— Был ли это тот же самый глаз, или нет, на этом я не стану настаивать, чтобы не приобрести дурной привычки преувеличивать. Но достаточно сказать, что человек отсутствовал несколько дней, а когда снова вернулся на борт, то у него было ровно столько же глаз, как и у всех остальных, Мы подходили к нему вплотную, считали и пересчитывали, — факт оставался фактом. Дело, видите ли, в том, что учёные могут теперь, сделать почти всё, что им захочется. Я помню ещё другого человека. Ему вставили однажды стеклянный глаз, и он уверял, что он совершенно так же хорошо видел этим глазом, как другим. Так что, в конце концов, ему было всё равно, один или два у него стеклянных глаза. И совершенно так же обстоит дело и с ушами, — продолжает Август. — Сколько раз случалось мне видеть в чужих краях, как они по воскресеньям, стоя и разговаривая, вдруг вынимали револьвер из кармана и отстреливали друг другу уши! Нельзя сказать, чтобы я оправдывал такие действия, но это им не причиняло никакого вреда: человек от этого слышал ничуть не хуже. Я, например, никогда не боялся потерять ухо или глаз, или ещё что-нибудь, потому что теперь нет предела тому, что у человека могут зачинить. Этому вы можете поверить.
И фру очень хочется этому верить. Август внушает ей доверие, она говорит с ним языком её детства и юности, на родном языке, ей нечего опасаться его, и уже одно это — благословение и радость.
Август: — Вот дрянь-то дело с малышом вашим, который шлёпнулся вниз!
— Да, но муж мой спокоен за него. Он говорит только, что ему будет ужасно больно, если придётся ломать кость. Но он не останется хромым, и нога будет сгибаться, — так и Осе сказала.
— Да, перелом ноги в наши дни сущий пустяк.
— Ну, прощай, Август, не стану тебя дольше задерживать. Но я непременно должна была рассказать тебе, как всё это произошло. С тобой так хорошо говорить.
— Я бы мог проводить вас в докторскую усадьбу, только уж очень неважное на мне платье.
— Тебе нечего беспокоиться об этом, Август. Я отличию дойду и одна. Дни теперь светлые...
Но когда Август вернулся к работе, исчез Александер. Да, он воспользовался случаем и скрылся через отверстие в задней стене.
— Да куда же он делся, леший этакий? — воскликнул Август. — Куда он удрал?
— Он пошёл к морю, смотреть невод.
Август мог призывать лешего, сколько ему было угодно. Александер ушёл.
У Александера были свои заботы. Ему нужно вынуть лососей из невода, очистить его от водорослей и медуз и опять расставить. Ему нужно приготовить лососей, посолить, выпотрошить и закоптить их, и кроме того, вымыть и вычистить ящики из-под рыбы к следующей отправке. И наконец, он вероятно, считает заслуженным повидаться сегодня со Старой Матерью. Она ведь только что была на пристани, возлюблённая его, и была моложе и желаннее всех; она улучила минутку, взглянула на него и покраснела. Никто не краснел так очаровательно, как она, — эта тёплая плоть.
Он вернулся в усадьбу с лососями и встретил её. Всё шло хорошо, они всё приготовили и зажгли огонь на очаге. Дверь не заперта, ей страшно, но она позволила увлечь себя в закуту. Там темно и тихо.
— Отто!..
Но что-то неладно. Весь дом ходил сегодня на пристань, даже фру Юлия. Этот день не похож на обыкновенные дни: консула потревожили в его конторе, его консульстве, теперь скоро обед, и он вместе с другими возвращается в усадьбу. И это тоже не как всегда.
На этот раз любовники едва-едва успели заметить, как открылась дверь и в кухне скрипнула половица.
— Сваливай все на меня! — успел шепнуть Александер.
И она сейчас же начала браниться. Жена Теодора Из-лавки вспомнила язык своей молодости и пустила его в ход. Лицо её не могло вполне скрыть, что с ней только что случилось что-то желанное, но она бранится упорно, выходит на свет и бросает ему прямо в лицо:
— Я не желаю, чтобы ты всюду совал свой нос! Ах ты, урод этакий, бурьян негодный! Приходишь сюда, чтобы учить меня!
— Чёрт знает как вы ругаетесь! — отвечает ей Александер. Он тоже рассержен, он так взбешён и оскорблён, что мимо неё и мимо консула кидается прямо к двери.
— В чём дело, мать? — спрашивает Гордон Тидеман.
— В чём дело? Он хочет выучить меня смачивать хворост, — пусть только сунется! На что это похоже? Такой урод!
— Юлия просит тебя зайти на минутку к ней, — говорит сын и уходит.
А на следующее утро Александер опять приходит на работу в гараж. Он задумчив и молчалив. В одиннадцать часов он надевает куртку и говорит:
— Я сейчас приду.
Август с досадой строит ему вслед гримасу:
— Я буду рад, когда ты, наконец, перебесишься!
Александер направляется в контору шефа. Уж и нахал же этот цыган! Он задумал что-то, и нет границ его дерзости. Разве шеф может заподозрить, что вчерашнее столкновение между ним и Старой Матерью было условлено заранее? Ничего он не знает, и ничего не хочет знать: он слишком высоко поднялся, чтобы выслеживать и подозревать. Но Александер не желает примириться с тем, что Старая Мать его ругала, Отто Александер этого не допустит, ни в коем случае, — и не просите! Он стучит и входит. На-все-руки настолько воспитан, что имеет обыкновение оставлять свою шапку на полу у дверей, Александер этого не делает. Какое там! — он до того взбешён, что держит шапку в руке и начинает болтать и трепать языком, прежде чем шеф кивком головы разрешит ему это.
— Дело в том, — говорит он, — что я не желаю, чтобы меня ругали на ваших же глазах.
— То есть как это? — спрашивает шеф, поднимает брови и пробует понять: что такое?
— А вчера-то! Вы ведь слыхали.
— Ах, это! — говорит шеф. — Но, дорогой мой, какое это имеет значение?
— В таком случае я лучше уйду, — продолжает Александер по программе, которую он продумал ещё в гараже.
— Всё это ерунда, — говорит шеф.
— Всё может быть, — отвечает оскорблённый Александер и хочет уйти. — Так не будем больше говорить об этом!
И кроме того, он чуть было не надел на себя шапку ещё в конторе. Никогда такой человек, как На-все-руки не позволил бы себе этого. Но шеф прямо ангел доброты и снисходительности: он не звонит в лавку за помощью и не велит выбросить цыгана за дверь. Наоборот, шеф старается образумить упрямца и говорит:
— Но это вчерашнее, — разве стоит на это обращать внимание?
— Да, — выпаливает Александер.
— Но не можешь же ты уйти только по этой причине?
