– Что он делает? – спросил Эдди.
– Вызывает в тебе гниение, – просто ответил Ричи.
Эдди в ужасе уставился на него.
– Это ужасно, я знаю, но это так, – сказал Ричи. – Первым проваливается твой нос. У некоторых парней, у которых сифилис, носы отваливаются. Затем их члены.
– Пппожалуйста, – сказал Билл. – Я только что ппоел.
– Привет, парень, это наука, – сказал Ричи.
– А какая разница между проказой и сифилисом? – спросил Эдди.
– Проказу не получают от ебли, – быстро сказал Ричи, а потом взорвался хохотом, который озадачил и Билла, и Эдди.
7
С тех пор Эдди так и подмывало пройти мимо дома 29 по Нейболт-стрит. При мысли об этом его охватывало какое-то странное волнение. Глядя на поросший сорняками двор, на разбитое крыльцо и заколоченные досками окна, он чувствовал, как нечистые чары захватывают его. А шесть недель назад он поставил свой велосипед на усыпанный гравием край дороги (тротуар закончился четырьмя домами раньше) и прошел вдоль лужайки к крыльцу этого дома.
Его сердце тяжело билось в груди и во рту снова была сухость, слушая рассказ Билла об ужасном портрете, он знал, что входя в комнату Джорджа Билл чувствовал примерно то же, что сам он, приближаясь к тому дому. Он словно бы не владел собой, что-то толкало его к этому дому.
Казалось, даже не его ноги двигаются, а сам дом, размышляющий, спокойный, приближается к тому месту, где он стоит.
Едва доходили до него звуки дизельного двигателя на сортировочной станции и металлическое лязганье сцеплений. Там маневрировали вагонами, составляли эшелон.
Его рука схватила аспиратор, но, странно, приступ астмы не прекратился, как прекратился в тот день, когда он убежал от бродяги со сгнившим носом. Было одно желание: стоять спокойно и смотреть, как дом будто по невидимой колее неуклонно скользит к нему.
Эдди посмотрел под крыльцо. Там никого не было. Это было неудивительно. Была весна, а бездомные в Дерри обычно появлялись с конца сентября до начала ноября. В течение этих шести недель можно было найти поденную работу на одной из отдаленных ферм, даже если бродяга выглядел не слишком прилично. Можно было наняться собирать картофель и яблоки, ставить снеговой заслон, латать крыши амбаров и сараев до прихода, высвистывающего зиму, декабря.
Никаких бродяг под крыльцом не было, но следов их пребывания было множество. Пустые пивные банки, пустые ликерные бутылки.
Заскорузлое от грязи одеяло лежало на кирпичном основании, как мертвая собака. Валялись вороха мятой бумаги, старый башмак, стоял запах отбросов... Там внизу толстым слоем лежали прошлогодние листья.
Не в состоянии противиться этому, Эдди пополз под крыльцо. Сердце билось у него в голове, направляя белые пятна света сквозь поле его зрения.
Внизу запах был еще хуже – запах выпивки, и пота, и резкое амбре разлагающихся листьев. Старые листья и старые газеты даже не шуршали под его ногами и коленями. Они тяжко вздыхали.
«Я бродяга, – думал бессвязно Эдди. – Я бродяга, и я езжу по железке. Вот чем я занимаюсь. У меня нет денег, нет дома, но у меня есть бутылка, и доллар, и место для ночлега. Я буду собирать яблоки на этой неделе, а через неделю картошку, и когда мороз замкнет землю, как банковские своды деньги, да, я прыгну в ящик поезда, который пахнет сахарной свеклой, и сяду в уголке и укроюсь сеном, если оно есть, и выпью немного, и пожую немного, и рано или поздно я доберусь до Портленда или Бинтауна, и если меня не сцапает железнодорожный сыщик, я прыгну в один из ящиков „Бама Стар“ и отправлюсь на юг, и когда я доберусь туда, я буду собирать лимоны, или лайму, или апельсины. И скитаясь, я буду строить дороги, по которым будут ездить туристы. Черт, ведь я этим занимался раньше, а? Я просто одинокий старый бомж, у меня нет денег, у меня нет дома, но у меня есть одна вещь: у меня есть моя болезнь, которая пожирает меня. Моя кожа трещит, мои зубы вываливаются, и знаешь что? Я ощущаю свою порчу, как яблоко, которое размякает, я могу чувствовать, как это происходит, как поедает меня изнутри, поедает, поедает, поедает меня».
Эдди с гримасой отвращения отодвинул в сторону затвердевшее одеял – осторожно дотронулся до него большим и указательным пальцами, испытывая при этом смешанные чувства. Одно из низких окон подвала было прямо за крыльцом, оконное стекло частично разбито, оставшееся стекло грязное, светонепроницаемое. Он наклонился вперед, почти что загипнотизированный. Он наклонился ближе к окну, ближе к темноте подвала, вдыхая запах старости и упадка, разложения, ближе и ближе к черному, и вероятно прокаженный схватил бы его, если бы его астма в этот самый момент не наделала шума. Он с силой сжал свои легкие, его дыхание тотчас же выдало знакомый ненавистный свистящий звук.
