Если бы я не слышала его сегодня, как однобок и неясен казался бы он с этим письмом!

Так что же еще ему нужно сейчас, когда стар, когда уступил главные дела свои другим людям?

Вот оно, это письмо. Длинное… Без исправлений. Я хочу его запомнить таким для себя.

«Много уважаемый редактор.

Просим поместить нашу заметку.

Два щастя в один год.

В крестьянстве сибири бываить так. Потрудились хорошо вырастили хороший урожай убрали вовремя, заготовили корма для скота, ето большое счастья. Будит на трудодни хлеб и деньги. И государству хорошо когда мы выполним все обязательство перед государством по всем видам заготовок.

Но у нас в колхози по Ленинскому пути имеица привычка торговать картофелем возить далеко в другую республику в город Ашхабат. В 1961 году было отправлено двадцать три вагона. Из етай тарговли колхоз получил убытку расхитили денег в сумме сто шестьдесят тысяч в старых деньгах. Ревизионная комиссия установила. Несмотря на ето председатель артели Измаденов Петр Сергеевич в 1962 году в апреле месяце посылаить в Ашхабат один вагон картошки с членом колхоза Чекиным который недно кратно ездил в Ашхабат, и в колхознай вагон председатель дал разрешение нагрузить его личную картошку в количестве семнадцать центнеров. Но ета картофель была ем закуплена у колхозников по дешевой цене по пять копеек килограмм. А Вошхабати продавал по сорок копеек килограмм. За ету поездку он получил чистыми деньгами шестьсот восемьдесят рублей в новых деньгах. Ето потому, что за вагон проезд картошки оплатил колхоз и кроме того ему оплатили суточной как командировшный по три рубля в сутки и начисляли трудодни два трудодня в день.

На вопрос к председателю зачем даете нажится часному лицу, ето же обман колхозников, колхозники оплатили все расходы за проезд, председатель ответил.

Раз колхозного картофеля нехватило догрузить вагон, так пусть он поторгует своей. Еще лучше в сентябре месяце в 1962 году снова посылаить два вагона картофеля в Ашхабат из нового урожая. Тоже Чекина и дает ему продать из етих вагонов две тонны для своих сопственных нужд. Со слов его он продавал картофель по тридцать копеек килограмм.

Спрашивается сколько он мог нажить дармовых денег за две тонны. Да кроме того на ети деньги в Ашхабате покупает товар. Както хром и продает колхозникам по выгодным ему ценам. Все ето делаица на глазах колхозников. И знаить председатель колхоза как хорошо грамотной что законом в совецком Союзи строга пресекают всякие дармовые наживы. Ети люди как тунояцы хотять прожить за счет чужова труда. Чекин за две поездки нажил тысяча двести восемьдесят рублей.

Вот какие счастья бывают два раза в году. Ето только один пример. Таких примеров много и они обижают всех чесных колхозников. Повидему здесь нужно увязаца газете. Заставить все нажитые дармовые деньги внести в кассу колхоза. А им хватить начисленных трудодней на общих основаниях. А председателю подсказать, так как он новый человек в нашем деле.Настоящую заметку подтверждаетчлен ревизионной комиссииколхозник  К о р о л е в».

— Юрка, Юрка… Послушай!..

Юрка со сна тупо сидит на кровати. Подтягивает к подбородку коленки, протирает о них глаза.

— На этой картошке давно копья ломают. Бездоказательно все… Она же бьется при разгрузке, сыреет. Бывает, ее и по двадцать пять копеек пускают. И вообще… Отключайся, старуха. Давай спать.

Утром я отнесла тете Шуре миску.

— Что ты так рано-то?

— Вам, наверно, она нужна.

— Что ли, она у меня одна? Ну, поставила калину-то?

— А я не знаю, как ее готовить.

— Я научу… Как печь протопишь, ставь на под сразу. В горшке. В русской печке она хорошо напаривается. Сок у нее как вино густое… А то можно туда немного муки подмешивать — но если это нравится только. Постой-ка, — остановила меня тетя Шура, взяла миску, вышла в сенцы.

— Вот… Добавишь туда, пока она не остыла.

В полированной миске крупчатыми грудками лежал мед. В теплоте он отекал обожженной керамикой.

— Бери, бери… Это самая лекарственная еда. Самая чистая. А калина вкусней холодная.

Уже у двери я спросила:

— Теть Шур. Чекин-то где работает?

