— Все учишься?.. Ну и жадные вы, Уфимцевы, до учебы.

И вот сейчас я вижу его уже у гусеничной махины, побелевшей в багровых отблесках.

Прокудин принес воду и горячую, с паром, залил в радиатор. Через минуту трактор затарахтел, вздрогнул гусеницами и начал разворачиваться с тяжелым пронзительным визгом. Подергался взад-вперед и снова смолк. Пакля погасла, и к крыльцу подступила темнота.

Прокудин не подавал из кабины признаков жизни.

Павля Новоселова крикнула:

— Замерз, что ли? — Помолчала недоуменно. — Притих… — и расхохоталась, наклоняясь лицом на воротник.

— Лешк, — позвал Пронек, — застыл? Иди руки погрей. У Павли… Сразу трактор заведешь.

— Вот обрадовал… У него есть кому…

— Жена что… Вот ты… Горишь вся.

— Кто бы знал…

— Я… Рядом же сижу. Через тулуп чую.

— Бессовестный… Андрея бы постеснялся. Буробит всегда.

— Да он… поди, больше нашего знает. Художники всегда голых баб рисуют.

— Не болтай уж.

— Что — не болтай? А ты спроси.

— Рисуют, поди, из головы. Что, смотрят, что ли?

— В том-то и дело… — с торжественным превосходством заключил Пронек.

— У Андрея сколько их… Вот на таких листах. И все… натурщицы.

Проньку самому что-то неясно. А понять это, уточнить — кажется опуститься ниже его уже привычного цинизма. Любопытство его задето, и поэтому он мнется с минуту.

— Она что? Заходит сначала, при вас снимает все и стоит? А вы на нее смотрите?

— Мы на нее смотрим, — говорю я. — И она стоит. Вся как есть. Стоит и не боится. Голая баба… Беззащитно обнажена. И видеть это не стыдно.

Я не знаю, как объяснить это, как не знаю, почему вскинутого на руках годовалого ребенка со вздернутой рубашкой, со всеми его внешними признаками мужчины видеть не стыдно. Проклюнувшиеся сосочки девчонки под ситчиком платьица, губы женщины, ждущие, подставленные солнцу, видеть не стыдно.

— Нет. Правда, что ли, безо всего? — недоверчиво спрашивает Павля.

Парок слетает с ее губ.

— Ну есть же люди… И как они потом на улицу выходят?

— Дай закурить, — сказал я Проньку, хотя никогда не курил. — Дай попробую свернуть сам. Покрепче.

Беру щепотку жесткого самосада, сдавливаю его в тугой самокрутке, слюня, прокусываю настывающий краешек бумаги.

Я вспоминаю, как на пятом курсе натурщица Алла долго не появлялась из-за ширмы, потом зашла на помост и остановилась спиной, медля минуту, и вдруг решительно повернулась к нам, скинула цветной халатик.

Мы начали рисовать, а она сидела недвижно и напряженно. И вдруг на глаза у нее натекли слезы. Она уставилась в одну точку в окне и их не смаргивала. Только губы становились жестче и жестче.

Мы рисовали, и слезы у нее так и исчезли, не скатываясь. Мы их не видели.

Она почувствовала это, расслабилась и не боялась наших глаз. Это был ее первый сеанс.

Алла. Обнаженная. Я вижу ее спокойную доверчивость.

На крыльце резко скрипят промерзшие доски, холодно касается лица воротник. Я не хочу говорить об этом. Не могу. Мне кажется, неуместен этот разговор сейчас.

Им еще долго не знать, почему обнаженная натурщица целомудреннее их ежедневных сексуальных шуток.

Я тяжело затягиваюсь папиросой. Самосад трещит.

— Андрей, — спрашивает Павля, — а ты не женат?

— Нет.

— А что?

— Было некогда… А сейчас уж и прозевал. Промухал, в общем.

Павля отваливается головой на стенку.

Потом мы едем. Трактор спускается по унавоженной дороге под гору. Сани накатываются, лязгают куцым болтом прицепа. Рассвет посерел. Неподвижным снопом сидит Павля — заиндевевшая сибирская мадонна. Голова ее, закутанная шалью, круглая, как сорочье гнездо с темным лазом, а в нем лохматой изморозью белеют ресницы.

— Павлин, — Пронек смотрит в глубину лаза, — ты что с нами-то едешь? Теперь не свинарка, что ли?

— А… Придумали… На ферму самим дрова возить. А я на подсмене.

За рекой трактор сворачивает с конной дороги, поднимается по целине к далекому березняку. Снег в ровных сумерках без теней, а на горе сквозь гребень стволов процеживается лимонный рассвет.

Я отаптывал вокруг березы снег и подрубал топором. Кора брызгала серыми крошками, осыпалась. Обнажался мерзлый кремовый ствол. Топор отскакивал чуть не ко лбу, тоненько звенел в руках. Подпиленная береза рвала окостеневшие нити, подпрыгивала над пеньком и падала поперек саней. Мы обрубали сучья, за вершинку разворачивали, и лесина ложилась на воз. Было жарко. Я скидывал рукавицы. На отуманенном топорище отпечатывались влажные следы пальцев. Мне нравилось видеть, как падали березы, слышать, как пахли сладкой оттепелью свежие пеньки, потом сидеть на возу и чувствовать приятную слабость в руках, когда почти невозможно поднять их, но чувствовать их тяжелую невесомость — блаженство.

Я теперь знал, как бывает приятен мороз, как недоставало мне усталости, чтобы полнее почувствовать в себе человека.

Как радостную встречу, я ждал теперь свою работу. Колол дрова — ставил отпиленные чурбаки на снег, бил колуном по круглому срезу, и поленья катились на плоских животах, звенели.

Я возил с пашни солому. Перекидывал веревку через бастрик, закручивал петлю, садился и, приседая, затягивал воз. Трактор трогался. Я залезал в деревянную будку, прицепленную сзади. В жестяной печке горели дрова, малиново накалялись трубы. Плотная теплота начинала давить на лица.

Мужчины открывали дверь, и нестерпимая белизна снега слепила глаза. Будку бросало, и вилы гремели в углу на раскатах.

Мужчины молчали. Белы незагорелые следы под шапками, и поэтому особенно заметно, как обожжены морозом их лица. Усталость сдерживала, они наклонялись к печке, и казалось, что налиты и тяжелы их думы.