простыми, так сложны для участников передачи. «Наверно, находясь там, под этими лампами, гораздо хуже соображаешь, – сказал Стэнли, и, как показалось Пэтти, тень прошла по его лицу. – Все становится гораздо сложнее, когда ничего нельзя сделать. Когда задыхаешься, например. Когда ничего нельзя сделать...»
Она решила, что это очень похоже на правду. Стэнли вообще были свойственны очень правильные взгляды на человеческую природу. Гораздо более правильные, чем у его старого друга Уильяма Денбро, который нажил свое состояние, издавая романы ужасов, которые портят изначальную человеческую природу.
Не то, чтобы Урисы испытывали нужду. Предместье, в котором они жили, считалось одним из лучших, а дом, который в 1979 году был оценен в 87000 долларов, сейчас можно было свободно и быстро продать за 165000, долларов; "е то, чтобы они хотели его продать, но знать такие вещи было полезно. Возвращаясь иногда из Фоке Ран Молл на своем «Вольво», (Стэнли водил «Мерседес» на дизельном топливе, он им гордился; Пэтти, дразня его, называла его машину «Седанли») она, при виде своего дома, живописно выглядевшего за невысокой живой изгородью, мысленно обращалась к себе: «А кто живет в этом доме? Конечно, я! Миссис Стэнли Урис!» Но дикая гордость, которую она испытывала при этом омрачала ее счастье. Давным-давно жила себе одинокая восемнадцатилетняя девушка по имени Патриция Блюм, которую не пустили на вечеринку в городе Плойнтон на севере штата Нью-Йорк. И не пустили, конечно же, потому что ее фамилия рифмовалась со «сливой» (блюм-плюм). Она и была маленькой, сухой еврейской сливой – произошло это в 1967 году, такая дискриминация была противозаконна и потом прекратилась. Но в душе ее оставила неизгладимый след. В памяти то и дело возникала машина с Майклом Розенблаттом, одолженная им на один вечер у отца. Она слышала, как шуршит гравий под ее легкими туфлями и его ботинками для официальных приемов, взятыми напрокат. Она всегда будет мысленно возвращаться к прогулкам с Майклом, одетым в светлый вечерний пиджак, – как он мерцал в мягкой весенней ночи! А она была одета в бледно-зеленое вечернее платье, в котором, как заявила ее мать, походила на русалку; сама мысль о.., еврейской русалке была смешной, ха-ха-ха-ха. Они гуляли вроде бы с высоко поднятыми головами, и она не плакала, но поняла: в движениях их не было свободы, они крались, крались, как воры, чтобы никем не быть замеченными; они чувствовали себя ростовщиками, угонщиками автомобилей, и тогда-то осознали сущность еврейства – что значит быть длинноносым, иметь смуглую кожу и не сметь даже рассердиться, когда хочется. Ей оставалось только стыдиться, только страдать. Потом кто-то засмеялся. Высокий, пронзительный, быстрый смех, как перебор клавиш на пианино. В машине она могла отплакаться, но кому было жалко ее, еврейскую русалку, чья фамилия рифмуется со сливой, которая плачет как сумасшедшая? Майкл Розенблатт положил свою теплую, мягкую, успокаивающую руку ей на плечо, но она увернулась ощущая грязь, стыд, ощущая свое еврейство...
Дом, со вкусом поставленный за живой изгородью, действовал умиротворяюще... Но не всегда... Стыд и боль все еще обитали где-то здесь... Хотя с соседями все было спокойно, никто не высмеивал теперь ни их самих, ни их одежду. Хотя метрдотель клуба, в котором они состояли, приветствовал их словами: «Добрый вечер, мистер и миссис Урис». Она приезжала сюда на «Вольво» 84-го года выпуска, оглядывала свой дом, выделяющийся на фоне ярко-зеленых газонов, и часто вспоминала – даже слишком часто, как полагала – тот пронзающий уши смех. И в глубине души все время думала, что та девчонка, смех которой засел в ее ушах, живет сейчас в какой-нибудь каморке с мужем-водопроводчиком, который бьет ее, оскорбляет, что она трижды беременела и каждый раз у нее был выкидыш, что муж обманывает ее с больными женщинами...
И она ненавидела себя за эти мысли, за эти мстительные мысли, и обещала себе исправиться – перестать пить эти умопомрачительные коктейли. Потом много месяцев подряд она не вспоминала об этом... "Может, этот кошмар уже позади, – размышляла она в такие периоды. – Я уже не та восемнадцатилетняя девчонка. Я женщина, мне тридцать шесть лет; девчонка, слышавшая когда-то в свой адрес нескончаемый поток оскорблений и насмешек, девчонка, избегающая руки Майкла Розенблатта, желавшего утешить ее, только потому, что это была рука ЕВРЕЯ, существовала полжизни тому назад. Глупой маленькой русалки больше нет.
Я могу забыть ее и быть самой собой..." Но потом где-нибудь – в супермаркете, к примеру, – она вновь слышала тот противный смех со спины или сбоку, ей кололо в спину, соски набухали и становились болезненными, в горле вставал горький ком, и, со всей силы сжимая ручку тележки, она думала про себя: «Это кто-то сказал кому-то, что я еврейка, что я – ничтожество, что я – длинноносая еврейская морда, но у меня есть хороший счет в банке – ведь все евреи экономны, что нашу чету вынуждены пускать в клуб, но все равно над нами смеются, и смеются, и смеются...» А порой слышала таинственный щелчок над своим ухом или покашливание и думала: русалка, русалка.
И снова – потоки ненависти и стыд, как мигрень, и снова она впадала в отчаяние – не только за себя, но и за путь, по которому идет человечество. Оборотни. Книга Денбро – та, которую она пыталась читать, но почти сразу же отложила – была как раз про оборотней. Оборотни, дерьмо. Откуда человек может знать про оборотней?
И все-таки большую часть времени она чувствовала себя вполне прилично, несравненно лучше, чем та, прежняя... Она любила своего мужа, любила свой дом, а часто была даже в состоянии любить себя и свою жизнь. Дела шли не так уж плохо. Но это пришло к ним не сразу. Когда она приняла обручальное кольцо Стэнли, ее родители обозлились и йочувствовали себя несчастными... Они со Стэнли познакомились на университетском вечере. Стэнли приехал в ее колледж из Нью-йоркского университета, где он был студентом на стипендии. Их познакомил общий приятель, и когда вечер подошел к концу, она заподозрила, что влюблена; это подтвердилось после недолгой разлуки. Когда весной Стэнли предложил ей колечко с маленьким бриллиантом, она не отказалась от него. В конце концов и ее родители, несмотря на разногласия между ними, также согласились. Они ничего не могли поделать, хотя Стэнли Урис вскоре должен был отправиться на биржу труда с молодыми бухгалтерами, в этих джунглях ему не обойтись было без семейного капитала, залогом же служила их собственная дочь. Но Пэтти исполнилось двадцать два, она была уже самостоятельной женщиной и вскоре должна была получить звание бакалавра гуманитарных наук.
– Мне придется содержать этого четырехглазого сукина сына всю жизнь, – услышала однажды дочь слова своего отца. Ее родители были на ужине, и отец слегка перебрал.
– Тс-с, она может услышать, – сказала Руфь Блюм.