— А нигде. На пенсии. Сядет у ворот на бревне и сидит. У нас как-то свеклу дождями заливало. Уже заморозки начинались. Председатель машины на улицу дал, бегает по домам, всех собирает, просит: помогите, одно поле пропадает. Я смотрела, смотрела, завязала хлеб в узелок и полезла. А он у своего дома стоял. Кто-то сказал: «Бабка-то Королева куда?» А он: «Да она ведь все на фарсы». Любит подковырнуть.

IV

— Тебе свет не мешает? Я двери нарочно открыла. Здесь теплей. Морозы-то — треск стоит…

В избе уже настыло с вечера. Вдыхаешь воздух, он глубоко растекается, знобит глаза и лоб.

Мама накинула на меня тулуп, подоткнула под пятки. Стеганое одеяло затяжелело, придавило теплом к кровати.

— Как завтра поедешь-то? У тебя и пимов нет.

Постояла в темноте, ушла.

Крутится колесо прялки, мама мягкими движениями выдергивает из кудели пряди, а глазок барабана собирает их, скручивает, тянет из-под пальцев. Как по выплеснутому на пол керосиновому пятну, бегает язычок пламени, загасая и нарастая, обегают куделю черные стропики, собираются в пучок, и шерсть истекает с гребня тоненькой ниткой. Качается локоть, а ладонь то придавливает нитку в воздухе, то приспускает, и эти движения не мешают ее сосредоточенности.

Ветреный рокот прялки издавна знаком мне. Только я его забыл. Мне приятно возвратиться к нему и видеть под печкой черенки рогачей разных калибров, обожженный каток на загнетке, старый мешочек на доске шкафа и в нем клубочки ниток с иголками, порошки сухой краски. «Это бордовая, это жаркая, — бережно и благоговейно называет ее мама. — Смотри не просыпь. Это старинная. Видишь? Сейчас такой нету. Сейчас почему-то много такого нету, что тогда было. Как шерсть покрашу, так навек. Шерсть износится, а краска все яркая, глаза радует. И почему так стало?»

Я любил этот мешок. Жесткий, как обветренное дерево старых срубов. Опустишь в него руку, пошевелишь, и пальцы заблестят радужной начищенной пыльцой.

— Андрюш… Ты спишь? Я тебе варежки свяжу, только скатать не успею. Один раз так наденешь. Морозы стоять еще будут. Видишь, месяц-то как очистился.

Мама всматривается в темноту моей комнаты, говорит, не теряя заученности движений, только изредка поднимет правую руку, растянет тугой шабол шерсти.

Лоснятся листья фикуса у окна. Ничто меня не тревожит. Я закрываю глаза, и передо мной встают утренние ленты асфальтированных дорог, осевшая синева неба над городом, и в немыслимой высоте распускается белая нитка дыма. На самом острие ее тает серебряная стрелочка самолета, растягивает невидимую струечку, и в синеве набухает стойкий неподвижный хвост.

— А может, отпустит. Как месяц сломается.

Это я уже слышу в полусне.

Утром иду в контору. Еще не рассвело. У крыльца маячит гусеничный трактор с санями. Я поднимаюсь по ступеням. На перилах уже ждут меня. Кто-то движется у трактора, трогает гнутые трубки мотора. Смочил пучок пакли в бензине, бросил на снег, зажег. Запрыгало пламя на траках, на засвинцовевших брюках. Я узнаю Прокудина. Он надавливает коленом, распрямляет гнутое ведро.

Он сутул, с большим тонким носом и тяжелыми руками.

— А… Карагуш, — зовут его старики.

Он не обижается. Кличка перешла к нему от отца, не вернувшегося с фронта.

Сын повторил отцовскую походку, сутулость и незлобивый характер. Перешла к нему и любовь к тракторам — отец был трактористом от первых машин до повестки.

В шестнадцать лет младший Карагуш сел на «колесник». Потом освоил комбайн и надолго остановился на нем.

Я приезжал в деревню. Прокудин встречал меня с восторженным благоговением.

У него было четыре класса образования. Я заканчивал институт, я не видел новых самоходных комбайнов. Мне хотелось знать, как они подбирают уложенные валки на стерне. За кисеей осотового пуха, запыленный до черноты, свесился с кабины Прокудин, подал залоснившуюся от металла ладонь. Комбайн подкидывал проволочными зубьями валок, а Прокудин поворачивал голову, кричал мне:

— Глаза… Я говорю — глаза забьет. Если хочешь, очки достань. У меня в кармане.

На повороте спрашивал: