– Ничего удивительного, – сказал мне нынешний шеф полиции, когда я показал ему статистику, – тогда была депрессия. Большинству из них надоело есть картофельный суп или голодными ходить по дому, и они ушли в поисках лучшего.
В 1958 году сто двадцать семь детей в возрасте от трех до девятнадцати лет, как сообщалось, пропали в Дерри.
– Была ли депрессия в 1958 году? -спросил я шефа Рэдмахера.
– Нет, – сказал он. – Но люди много передвигаются, Хэнлон. Особенно у ребят чешутся ноги. Получают взбучку из-за позднего возвращения со свидания – и бум! Нет их – ушли.
Я показал шефу Рэдмахеру фотокарточку Чэда Лоу, которая появилась в «Ньюз Дерри» в апреле 1958 года.
– Вы думаете, этот мальчик убежал после драки с родными по поводу позднего возвращения со свидания, шеф Рэдмахер? Ему было три с половиной, когда он пропал.
Рэдмахер как-то кисло посмотрел на меня и сказал, что было очень приятно поговорить со мной, но если вопросов больше нет, он занят. Я ушел.
Населенный призраками, навязчиво является.
Место, посещаемое духами или призраками, например, трубы под раковиной; появляться или возвращаться – каждые двадцать пять, – двадцать шесть или двадцать семь лет; место кормления животных, как в случаях с Джорджем Денбро, Адрианом Меллоном, Бетти Рипсом, девочкой Альбрехта, мальчиком Джонсона.
Место кормления животных.
Если еще что-нибудь произойдет – что-нибудь вообще – я буду звонить. Я должен буду. Сейчас у меня только предположения, мой разбитый отдых, мои воспоминания – мои проклятые воспоминания. О, и еще одно – у меня есть записная книжка, не так ли? Стэна, в которую я вою. И вот я сижу здесь, рука моя так дрожит, что я едва могу писать; вот я в темных стеллажах, наблюдая за тенями, отброшенными тусклыми желтыми шарами...
Здесь сижу я рядом с телефоном.
Я кладу на него руку.., подвигаю его к себе.., касаюсь прорезей в диске, я могу соединиться со всеми ими, моими старыми друзьями.
Мы глубоко зашли вместе.
Мы вместе зашли во тьму. Выбрались бы мы из тьмы, если бы пошли туда во второй раз?
Не думаю.
Господи, сделай так, чтобы я не должен был звонить им.
Пожалуйста, Господи. Моя поверхность – это я сам. Свидетельствую – под нею хоронят юность. Корни? Все имеют корни. Уильям Карлос Уильяме, «Патерсон» Иногда я думаю, что я буду делать, голубизна лета – неизлечима. Эдди Кокран
Глава 4. БЕН ХЭНСКОМ ПАДАЕТ
1
Около 11.45 одна из стюардесс, обслуживающих первый класс рейса 41 Омаха – Чикаго объединенной авиакомпании, испытываем адский шок. Несколько мгновений она думает, что человек в кресле 1-А мертв.
Когда он еще садился в Омахе, она подумала: «О, черт, здесь не обойдется без неприятностей. Он в стельку пьян». Зловоние виски, разливавшееся вокруг его головы, сразу напомнило ей облако пыли, которым окружен грязный маленький мальчик по имени Пиг Пен в сборнике картинок «Пинат». Она приготовила первый десерт – радость для пьяниц – и была уверена, что он закажет выпивку, и не один раз. И тогда уж она решит станет ли обслуживать его. К тому же в тот вечер по всему маршруту были грозовые штормы, и она не сомневалась, что в какой-то момент этот парень в джинсах будет сильно блевать.
Но когда пришло время десерта, этот высокий человек не заказал ничего, кроме одной порции виски с содовой, – лучшего и нельзя было предполагать. Лампочка его не загорелась, и стюардесса скоро забыла о нем, ведь в рейсе дел по горло. В сущности, о такого рода рейсе хочется забыть сразу же после его окончания: будь у вас время, не миновать бы вопросов о возможностях вашего собственного выживания.
41-й лавирует междууродливыми карманищами грома и молнии, как хороший лыжник, спускающийся вниз. Воздух очень тяжелый. Пассажиры издают возгласы и через силу шутят по поводу молнии, которая вспыхивает в плотных облаках вокруг самолета. «Мама, это Бог фотографирует ангелов?» – спрашивает маленький мальчик, и его зеленая от страха мама невольно смеется. Первый десерт оказывается единственным той ночью для 41-го. Стюардессы все время стоят в проходах, отвечая на вызовы.
Сигнал пристегнуть ремни появляется через двадцать минут и остается. «Ральф сегодня очень занят», – говорит ей старшая стюардесса, когда они встречаются в проходе, – старшая стюардесса идет назад с лекарствами против воздушной болезни. Это полушутка. Ральф всегда занят на полетах, связанных с тряской. Самолет трясет, у кого-то вырывается крик, стюардесса слегка наклоняется, вытягивает руки, чтобы удержать равновесие, и внимательно смотрит в немигающие, невидящие глаза пассажира в кресле 1-А.
Боже мой, он мертв, – думает, она. – Виски.., затем воздушные ямы.., его сердце.., напуган до смерти.
Глаза долговязого мужчины смотрят на нее, но не видят ее! Они не моргают.
Они совершенно неподвижны и пусты. Вне всякого сомнения это глаза мертвого человека.
Стюардесса отводит глаза от этого леденящего душу взгляда, ее собственное сердце рвется из груди, она не знает, что делать, как поступить, и благодарит Бога, что у него хотя бы нет попутчика не будет крика и паники. Она решает сначала предупредить старшую стюардессу, а потом мужчин из экипажа. Может быть, они смогут накрыть его одеялом и закрыть ему глаза. Пилот не выключит свет ни в коем случае, даже если воздух разрядится, поэтому никто не сможет пройти к туалету, а когда пассажиры будут высаживаться из самолета, они подумают, что он просто спит.
Эти мысли мгновенно проносятся в ее голове, и она снова встречается глазами с этим ужасным взглядом. Мертвые, ничего не говорящие глаза смотрят на нее.., и вдруг труп подносит ко рту стакан и немного отпивает из него.
Именно в этот момент самолет трясет, качает, и удивленный крик стюардессы теряется в других криках, криках страха. Глаза мужчины едва заметно моргают, достаточно, чтобы она поняла, что он жив и видит ее. «Странно, – думает она, – когда он садился в самолет, мне казалось, что ему около пятидесяти, а сейчас он выглядит моложе, хотя волосы его уже тронула седина».
Она подходит к нему, хотя слышит сзади нетерпеливые просьбы (Ральф действительно очень занят сегодня: после посадки в О'Харе тридцать минут назад уже семьдесят человек попросили аптечки).
– Все в порядке, сэр? – спрашивает она, улыбнувшись. Улыбка выглядит фальшивой, неестественной.
– Все прекрасно и в полном порядке, – говорит долговязый мужчина. Она смотрит на табличку его кресла в отсеке первого класса, его зовут Хэнском. – Прекрасно и в полном порядке. Только сегодня немного трясет, не правда ли? У вас, наверно, работы по горло. Не беспокойтесь обо мне. Я... – Он награждает ее принужденной улыбкой, улыбкой, которая наводит ее на мысль о пугалах, стоящих на мертвых ноябрьских полях. – Со мной все в порядке.
