– Что? – Генри словно очнулся от глубокого сна.
– Если хочешь, я возьму его в рот. Мне не про... Генри резко выбросил вперед руку и ударил Патрика по лицу. Тот повалился на гравий. Беверли снова присела, в ее груди заколотилось сердце, сжав зубы, она сдержала стон. Генри повернулся в ее сторону, и ей, сжавшейся в комочек рядом с пассажирским сиденьем внутри старой ржавой развалюхи, показалось, что он увидел ее.
Господи, хоть бы ему в глаза светило солнце, -взмолилась она. – Господи, ну пожалуйста! Зачем только я подсматривала?
Последовала мучительная пауза. Блузка Бев прилипла к ее потному телу. Капельки пота блестели на ее загорелых руках. Ее мочевой пузырь болезненно сжался. Бев подумала, что вот-вот намочит штаны. Она ждала, что сейчас взбешенное лицо Генри появится в окне «форда». Как же он мог ее не заметить? Он вытащит ее из машины и поколотит ее. Он...
Пожалуйста, Господи, не надо, чтоб он меня увидел, ну пожалуйста, ладно?
Потом она услышала голос Генри, и к ее растущему ужасу его голос приближался.
– Я не голубой.
И откуда-то издалека голос Патрика:
– Но тебе это понравилось.
– Мне это не понравилось. А если ты кому-то скажешь, что мне понравилось, я тебя убью, гомосек ты чертов!
– Он у тебя стоял, – голос Патрика звучал так, как если бы он улыбался. Хотя она и боялась Бауэрса до смерти, эта улыбка ее не удивила: Патрик был чокнутым, может быть, еще более чокнутым, чем Генри, а настолько чокнутые обычно ничего не боятся. – Я сам видел.
Послышался хруст гравия – все ближе и ближе. Беверли широко раскрытыми глазами посмотрела вверх. Через лобовое стекло «форда» она видела затылок Генри... Сейчас он смотрел на Патрика, но стоило ему обернуться...
– Если ты кому-то скажешь, я расскажу, что ты гомик, а потом убью.
– Я тебя не боюсь, Генри, – Патрик захихикал. – Но я никому не скажу, если ты дашь мне доллар.
Генри беспокойно задвигался и немного повернулся, теперь она уже могла видеть его висок. Пожалуйста, Господи, пожалуйста, -обезумев, повторяла она, и ее мочевой пузырь сжимался все сильнее.
– Если ты расскажешь, – Генри говорил неторопливо и уверенно. – Я расскажу, что ты делал с кошками и собаками. Про твой холодильник. Знаешь, ведь тебя поймают и упрячут в ха-арошенькую психушку.
Патрик молчал. Генри забарабанил пальцами по капоту «форда», в котором пряталась Беверли.
– Ты меня слышишь?
– Слышу, – на этот раз голос Патрика казался раздосадованным и немного испуганным. Он завопил:
– Тебе это понравилось! Он стоял! Никогда не видел, чтобы еще у кого-то он так сильно стоял!
– Да, ты, наверное, их видел много, не сомневаюсь, ты, маленький гомик! Не забывай, что я тебе говорил насчет твоего холодильника. Твоего! Если попадешься мне на глаза, я оторву тебе башку!
Патрик молчал.
Генри начал удаляться. Беверли увидела, как он проходил мимо противоположного борта «форда». Стоило ему повернуть голову влево и... Но он не повернул ее. Минуту спустя она услышала, как он поднимается в том же направлении, в котором ушли Виктор с Белчем.
Теперь оставался один Патрик.
Беверли подождала, но ничего не услышала. Прошло уже пять минут. Желание помочиться стало невыносимым. Она еще могла бы вытерпеть две или три минуты, но не больше. Больше всего ее беспокоило то, что она не знала, где Патрик.
Выглянув через лобовое стекло, она увидела, что он все еще сидит на том же месте, рядом с забытой Генри зажигалкой. Патрик сложил свои учебники обратно в холщовую сумку, но его штаны вместе с трусами болтались на ногах. Он играл зажигалкой. Он поворачивал колесико, вспыхивало пламя, почти невидимое при дневном свете, он защелкивал крышку зажигалки и начинал все сначала. У Патрика был совершенно завороженный вид. С угла его рта по подбородку сбегала узенькая струйка крови и разбитая губа начинала набухать. Он, казалось, ничего не замечал, и на долю мгновения Беверли стало так противно, что ее чуть не стошнило. Патрик-то был чокнутый, дело понятное, но никогда в жизни ей еще не было так противно находиться рядом с другим человеком.
Она осторожно протиснулась под рулевым колесом «форда», вылезла из этой развалюхи и на корточках перебралась за нее. Вскочив, Бев побежала в том направлении, откуда перед этим пришла. Оказавшись в сосновой рощице за автомобилями, она обернулась. Сзади не было никого, только на корпусах машин поблескивало солнце. Бев почувствовала несказанное облегчение. Оставалось только одно неудобство – переполненный мочевой пузырь.
Натягивая шорты, Бев услышала шаги. Сквозь ветки были видны голубые джинсы и выцветшая клетчатая рубашка Патрика. Она снова присела, ожидая, что он пойдет к Канзас-стрит. Укрытие было надежным, желания – выполнены, а Патрик погружен в свои сумасшедшие мысли. Когда Патрик пройдет, она побежит назад в штаб.
Но Патрик не прошел мимо, а остановился прямо напротив нее и уставился на ржавый холодильник «Амана».
Просвет в кустах позволял Беверли наблюдать за Патриком, не рискуя быть замеченной. В ней снова стало просыпаться любопытство, и теперь она могла бы в случае чего убежать от Патрика, который, хотя и был не таким толстым, как Бен, все же бегал не очень быстро. Бев вытащила из кармана рогатку и несколько стальных дробинок. Один меткий выстрел по колену заставил бы его отказаться от преследования.
