— Если бы ты знала… Ребята эти — как сырая резина. Работают только на растяжку. Зато материал… Отдача будет через полгода. И такой силы… Канаты не выдержат. Я появляюсь с ними…

— Юрка, я представляю твою жизнь здесь. Работу. Ребят этих. Но как ты представляешь здесь жизнь мою?

— Мы же, — Юрка перестал отдирать щепку, сел на дрова, — мы же говорили об этом. Давно. Ты решалась на все. Утверждала, что в любой деревне есть начальная школа и тебя это устраивает. Твой диплом всегда даст тебе право на место… А сейчас снова…

— Но… Есть исключения. Значит, с ними нужно считаться.

— И что же?

— В районе мне предлагают литературу в десятом классе.

— А я поеду за женой в «места не столь отдаленные». В сельхозотдел, подшивать папки.

— Здесь, конечно, у тебя серьезно. Тренировки.

— А у тебя… Ты-то… Чем занимаешься серьезным?..

— Да! Например, приготовлением завтраков для мужа из продуктов, которые он никогда не заготавливал.

— Знаешь… — Юрка не краснел, даже когда сердился. — Мне кажется, ты в кого-то играешь. В кого-то или во что-то. Одни иллюзии. А я уже давно не знаю запаха горячей картошки.

— Все?

— Пока…

— Ты считаешь, что я пребываю в состоянии восторженной экзальтации? Хочу тебя разубедить. Завтра ты поедешь к председателю выписывать для себя мясо.

— Ты уже ходила? Что он тебе сказал?

— Сказал, что мясо, может быть, будет, если забьют лошадь. Там одна молодая ногу сломала. Гнедко.

— Ну вот! С такого мяса будем сами красивыми. Но откуда подробности?

— Мы с председателем мило разговаривали. Представь себе, он изволил пошутить: «Я бы на последнем курсе сельскохозяйственного института ввел новый курс: «Почему агроном должен выбирать себе жену-зоотехника». Так что напрасно ты не прослушал полный курс лекций. И… выпущен из института с явным браком.

— Ладно… — Юрка будто отошел. Засмеялся. — Яйца купим. Колхоз продает по семьдесят копеек десяток. Можно сотню выписать.

— Вот и выпиши.

Юрке хотелось меня растормошить, а мне было как-то не по себе.

— Надо полагать, — ответила я, — через месяц претензии будут возрастать с прогрессией?

28 ноября.

Я пошла выписать себе газеты. В конторе сказали, что подпиской ведает парторг колхоза — учитель.

В школе до звонка я изучала стенную газету и календарь природы. Сегодня погода в клеточке еще не обозначена, а вчера — густые синие крестики — сплошная метель.

Потрогала на тумбочке колокольчик. Думала, что легкий, а он как килограммовая гирька. Колокольчик из черной меди, с объемными буквами по фартучку: «Литейный заводъ…» Я вертела его в руках, придерживая язычок. Хотелось поднять его за ушко и разок качнуть. Подошла уборщица.

— Рано еще. Я вам скажу когда.

А когда было можно, я чуть брякнула, и что-то испугалось во мне. Звон был молоденький. Вдруг он забился по крашеным панелям мелодично и кругло. Затопил все. Был он не зимний, а теплый, как летняя утренняя россыпь.

Женщина замерла удивленно:

— Батюшки! Да что же ты так обрадовалась?

Ребятишки хлынули в дверь. Александр Данилыч вышел с развернутыми таблицами.

— В гости? — сказал он.

На нем новые нерастоптанные валенки. Когда шагает, валенки не гнутся и чуть приподнимают его.

В учительской Александр Данилыч сказал, что документы по подписке у него дома. Если я подожду его один урок, то пойдем к нему домой. Я не возражала, потому что надеялась взять у него что-нибудь из литературных новинок.

Я попросилась на урок. Александр Данилыч смешался, но возражать не стал.

Мне все нравилось в этой маленькой школе: как вбегали с улицы ребятишки с красными мокрыми руками, хлопали дверьми, и в коридор врывался свет зимнего дня, и у порога калошки с малиновой сырой подкладкой, и затянутые в чулочки коленки девчонок, и просвеченные зимним окном уши ребят. Всему этому хотелось улыбаться.

В класс я вошла со звонком. Попыталась сесть на заднюю парту и… смогла пристроиться только бочком — коленки в сторону. Выросла девочка. Большенькая стала. А давно ли белели у меня на плечах легкие крылышки фартука?

Не хотелось ни о чем думать, ничего ни замечать, ни анализировать. Только смотреть, как напряжены и любопытны у ребят затылочки, как хочется им повернуться назад и глянуть на незнакомую неулыбающуюся тетю. Я даже не слышала, что спрашивал Александр Данилыч.

— А правильно?.. Кузеванов…

Кузеванов поднялся — глаза в парту, губы у него надуваются и шевелятся беззвучно.

— Опять? Вот так мы с ним всегда и молчим. Так в каком году была Куликовская битва? — как спасательный круг, подбросил учитель Кузеванову. Подбросил без особой надежды. Подождал.

Кузеванов вертел ручку с облупившейся краской. Девочка, что сидела с ним рядом, отодвинулась на край, как бы оставила его одного, чтобы лучше был виден. Кузеванов, оставаясь неподвижным и не поворачиваясь, пнул девочку под партой в ногу.

Я чуть не рассмеялась. Господи, какой гордый двоечник!

Мгновенно рука девочки прыгнула кверху, как минутная стрелочка — локоток на парту.

— Что? — спросил учитель.

Девочка глянула на меня и вдруг задержалась глазами. Сказать она ничего не сказала.

Александр Данилыч был не в духе. Он считал, что урок у него не удался. Это я поняла, когда шла с ним домой.

— Вот и бьюсь… А что с него возьмешь? Ведь говорят — яблоко от яблони недалеко катится. Его отец еле до четвертого класса дотянул. И с ним никак не справлюсь. Мать вызову — опять плакать начнет: «Сами что хотите с ним, то и делайте. Ухожу на работу, а он на улицу. Только за порог — и как пропадет. Что мне его, убить?»

По истории хронологическую таблицу составил — на каждом уроке стараюсь закрепить. Так этот Кузеванов ни одной даты не может запомнить. Другие на партах запишут, то на ладошке, а он… И что удивительно — полное безразличие к двойкам. Попадаются же такие дети… Вот и добейся стопроцентной успеваемости.

Хромовая шапка Александра Данилыча на морозе затвердела. Уши, жестко коробясь, завернулись кверху, и, когда Александр Данилыч поворачивал голову, они, как лопасти, двигались над каракулевым воротником.