Он подался назад, и вот тогда появилось лицо. Его появление было настолько внезапным, пугающим (и в то же самое время настолько ожидаемым), что Эдди не мог бы вскрикнуть, даже если бы у него не было приступа астмы. Глаза были выпученные. Рот открывался со скрипом. Это был не бродяга с провалившимся носом, но сходство было. Ужасное сходство. И все-таки.., эта вещь не могла быть человеком. Невозможно быть настолько съеденным и остаться в живых.
Кожа на лбу была рассечена. Белая кость, покрытая мембраной желтого слизистого вещества, смотрела через линзу затуманенного прожектора. Нос – мост из хряща над двумя красными вспыхивающими каналами. Один глаз – ликующая голубизна. Другая глазница наполнена массой губчатой черно-коричневой ткани. Нижняя губа прокаженного отвисла, как печень. Верхней губы у него вообще не было; зубы выступали в злобной ухмылке.
Оно выпростало руку сквозь разбитое оконное стекло. Оно выпростало другую руку через грязные остатки стекла, разбив его на осколки. Его ищущие, хватающие руки были в болячках. Жучки ползали и сновали туда-сюда.
Всхлипывая, тяжело дыша, Эдди попятился назад. Он едва мог перевести дыхание. Его сердце было вышедшим из-под контроля двигателем в груди. Оказалось, что на прокаженном изношенные остатки какого-то странного серебристого костюма. Что-то кучками роилось в его волосах.
– Как насчет того, чтобы трахнуться, Эдди? – проквакало привидение, ухмыляясь остатками рта. Оно пропело:
– Бобби делает это за четверть цента, он сделает это в любое время, пятнадцать центов за сверхурочную работу. – Он подмигнул:
– Это я, Эдди, – Боб Грей. И теперь, когда мы должным образом познакомились... – одна из его рук потянулась к правому плечу Эдди. Эдди пронзительно закричал.
– Все в порядке, – сказал прокаженный, и Эдди, как в страшном сне, увидел, что он выползает из окна. Костлявый щит за его шелудивым лбом обнажал тонкую деревянную полоску между оконными стеклами. Его руки скребут покрытую листьями землю.
Серебристые плечи его костюма.., костюма.., каким бы он ни был... начали пробиваться, протискиваться через пролом. Один видящий голубой глаз не покидал лица Эдди.
– Вот я иду, Эдди, все в порядке, – прокрякал он. – Тебе понравится здесь у нас. Некоторые из твоих друзей – здесь.
Его рука снова потянулась, и в каком-то уголке своего охваченного паникой, кричащего разума Эдди вдруг холодно понял, что если «это» дотронется до его обнаженной кожи, он тоже начнет гнить. Эта мысль вывела его из паралича. Он резко отступил назад, затем повернулся и рванул к дальнему концу крыльца. Солнечный свет, проникающий узкими пыльными лучами сквозь трещины между досками крыльца, иногда накладывал полоски на его лицо. Его голова протолкнулась сквозь пыльную паутину, которая осела на его волосах. Он посмотрел назад через плечо и увидел, что прокаженный уже наполовину снаружи.
– Бесполезно бежать, Эдди, – звало это существо.
Эдди достиг дальнего конца крыльца. Там была решетчатая конструкция. Через нее светило солнце, кладя алмазы света на его щеки и лоб. Он наклонил голову и вломился в нее без всякого колебания, вырывая с криком рубашку с ржавых дешевых гвоздей. Дальше были кусты роз, и Эдди прорывался сквозь них, спотыкаясь, не чувствуя шипов, которые покрыли мелкими порезами его руки, щеки, шею.
Он повернулся и отступил на согнутых ногах, вытаскивая аспиратор из кармана, включая его. Наверно, все это было иена самом деле? Он подумал о бомже и его голова.., ну, просто (устроила шоу) показала ему фильм, фильм ужасов, наподобие картин на субботних утренниках, с франкенштейном и Вольфманом, которые шли у них иногда в «Бижу» или «Джеме», или «Аладдине». Конечно, это так. Он сам себя испугал! Какой болван!
Он даже готов уже был посмеяться над неподозреваемой живостью своего воображения, но гниющие конечности выпростались из-под крыльца, цепляясь за кусты роз с безумной свирепостью, хватая их, срывая их, запечатлевая на них бусинки крови.
Эдди пронзительно закричал.
Выползал прокаженный. На нем был клоунский костюм, он видел клоунский костюм с большими оранжевыми пуговицами впереди. Он широко улыбался Эдди. Подобие рта раскрылось, высунулся язык. Эдди снова закричал, но стук дизельного двигателя на сортировочной заглушил задыхающийся крик мальчика. Язык прокаженного не просто вывалился изо рта; в нем было по меньшей мере три фута и он раскатывался по всей длине. Стреловидный кончик его стягивал грязь. Пена, желтая и липкая, разливалась по нему. Он кишел жучками.
Кусты розы, обнаруживавшие первые признаки, весны, когда Эдди пробирался через них, сейчас стали мертвыми и похожими на черное кружево.
– Сношение, – прошептал прокаженный и нетвердо встал на ноги.
