Копылья Сергей из сухого комля тесал, так топор даже звенел. Пока долбил в полозьях гнезда, Матвей рядом в избе сидел, не отходил, как ребенок радовался, гладил отстроганные копылы.
— Ведь посмотри. Береза, а что кость. — Подушечки пальцев его от соприкосновения с деревом лоснились. — Как стекло.
Гнули вязы вдвоем. Распаренный в печке тальник намертво схватывал шею копыла, истекал горячим соком. Сводили концы хлыстов на середине, стягивали бечевкой.
Готовые сани Матвей поднимал за головки, двигал, удивлялся:
— Ведь что?.. Игрушка. Брось с крыши — подпрыгнут.
Чем ближе подходила работа к концу, тем сильнее Матвей возбуждался. Радовались его глаза, радовались руки, и Сергей рядом с ним был счастлив.
— Легкие, как воздух. Запряги коня — не почувствует.
В субботу Сергей идет к Матвею. Матвей желанен ему своей благодарностью, умением оценить чужой труд.
В избе семилетний мальчишка из сумерек уставился на Сергея.
— Ты что, один? Сидишь, лодырничаешь? Дрова бы колол. На морозе они знаешь как колются. Поднесешь топор к полену, полено само так и разлетится.
— Мне нельзя. У меня ладонь к скобе примерзла, и кожа оторвалась.
— Это ты сплоховал. Где же все ваши?
— Папка не знаю, а мама в бане.
Вскоре в избу вошла бабка, поставила полные ведра на пол. Стенки ведер намерзли, и вода колыхалась в них, как в ледяных стаканах. От ведер расползался по полу пар. Бабка сняла смерзшиеся рукавицы, еще хранящие форму дужек, долго распутывала концы шали. Она не могла распрямить спину, была недовольна морозом и старостью.
— Что, Николаевна, по хозяйству?
— Убиралась… Ты, Сереж? — она присматривалась к его лицу, словно к пятну. — Баню сегодня топим. Сама-то с Проскуткой сейчас парится.
Она подумала о чем-то.
— Что-то я разделась. Они холодной воды просили. Вслед кричали, а я запамятовала.
Сергей вдруг представил двадцатилетних молодух в пару, в темноте бани, при чадной коптилке, их хлопотливую безмятежность, и ему захотелось войти к ним молча, деловито, обыденно, не дав опомниться, поставить ведра, поправить шапку и уйти.
Бабка уже оделась и, придерживая шаль, наклонилась к ведрам.
— Николаевна, — Сергей перехватил дужку, — дай-ка, я отнесу.
Старуха уставилась на Сергея, в глазах ее проснулось озорство:
— А неси.
Баня завалена снегом, и короткая дорожка к ней прорыта ровным срезом по стенам. Выкинутый снег высоко лежал над головой. В предбаннике, в углу, настлана солома. Из щелей маленькой двери валил пар, и близко пахло задымленными бревнами. Из отдушины над головой слышались шлепки распаренных веников.
— Мам, ты? — слышится голос Натальи. — Прасковь, ты ближе, прими ведра. Вот пар! Аж дыхание захватило. Ма, стой, мы дверь откроем.
Сергей вваливается с ведрами в колышущийся жар.
Язычок коптилки, отрываясь от фитиля, запрыгал, сваливаясь. Заходили шаткие тени на полке, на черных стенах. Резаный крик несется с лавки. Потом спокойнее:
— Ты что, очумел, охальник… Прасковь…
Прасковья стоит, не трогаясь с места:
— Сереженька… Вот спасибо. Принес… Теперь раздевайся. С нами мыться.
Она только что парилась. Исхлестанное ее тело исходило жаром.
— Ой, да холод от тебя какой добрый да какой желанный. Поостудиться хочется. Шубу-то расстегни.
Она прильнула к нему, обняла и горячее тело промокнула о его рубашку. Плотный жар под потолком уже сдавил голову Сергею.
— Наташк, плесни ковшик на каменку, — вдруг выкрикивает Прасковья, — я его подержу.
Сергей отрывается от ее рук, выскакивает на улицу. Пока идет, мокрая его рубашка мгновенно набирает холод, коробится. Бабка ждала его.
— Отнес?.. Никак, к ним заходил? Жару-то у них там много? Ну, посиди, скоро Матвей будет. Аль домой торопишься? Я пойду, их проведаю. А то они даксь побоятся сюда на огонь прийти, пока ты здесь.
Сергей шел домой, плотно запахивая на груди шубу, и улыбался. И было у него чувство какого-то беспокойства, что не он, а над ним посмеялись.
X
Мороз по утрам пахуч. Прибитый за ночь снег Сергей режет лопатой и откидывает кубами от ворот.
— Посторони-и-и-сь!
Дорога еще не наезжена. Упряжка гусем проскочила мимо. Снег от копыт глухо бьет по головкам саней. Кони, еще не успевшие вспотеть, обындеветь, не свободны, не на полном бегу. Они в постоянной неудержимой тяге. Натянутые вожжи держат, гнут им головы, будто ломают острие их бега. А стоит только вожжи приспустить, головы прямятся, тяга их движения усиливается, и кажется, будет она беспредельна.