Теперь она вспомнила этот холодильник – единственный, с которого Мэнди Фазио не сорвал клещами замок и не снял дверь.
Патрик начал что-то бубнить и раскачиваться из стороны в сторону перед старым ржавым холодильником. Бев стало не по себе: Хокстеттер был похож на человека, пытающегося вызвать из склепа дух мертвеца, как в фильмах ужасов.
Что он затевает?
Если бы она знала, что произойдет после того, как Патрик закончит свой странный ритуал и откроет дверь холодильника, она бы не задумываясь бросилась бежать как можно дальше.
5
Никто, включая Майка, не подозревал, до какой степени свихнулся Хокстеттер. Сыну торговца краской был двенадцать лет. Его мать, очень религиозная католичка, умерла от рака молочной железы в 1962-м, через четыре года после того, как ее сыном поживились силы зла, обосновавшиеся в Дерри и под ним. Хотя его «Ай-кью», показатель умственного развития, был не намного ниже, чем у остальных, Патрик уже дважды оставался на второй год – в первом и третьем классе. Теперь он ходил в летнюю школу, чтобы не остаться еще и в пятом. Учителя находили его неспособным (некоторые из них написали об этом в его регистрационной карточке на шести строчках, которые обычно всегда оставались пустыми, и были озаглавлены «Замечания учителя») и довольно неприятным (об этом не написал никто: слишком уж неясными были их чувства по отношению к этом ученику; едва ли их можно было описать и на шестидесяти строчках, не говоря уж о шести). Родись Патрик десятью годами позже, куратор направил бы его к детскому психиатру, и тот, возможно, обнаружил бы зловещие глубины за этим бледным мучнистым лицом (правда, может быть, ему бы это и не удалось: на самом деле Патрик был гораздо умнее, чем можно было судить по результатам тестов «Ай-кью»).
Патрик всегда был социопатом, а к этому жаркому лету 1958-го наверняка превратился в полного психопата. Он уже не помнил, когда перестал верить в «реальность» остальных людей, да и вообще всех живых существ. Себя-то он считал действительно существующим, может быть, единственным во всем мире, но это не означало для него, что даже он «реален». Он не понимал, что такое боль – как по отношению к другим, так и по отношению к самому себе (именно поэтому он не испугался Генри). Хотя реальность казалась Патрику совершенно бессмысленным понятием, он хорошо сознавал важность «правил». Поэтому у учителей, хотя все они находили его очень странным, никогда не было проблем с Патриком в отношении дисциплины. Иногда он сдавал листок с контрольной, на котором не было написано вообще ничего или стоял большой знак вопроса. Миссис Дуглас обнаружила, что лучше не сажать его рядом с девочками – всех их он пытался хватать и лапать, но при всем этом Хокстеттер вел себя так тихо, что порой его можно было принять за каменное изваяние. На Патрика закрыть глаза было гораздо легче, чем на таких хулиганов, как Генри Бауэре и его компания, – они то крали деньги на молоко, то портили школьное имущество, то грубили прямо в лицо; или на бедняжку Элизабет Тейлор (это имя было словно злой насмешкой), у которой голова работала только время от времени и которая к тому же страдала эпилепсией и за ней нужен был глаз да глаз: она вполне могла на детской площадке задрать юбку, чтобы похвастаться новыми трусиками. Другими словами, начальная школа Дерри была обычной сборной солянкой, в ней можно было бы не обратить внимание даже на самого Пеннивайза.
Со временем Патрик нашел себе источник новых ощущений, – он стал испытывать возбуждение от убийства живых существ. Патрик стал убивать мух; сначала он только оглушал их мухобойкой, потом сделал открытие, что для этого прекрасно подходит и его школьная линейка. Ему открылись и прелести липкой бумаги для мух. Всего за два цента в магазинчике на Костелло-авеню можно было купить длинную липкую полоску. Иногда Патрик проводил по два часа в гараже, наблюдая за тем, как мухи садятся, прилипают и пытаются улететь, и его рот был при этом широко открыт, в глазах горело нездоровое возбуждение, по его круглому лицу и по всему телу катились крупные капли пота. Патрик убивал и жуков. Он старался поймать жука живым, брал иголку из маминой подушечки для шитья, насаживал на нее насекомое, садился рядом, скрестив ноги и наблюдал за его мучениями. При этом у него был вид мальчика, читающего увлекательную книгу. Однажды он увидел в канаве на Мейн-стрит задавленную машиной кошку и стоял рядом, наблюдая за тем, как она умирает до тех пор, пока его не остановила проходившая мимо пожилая женщина, обратившая внимание на то, что мальчик пинает умирающее животное ногами. "Иди домой! -закричала она. – Ты что, спятил?" Патрик пошел домой. Он не рассердился на старуху. Его поймали, когда он нарушал правила, вот и все.
За год до теперешних событий Патрик наткнулся на свалке на один из самых больших свалкоидов, окружавших свалку, – на ржавый белый холодильник «Амана» (Майк Хэнлон или любой из его друзей не удивились бы, узнав, что это произошло в тот же день, когда погиб Джордж Денбро).
Как и Бев, он не раз слышал предостережения взрослых о таких вещах, как смерть играющих детей внутри выброшенных приборов и мебели от недостатка воздуха. Патрик долго смотрел на холодильник, играя с самим собой в «карманный бильярд». На этот раз возбуждение было сильнее, чем когда-либо. Дело в том, что теперь в сумеречном сознании Патрика внезапно блеснула идея.
