Август подробно описал состояние рабочих на стройке: они сошли с ума, они с трудом переносят, когда молодые, красивые дамы прогуливаются у них на глазах, они забыли о боге.
Консул с неуверенностью поглядел на своего старого доброго На-все-руки: что это он сказал о боге?
Август продолжал:
— Эта чудесная летняя погода, горный воздух и еда, к тому же табак, — от всего этого, извините меня, они страсть как возбуждены, и природа требует своего. Пусть это будет хотя бы Осе, насколько я слышал.
— Фу, стыд какой! — сказал консул.
— Да. И я хочу предупредить вас относительно одной из ваших дам: лучше бы она не приходила больше на дорогу.
— То есть Марна? Она больше не сделает этого.
— Это ведь опасно для неё самой. И кроме того, ребята ничего не хотят делать, пока она там; они бросают работу и глядят на неё, она их тревожит, и, извините меня, они все влюблены в неё, а она разговаривает с Адольфом.
— Ну, хорошо, хорошо, — сказал смущённый консул. — Марна не пойдёт туда больше, отныне это кончено! Итак, На-все-руки, когда же будет готова дорога?
Август не сразу ответил:
— Если все будет спокойно, то дорога должна быть готова недели через три. Если будет спокойно! Впрочем, всё в руках божьих.
— Я вовсе не хочу вас торопить, — сказал консул, — но я жду друга из Англии к началу охотничьего сезона. Тогда дорога будет мне нужна. Но времени, как я вижу, вполне хватит. Видал ли ты дичь в горах этим летом?
— Порядочно. Я даже могу сказать — в большом количестве. Куропатки шныряют целыми выводками, довольно много зайцев.
— А ты сам охотник, На-все-руки?
— Да, в прежние годы охотился. Ещё бы! Я настрелял и наловил однажды зимою целую массу выдр с самым лучшим мехом, а потом отвёз мех на рынок в Стокмаркнес.
— Какой мех?
— Выдра и лисица, немного рыси, немного тюленей. Да, это было в те времена. И потом в горах, и на Яве, и вокруг...
Консул прервал его:
— Англичанин, которого я жду сюда к осени, — очень важный господин, он дворянин и владелец большого имения. Мы вместе учились, я гостил у него, и теперь мне хотелось бы отблагодарить его хорошенько. Если ты можешь придумать что-нибудь особенно интересное для него, то придумай, На-все-руки.
— Все зависит от бога, — сказал Август.
Консул опять удивился и сказал «да».
— Я хочу сказать: будем ли мы живы до тех пор.
— Да, — опять сказал консул.
Но старый На-все-руки был сам на себя непохож, и верно, с ним недавно что-то стряслось. Консул спросил о его здоровья. Здоровье в порядке. Не было ли у него какой неприятности? Нет, наоборот, он должен получить значительную сумму денег, но только эта сумма всё ещё не даётся ему в руки; зато бог помогает ему переносить утрату, и сердце его переполнено радостью...
Вернувшись домой, консул тотчас отправился к жене и сказал:
— Прежде всего, На-все-руки стал благочестив. Иначе это нельзя назвать.
Фру Юлия: — На-все-руки? Вот как! Впрочем, я видала, как он крестится.
— Да, но теперь ещё больше. И я попрошу тебя, когда ты его увидишь, не упоминать нечистого и не говорить с ним в легкомысленном тоне.
— Ха-ха-ха! — Фру Юлия рассмеялась.
Затем он сообщил о положении на постройке. Так как всё это было невероятно комично, то они шутили и смеялись.
Гордон Тидеман, который был немного нерешителен и уклончив, а может быть, и слишком важен для такого дела, уговорил свою жену объясниться с Марной:
— Поговори с Марной, ты это сделаешь гораздо лучше меня. Скажи ей, что все дорожные рабочие с ума сходят по ней, что они не могут без неё жить — ха-ха! — и что в особенности один, которого зовут Адольфом, имеет на неё самые серьёзные виды. А другие за это хотят убить Адольфа. Ха-ха-ха!
Фру Юлия смеялась тоже, но она как будто бы знала взгляд Марны на это дело.
— Может быть, она сама влюблена в этого Адольфа, — сказала она.
— Тогда она с ума сошла, — сказал Гордон Тидеман, — и мы отошлём её обратно в Хельгеланд, откуда она приехала. Пускай ноги её не будет больше на дороге, она не должна задерживать работу, — передай ей это. Где это слыхано! И ты будь с ней решительной, Юлия, как если бы это был я сам.
— Хорошо, — сказала фру Юлия.
Гордон Тидеман, избежав объяснения с сестрой, почувствовал, вероятно, облегчение, он опять стал шутить:
— Кстати, Юлия, и ты не вздумай показываться на дороге. Я запрещаю тебе это, а если пойдёшь, я застрелю тебя.
— Ха-ха-ха!
— Потому что я не знаю никого, кто бы больше тебя возбуждал нас, жалких мужчин, и заставлял бы нас терять последние остатки разума.
